ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

– Мусик? Привет, это я. Мусик, представь, я была в турпоходе.

Нет, это не ресторан. Не ресторан, говорю. Это настоящий

туристский поход. Понимаешь, настоящий поход по горам. Что

значит "по каким горам"? По кавказским горам. Там, где эта... как

её...Ну, двурогая... Нет, не корова... Гора такая, Ушба называется. И

этот... ну, самый высокий... сейчас... Эльбрус, вот... Я тебе всё по

порядку. Ты Володьку с третьего курса знаешь? Ну да, чеканутый.

Так вот, он мне говорит:

– Чучело ты, – говорит, – гороховое. Чем на дискотеках

каблуки стаптывать, пошла бы с нами в горы, я б тебе настоящую

жизнь показал.

– Это какую, – спрашиваю, – настоящую?

– А вот пойдём, – говорит, – сама увидишь. Или слабо?

– Почему это, – спрашиваю, – тебе не слабо, а мне слабо?

Ну, слово за слово, и я ему так прямо:

– Смотри, – говорю, – Володька, если уж обещаешь настоящую

жизнь, то чтобы в глазах потемнело, чтоб зашатало!

– Это, – говорит, – я тебе обещаю.

Начал он мне вещи собирать, снаряжение всякое. Принёс

штормовой костюм. Нет, что это такое, по телефону не объяснишь,

это надо видеть. Потом ботинки такие огромные с подошвой, как у

"Саламандры", ледоруб – это вроде большого молотка. Зачем?

Мусенька, не перебивай! А потом у меня появился "Ермак",

здоровый такой, руками не обхватишь. Мусенька, ты с ума сошла,

как я тебя с ним познакомлю, если это рюкзак так называется, вроде

раскладушки железной. Нет, не за этим. Не за этим, говорю, его на

спине со всеми вещами носят. Мусик, не перебивай! Это же горный

поход, а не балдёж на Серёжкиной даче.

Ты слушай. Собралось нас восемь человек, шесть кадров и двое

девчат, пропорция в нашу пользу. Ехали, представляешь, в

плацкартном вагоне. Ложишься на полку, а тебя головами по ногам,

по ногам. Вечером надела пижамку, знаешь, мою голубенькую,

открытую, с бриджами в рюшечках, так у мальчиков окуляры

глицерином затянуло. А я – ноль внимания. Ихняя Женька мне

так шепотком:

– Ты бы прикрылась, неловко всё-таки.

А я ей тоже шепотком, по наивному:

– А что, у меня изъяны какие-нибудь?

Она и завернулась. Ну ладно, это всё мелочи.

Приехали в Пятигорск, так они вещи в лесочке за городом

попрятали и сразу в музей и по памятникам. Нет, в магазинах не

были, только в книжных. Что? Ну да, я тоже сначала думала, что

лажа, но у них так принято. Нет, ты напрасно, интересно всё-таки.

Вечером поставили палатки, а мне с Женькой велели ужин

готовить. Женька там что-то сделала с примусами, они как загудят, я

подойти боюсь, не то что варить. Я у Володьки чеканутого

спрашиваю сквозь зубы:

– Это ты мне такую настоящую жизнь обещал?

– Ну, что ты, – говорит, – настоящая жизнь ещё впереди.

И представляешь, снимает с себя штаны и в одних плавках лезет в

палатку:

– Залезай, – говорит, – со мной рядом спать будешь.

– Что дальше, что дальше? Наложил он на меня свою лапищу

чугунную, с другой стороны ещё двое мужиков улеглись,

потрепались минут пять и засопели. Нет, ты можешь себе

представить, по-настоящему отключились. Я лежу, готовая и к

смерти, и к бессмертной славе, а они отключились. "Ну, – думаю, –

чеканутый, погоди. Я тебе ещё такую ночь устрою, ты у меня ещё

повертишься!"

Утром поехали в горы. Я отсыпалась в автобусе, ничего не

видела. Приехали в Баксанское ущелье. Красотища! Везде горы, на

них снег, а небо такое синее-синее! И везде туристы загорелые и в

очках. Ну, тут я им выдала! Когда вылезала из палатки, мальчики

наши аж зубами залязгали – ты же знаешь мои шортики. Женька

ничего не сказала – уже учёная: поняла, что у неё против меня

полная финита.

А на другой день мы по канатной дороге поехали на

кавказскую гору с таким длинным названием... ну, это неважно.

Представляешь, едут такие креслица, ты на них на ходу

вспрыгиваешь – и в гору. Рюкзак надо держать на коленях, но

Володька, то есть чеканутый, мой "Ермак" взял:

– Ты, – говорит, – сама не свались, и то хорошо будет!

Приехали, а наверху кафе. Сидят люди за столиками, винцо

потягивают, шашлыками наслаждаются.

Я говорю:

– Мальчики, побалдеем?

А они мне:

– Обязательно! – И рюкзаки за спины, и с этими рюкзаками

надо было идти целый час! Мусенька, помнишь, мы пили без

закусона? Так ощущение такое же. Земля то вверх, то в сторону. В

общем, когда пришли на ночёвку, кайф был полный.

Утром все мотанулись на перевал прогуляться, а я сама

вызвалась лагерь охранять. Чего не сделаешь ради товарищей!

Правда, чеканутый сказал на прощание: "Смотри, у тебя

акклиматизация будет неполной." Что такое акклиматизация?

Мусенька, не задавай глупых вопросов. В горах акклиматизация –

это всё! Ну так вот. Жду я наших, а тут вижу с ледника люди идут.

Впрыгнула я в шортики, очки итальянские на нос, и к

примусам.

Подходят четверо бородатеньких. Естественно, тормозят.

– Здравствуйте, – говорят, – девушка.

– Ах, здравствуйте, мальчики, извините, не заметила. У меня

тут примуса почему-то не разжигаются, а команда скоро с

восхождения вернётся, вот и замоталась...

– Куда, – спрашивают, – полезли?

Я махнула рукой на какую-то гору:

– Туда.

Они долго стояли, задрав головы, а потом уважительно так

говорят:

– Пятёрка.

Почему пятёрка, я не знала, может быть, так гора называется,

спорить не стала:

– Ну да, – говорю, – пятёрка.

Это потом мне Володька сказал, что пятеркой самые сложные

маршруты обозначаются, а тогда мне всё равно было: что пятерка,

что единичка. Если свалишься, только и радости, что не на самой

простой горе тебе голову разнесло.

Тут бородатенькие примуса разожгли и, пока варился компот,

развлекали меня под гитару и адресок выспрашивали. Словом, ты

понимаешь. Насилу отшила их. Зато когда наши вернулись, я так

небрежно говорю:

– Там кастрюлька с компотом. А примуса барахлят, куда

только завхоз смотрит.

Вот это был прикол! Чеканутый мой вперился в меня и

кадыком двигает, вроде как сглотнуть не может. А Женька-задавака

подошла и говорит примирительно: "А ты вроде ничего тётка!" Это

комплимент такой. Ну, ладно, это всё так. А через два дня полезли

мы на Эльбрус, ну, не на самый верх, а рядом. Лезем по камням и по

льду, "Мамочка моя! – думаю, – неужели это и есть настоящая

жизнь, а не настоящая смерть?!"

Мужики как танки прут, Женька от них не отстаёт, а я где-то сзади,

и больше всего потеряться боюсь. Хорошо ещё, что чеканутый за

мной идёт, фотиком щёлкает, да ещё напевает:

"Мы желаем счастья вам, счастья в этом мире большом!"

Хотела я ему тоже кой-чего пожелать, да сказать ничего не

могу – воздуха не хватает. Потом мне объяснили, что теперь, на

высоте, воздух в дефиците, и его скоро по талонам выдавать будут.

Вылезли мы к какому-то озеру. Вокруг лёд, снег, а прямо перед

нами Эльбрус этот, который самый высокий. Упала я на спину: "Всё,

– думаю, – хана мне".

А Володька чеканутый присел, по щеке треплет и улыбается:

– Ну, как настоящая жизнь?

– Володечка, – говорю, – это же умышленное убийство при

отягчающих обстоятельствах! Знаешь, сколько за него по закону?

А он зубы до ушей обнажил и хохочет:

– Тут у нас один закон: иди, пока идётся, ешь, пока дают!

Поставил он меня на ноги, и я снова потащилась на этот,.. как

его,.. на перевал Хотю-тау. "Тау" – это, наверное, от английского

"теа" – "чай". Значит, перевал "Хочу чаю". Господи, как я хотела

чаю!

Лезу я по снежному склону, на котором этот перевал

поставлен. Ледоруб к груди, как ребёнка, прижала, чтобы не

потерять, и ползу. А мне сверху кричат, чтобы застраховалась.

Оглядываюсь – нигде страховых агентов нет, значит, опять

мальчики шутят, у них ведь не поймёшь, где серьёзно говорят, а где

дурака валяют. Сделала ещё пару шагов и поехала вниз. Зарылась

головой в снег, щёку ободрала, лежу, носом шмыгаю. А Володька

сразу ко мне. Усадил, и так ласково говорит: "Ты подожди, я

сейчас," – и как затопает вверх, только снег во все стороны. Я и

отдохнуть не успела, а он снова рядом. Забросил мой рюкзак себе за

спину, меня за руку взял и так осторожненько пошёл. Мусенька,

знаешь, я вдруг почувствовала, что без рюкзака идти значительно

легче, и как-то даже веселеё.

Вышли мы на перевал, и тут я Володьку за шею наклонила и

поцеловала. Куда поцеловала? Мусенька, это в горах не имеет

значения.

А вокруг красота, и на душе так хорошо! Тем более, что чаю дали и

сухарик маленький. Запрыгала я на радостях по камням к обрыву, а

мне как закричат:

– Осторожнее! Там бергшрунд над рантклюфтом!

Что это такое? Ах, Мусенька, это неважно, но ты представляешь:

бергшрунд над рантклюфтом! Прелесть какая, правда?

А потом пошли вниз. То есть, все пошли, а я еду. На чём еду?

Ну, Мусенька, на чём едут, когда ноги выше головы взлетают. А из-

под меня камни летят на тех, кто пониже. Они увёртывались,

увёртывались, а потом завопили:

– Разгрузите этого чайника, а то она нас всех угробит!

Я так поняла, что про чайник это обо мне. То тётка, то чайник –

комплименты у них какие-то дурацкие.

Отдала я из рюкзака все вещи – это так надо, чтобы никого не

угробить, и знаешь, идти стало опять легче и падать удобнеё.

Спустились мы вниз, а там травка зелёная, речка чистая, а

красота, Мусенька, такая, что лучше ничего быть не может!

А потом была у нас переправа через бурную реку. Нет, не на

лодке. Пристегнули меня карабином к верёвке – и в воду. Каким

карабином? Обыкновенным: "ирбисом" замуфтованным.

Представляешь: вода чуть не до пояса, течение ноги

расшвыривает – жуть! Ну, меня сразу и сбило. Ушла я под воду, а

Володька как за верёвку потянет, так меня на берег и выбросило.

Прижал меня Володька к себе, целует и шепчет на ухо:

– Я же тебе обещал, что жизнь будет настоящая, аж зашатает и

в глазах потемнеет. Вот оно и сбывается.

А меня трясёт всю. Прижимаюсь я к этому чеканутому и

думаю: "Может, завтра ещё одна река будет, так я нарочно нырну –

пусть он меня снова вытаскивает."

Зато остальные перевалы я назло Володьке сама прошла, пусть

не задаётся. Губу закушу, глаза выпучу и пру. Володька-то за мной

идёт, что у меня на физиономии, не видит, а сзади у меня всё

ладненько, особенно там, где рюкзак кончается – вот пусть и

любуется, жалко, что ли!

И с примусами начала управляться – подумаешь, хитрость! Тут

главное – отскочить вовремя, когда он взлетает. Зачем взлетает?

Потому что они так устроены! Мусенька, ты не перебивай, ты

слушай.

Сижу я как-то вечером на камушке, пузыри на губах смазываю,

кожу с носа сдираю... Нет, это не Володька наделал, это у всех так.

Ну вот, кожу с носа сдираю, а Володька смотрит, смотрит и вдруг

говорит тихо:

– А ты ничего, красивая...

Мусик, ты не смейся, но я залезла к нему в рюкзак, вытащила

все вещи и перестирала. Зачем? Я не знаю, зачем. Они же такие

беспомощные, мужики, ничего не умеют... И пуговицу на рубашке

прямо на нём пришила. Он стоит, замер весь, а я ему:

– Ты дыши, Володечка, дыши, а то задохнёшься, и никакой

тебе настоящей жизни не будет. А он:

– Без тебя, – говорит, – у меня вообще жизни не будет.

Мусик, ты послушай, что дальше было. Спустились мы к морю.

Я так лениво снимаю треники, а на мне купальничек японский,

помнишь, такой полупрозрачный, в сеточку? Ну, все мужики на

пляже своих гёрлс позабыли и в мою сторону флюгерами

развернулись. А я стою – одна рука за головой, другая на бедре,

ножка чуть в сторону – солнечные ванны принимаю.

Володька мой уж на что загорелый, а тут ещё больше почернел.

Схватил меня за руку – и с пляжа. Притащил в палатку, в угол

пихнул и нож вытаскивает.

– Володенька, – шепчу, – ты что? Не надо...

А он купальничек мой японский оттянул и – р-раз! – снизу

доверху располосовал.

Что потом, что потом? Отвернулся он, голову руками обхватил

и сидит. А я то плачу, то смеюсь. Обняла его сзади:

– Какая же это, – говорю, – настоящая жизнь, если она с ножа

начинается?

Мусенька, я тебе почему звоню? Мы же заявление подали.

Чеканутый мой говорит, что испытательный срок я прошла

удовлетворительно. Надо только следующим летом кое-что

подправить. Но теперь уже на Памире. Сечёшь? То-то!__

Поиск по сайту: