Внутригрупповые отношения и положение атамана

В историографии предложено несколько интерпретаций происхождения городских восстаний в Сибири XVII в. и их исчезновения в последующее время. Однако неудовлетворительна как теория «сословно-представительной монархии» с ее априорным распространением западноевропейских моделей на Сибирь, так и гипотеза о том, что восстания явились причиной излишней бюрократизация управления. Стоит отметить, что историки всегда подчеркивали то обстоятельство, что царская администрация очень пристально следила за происходившим в Сибири. Тем не менее рост штата приказной администрации на протяжении второй половины XVII в. был ограничен центральными органами [24]. Парадокс состоит в том, что, хотя историки детально восстановили ход событий, внезапное окончание городских казачьих бунтов в конце XVII в. все же объясняли внешними факторами, а не внутренней жизнью казачьих сообществ. Для того, чтобы понять эту этнокультурную общность изнутри, сначала необходимо проанализировать взаимоотношение казаков с непосредственным окружением, то есть представить интегративный взгляд на отношения внутри казачьих групп, выделяя взаимодействие с воеводами и другими «начальными людьми» как важную составную часть. Совместные и независимые действия «войска», подчинение и восстания следует рассматривать не как бунтарство и не в плане противопоставления политической культуре [25], а как согласованное выражение требований этнокультурного образования, братства. Казачьи братства являлись специфической формой первичных социальных групп, которые составлялись из числа неродственных членов. Функция первичных социальных групп состояла в нахождении имманентных группе способов уменьшения страхов перед пугающей действительностью. Они подходили для этих целей в силу устанавливаемых в рамках группы личных эмоциональных контактов, и поэтому прекрасно адаптировались к условиям фронтира. В противоположность большинству первичных групп, братство не являлось группой родственников, формируясь на добровольных началах. Поэтому существовала клятва, дававшаяся каждым друг другу в казачьем круге; предполагаемые члены не могли без своего согласия поклясться и принять соглашение о соблюдении правила группового поведения. Группы формировались в целях взаимозащиты своих членов и ведения хозяйственной деятельности в условиях степи, а также проведения военных кампаний. Важность объединения в группы возрастала в ходе продвижения казаков вглубь степных территорий, где отсутствовали естественные преграды и влияние государственных структур ограничивалось пограничными крепостями. Поэтому генезис казачьих объединений был детерминирован общими целями, а не соображениями общего социального статуса. Первоначально казаком мог стать мужчина с любым социальным, этническим или религиозным происхождением в силу того, что внутри казачьего сообщества все члены оценивались исключительно по своим способностям и полезности в деле достижения общих целей. Переломный этап в формировании казачьих сообществ был связан с введением института клятвы; позднее исполнение общих правил было связано с угрозой смертной казни и, в частности, нацеливало на верность общим целям. Объединения носили временный характер; на раннем этапе - и в более позднее время - казачьи группы распадались после сезона охоты, рыбных промыслов или военной кампании, формируясь заново в следующем сезоне. Предводители выбирались только после того казаки придут к соглашению о каком-либо предприятии. Власть предводителей также имела своим источником - в особенности на ранних этапах - личные качества, а именно способность к достижению общих целей. Чаще всего ими становились рядовые представители казачества, нежели потомственные начальники или формирующийся нобилитет. Казачье братство, которое могло сместить предводителя в случае невыполнения им обязательств в достижении общих целей, вплотную контролировало его деятельность. Поэтому внутри казачьих сообществ не было двойственных источников власти [26], так как возникновение любых властных полномочий было связано с общегрупповыми целями и было подконтрольно казачьему сообществу. Впервые данная характеристика была применена Кумке по отношению к казачеству на русско-литовских границах и степном пространстве Речи Посполитой [27]. Сейчас применение этой концепции не ограничивается лишь данной территорией и вполне плодотворно будет распространить ее на другие части евразийских степей. Кроме того, в этой статье исследуются развитие и те изменения в отношениях между предводителем и казачьим сообществом, которые произошли в отчасти иных социокультурных и социально-политических условиях Сибири.

Очевидная разница между такими группами и сословиями состоит в отсутствии постоянства казачьих сообществ. В этом смысле можно рассматривать феномен казачьих сообществ как набор институциональных механизмов, существовавших без устойчивой организации. Отдельные группы характеризовались дисконтинуальностью существования, отсутствием личных или родственных связей, и для представления и сохранения своей организационной структуры казачество опиралось на институциональные механизмы. Последние могли существовать как внутри казачьих сообществ, так и продолжать свое существование независимо от них. Институциональные механизмы включали, во-первых, обще разделяемые условия и действия, и, во-вторых, формы репрезентации и ожидаемые модели поведения, связанные с этими символическими формами. С момента появления казачьих сообществ, изначально на московско-литовском степном фронтире, данные механизмы включали в себя широкое обсуждение общих целей, перевес личных ценностей над социальными, выборность предводителя, жесткий контроль над ним и возможность смещения в случае расхождения с общегрупповыми целями [28]. Как будет показано ниже, предположение о том, что казаки изначально в своих решениях основывались на своде профессиональных правил и установлений, не подтверждается архивным материалом, хотя не исключено, что существовали определенные обычаи, определявшие то, каким образом устраивались крепостные сооружения или велись военные кампании [29].

Литовские и южнорусские казачьи сообщества проживали и развивались на территориях, которые в XVI-XVII вв. не были полностью подконтрольны соседним государствам. Постепенный распад Монгольской империи привел к образованию больших неосвоенных пространств, «дикого поля» по обе стороны от Днепра. Здесь, кочевые татары, бывшие союзники Турции со стороны монголов, которые больше не признавали сюзеренитет монгольского хана и потому названные казаками («свободными людьми»), начали группироваться вместе, обеспечивая себя продуктами кочевого животноводства [30] и грабежом оставшихся оседлых поселений. Пленников продавали на рабских рынках бывшей Греции и Генуи через турков-оттоманов, селившихся по берегам Черного моря. Опустошенные этими набегами целые регионы теряли население и бросали стационарные поселения. Такое развитие событий с XV по XVI вв. привело к тому, что степи, где промышляли эти номады, стали небезопасными для ведения сельского хозяйства, даже на прилегающих лесостепных территориях сельское население вынуждено было предпринимать серьезные меры по укреплению поселений и защите [31]. Не стоит оценивать по современным стандартам уровень насилия среди номадов и казаков, живших в «диком поле». Фронтирные территории всегда актуализировали агрессивные формы поведения, но даже на «цивилизованном» Западе в раннее Новое время уровень насилия и преступлений был намного выше, чем обычно полагалось [32]. Оседлая жизнь на степной окраине была сведена к нескольким продолжавшим функционировать городам и их непосредственному окружению. Для их обитателей охота и грабеж стали основным способом выжить, в отличие от небольших островков «землепашества» (как противоположности кочевой ойкумене, с которой они конфликтовали и сотрудничали), зависевшего от качества почвы и ставшего практически невозможным в условиях перевеса кочевых жителей степи [33].

Со второй половины XVI в. степной фронтир, где новые поселенцы могли занимать земельные участки без платы каких-либо налоговых платежей, стал привлекать мигрантов из сопредельных государств и славянский элемент оказался доминирующим в казачьей среде. В равной степени привлекательным было то, что казачьи группы оставались этнически и религиозно открытыми потенциально для любого человека, по крайней мере до 1630-х гг. Некоторые из казачьих сообществ приносили присягу на верность московским или литовским государям, которые нанимали для службы по охране границ от вторжений кочевников. Эти группы стали первыми, кто начал смешиваться со славянским населением соседних государств. Хотя структура казачьих групп очень скупо описана в источниках, картина становится яснее со времени смешения восточнославянских и тюркских институциональных элементов. Вопреки распространенному мифу о казаках как свободных людях, слишком дороживших своей свободой, чтобы «осесть» на землю и начать заниматься сельским хозяйством, согласно наблюдениям Ивана III 1502 г., казаки представляли из себя молодых людей («молодцы»), уходивших в степь с целью обогащения [34]. Они возвращались, покинутые или обласканные фортуной, и селились недалеко от существовавших укрепленных поселений на своих собственных участках земли [35]. Уходить в степь они предпочитали на еще более традиционных для восточных славян средствах передвижения - лодках. Тем не менее как и казаки в «диком поле» они жили за счет охоты на диких зверей, рыболовства и добычи пушных животных, что и продавали литовским и московским купцам. Дополнительным доходом могли служить морские военные походы, направленные в конце XVI в. на прибрежные города и турецкие торговые гавани на Черном море. Хотя реки и их степные берега представляли некою преграду для легкой конницы степных кочевников, до некоторой степени оберегая казаков, открытая степь оставалась опасным местом, где каждый мог стать жертвой кочевников, бывших намного лучшими наездниками, чем казаки.

В процессе преодоления этого страха незащищенности в открытом степной среде, в которой не существовало естественных преград для целей обороны, и выполнения своих задач казаки создали уникальную форму организации - временные первичные казачьи группы, или казачьи братства. Главным организационным принципом стал принцип полезности каждого члена в деле достижения общегрупповых целей. Главные цели казачьих сообществ определялись условиями выживания в степи; на первый план выходила необходимость организации сильной обороны от многочисленных нападений татар. С другой стороны, собственная экономическая состоятельность выступала гарантией вольностей и свобод от старост и воевод тех городов, в которых они жили, и того, что запасов от охотничьего сезона хватит на всю зиму. Обычно размер казачьих братств колебался в пределах 10-60 мужчин и зависел от минимально необходимого числа людей для выполнения той или иной задачи - охоты или рыболовства, хранения и продажи продуктов, защите группы или даже выступлений в степь. Размер казачьих братств ограничивался несколькими факторами, среди которых ключевыми были закон предельного дохода, всеобщее участие в принятии решений, ограниченные возможности человека в сохранении отношений «лицо к лицу» и чувства солидарности [36].

Одной из самых серьезных опасностей была дезинтеграция группы во время нахождения в степи. Казаки предпринимали целую серию приемов, чтобы избежать дезинтеграции. Перед тем как отправиться в открытую степь казаки держали совет друг с другом, определяя конкретные цели, решая потенциально конфликтные вопросы, такие, как правила раздела добычи и трофеев, а также распределяя задачи между каждым членом группы. Однажды договорившись о целях и организации действий, все члены группы были обязаны следовать им, а какие-либо изменения могли быть внесены только по общему согласию. Как только заключалась договоренность, группа временно становилась закрытой для всех внешних влияний о тех пор, пока не реализовывался намеченный план. Тогда как во время своего формирования группа была открытой для людей любого социального, религиозного и этнического происхождения - дворян, крестьян, татар, православных, католиков и, до 1630-х гг. для евреев [37], то после своего формирования ни один член не мог выйти из нее. Это абсолютная и строгое соблюдение договоренностей для достижения поставленных целей делало казачьи формирования столь эффективными в плане хозяйственной деятельности и самообороны: каждый член подчинялся общегрупповым целям и решениям. В некотором отношении казачьи сообщества могут рассматриваться как «первичные группы»: сообщества, в которых отношения «лицом к лицу» определяли социальное поведение и распределение ролей и функций среди членов. Индивидуальность каждого члена при этом уходила на второй план, поскольку все цели подчинялись задаче сохранения и функционирования сообщества. Согласно определению Кули, первичная группа это «...это особый сплав индивидуальностей в единое целое, такое, при котором каждый определяет себя через призму жизнедеятельности группы и ее цели... Это целое предполагает такого рода взаимное понимание и взаимную идентификацию, при которой «мы» становится естественным выражением» [38]. И этот сплав создал ситуацию, когда формальные социальные статусы соседних социумов и этнические или конфессиональные границы перестали играть какую-либо роль в казачьих братствах. Все члены были равными и их место и функции в рамках сообщества определялось их персональным вкладом в достижение общегрупповых целей; лишь личные характеристики каждого казака способствовали его нахождению в группе [39]. Сущность такого рода объединений может быть объяснена через поведение небольших военизированных групп в экстремальных ситуациях, которое исследуется, в частности, социологами войны. В этих исследованиях было показано, что сила и сплоченность зависела от степени опасности на поле сражения. Нахождение релевантных для группы способов преодоления страха было решающим для групповой идентичности и солидарности. Цель этих групп состояла в подавлении дезинтеграционных процессов и демонстрации силы через сплоченность и единомыслия. Они скорее будут воевать за кого-то - «со товарищи» - чем против какого-либо абстрактного врага [40]. Эта взаимопоглощенность в борьбе против страха вела к замыканию группы на самой себе, что делало казачьи сообщества неуязвимыми для каких-либо внешних влияний. Какие социальные практики и механизмы власти усиливали небольшие изолированные группы в безграничном пространстве степи, полном опасности, будь то кочевники, конкурирующие казачьи группы или естественные преграды?

Одним из способов, которым группа обеспечивала свое единство, было решительное пресечение любого инакомыслия. По сути это было отсутствием каких-либо механизмов по достижению компромиссов, что типологически сближало казачьи сообщества XVI-XVII вв. с моделью «военной демократии». В условиях «дикого поля» сплоченность была важнейшим фактором и даже насильственные методы борьбы с любым проявлением несогласия с общим договором и целями группы оказывались зачастую вполне подходящим способом для установления согласия, которое рассматривалось обязательным условием. В этом отношении в истории не было ни одного подобного противостоявшему южной Руси фронтира: на американском континенте вплоть до конца XVIII в. европейцы не встречали в лице аборигенного населения ни конных всадников, бороздящих прерии, ни древних кочевых культур, способных играть подобно кошке с полуживой мышкой, как это было в Западной Европе. В то время когда в Новом свете европейцы осваивали прерии, индейские кочевые сообщества представляли гораздо менее сильный вызов, чем монголы, татары или калмыки по отношению к военно-технически менее развитому Московскому государству. В силу уязвимости и незащищенности населения, на восточных окраинах Московии и Польско-литовского государства высокий уровень насилия часто являлся обязательной составляющей в социально-политическом дискурсе и военно-административных практиках. Такой уклад был настолько укоренен, что в казачьих сообществах сурово наказывались все те, кто противостоял общим решениям; иногда дело доходило до той или иной формы остракизма и смертной казни. Хотя на большую часть степных территорий не распространялись какие-либо нормативно-институциональные структуры соседних государств, господствовали в крайней степени анархические порядки. Те жесткие правила, которым подчинялся каждый член группы, были временными, применялись исключительно в целях выживания группы в условиях взаимного соперничества и войн с татарами. Как было выявлено военными социологами, первичные группы характеризовались самым высоким уровнем боеспособности среди всех военных формирований.

Властные прерогативы группы усиливались за счет выборности предводителя. Речь не шла о полном делегировании полномочий атаману, наоборот, казачьи сообщества подбирали такого человека, который бы благодаря своим разнообразным талантам и способностям мог вести группу к поставленным целям. Это могла быть перспектива большой добычи и военных трофеев либо прославленность казака как предводителя. Роль казачьего атамана сводилась больше к репрезентативным функциям, нежели к реальному управлению группой - атаман делал возможным идентификацию группы в этно- и социокультурном пространстве. Через фигуру лидера становилась возможной идентификация группой своих целей. Запорожские казаки, согласно сообщениям французского инженера Боплана и другим известиям, были убеждены в том, что именно группа имела значение и заслуживала почестей, в то время как руководители повсеместно игнорировались [41]. В Сибири во время сложных, продолжительных событий томского восстания 1648-1651 гг., направленного против злоупотреблений воеводы Осипа Щербатого, в качестве номинального главы города восставшими был выбран опальный сын боярский Григорий Подрез-Плещеев. Подрез открыто отрекался от бога и владел кабаком с «блудными жонками». Всего несколько месяцев до начала бунта он был арестован по подозрению в подстрекательстве к убийству. Тем не менее, для казаков он стал символом сопротивления воеводе. Более того, в свете предъявленных обвинений получение им чина сына боярского и максимального оклада в 20 рублей оставляет мало сомнений в том, что он пользовался хотя и ограниченным, но действенным покровительством своего дяди Л. С. Плещеева, который возглавил Земский приказ 15 августа 1647 г. Деятельность Плещеева продлилась незначительно: он был обезглавлен разгневанной московской толпой 3 июня 1648 г. [42]. Казаки были готовы поддерживать Подрез-Плещеева в борьбе с воеводой Щербатым лишь до той поры, пока он был им выгоден. Покровительство было жизненно важным ресурсом в борьбе за место в сибирской торговле, особенно для казаков, которых подстерегали многочисленные опасности в дороге из Москвы или Тобольска [43].

Главой своей первой делегации в Москву «бунтарские» казаки сделали известного томского служилого человека, сына боярского Федора Пущина. Интересна одна характерная деталь в этом событии, которая позволяет подчеркнуть то, что в казачьей среде предводитель находился под большим влиянием уравнительных правил казацкого сообщества, чем рядовые члены. Ф. Пущина заставили «бить челом войску на дядю своего родного на Григорья Пущина, что бутто он Григорей от войска отставает, а с войском не тянет, и его и мать обидит, чтоб ему Григорью войсковое наказанье учинить» [23]. В описаниях официальных лиц, зачастую искаженных, роль казачьих предводителей сводилась к провоцированию «войска» к незаконным действиям. За витиеватыми выражениями источников скрыт еще более запутанный характер этих отношений. Во время томских событий 1648 г. бывший второй воевода Бунаков, впоследствии выбранный казаками в качестве своего воеводы, и дьяк Патрикеев были названы смещенным воеводой Щербатым «потаковниками» (потворщиками) [45]. Именно в этом акценте на поддержку, удовлетворение и податливость к казачьим желаниям более всего проявляется сущность отношений между казачьим братством и его предводителем.

События сибирских городских бунтов показали, что представители власти ожидали такой ситуации, когда в казачьих сообществах доминировали общегрупповые интересы над индивидуальными. В рамках «дела» о забайкальском бунте казаков 1696-1697 гг. бывший руководитель селенгинских казаков, Антон Березовский, пытался скрыть свое активное участие в движении, утверждая, что он был «против своего желания» поставлен казаками во главе похода на Иркутск [46]. Даже если это и было притворством, все равно в оправдании своих действий Березовский апеллировал к достоверному или широко известному институту; в противном случае его аргументы звучали бы более, чем странно [47]. «Зарывать» свои таланты запрещалось в силу долга каждого казака перед своим сообществом, которое требовало, чтобы каждый делал все, что было в его силах, для достижения общегрупповой цели. Поэтому в глазах казачества отказ от позиции предводителя, однажды выбранного, означал измену и предательство [48]. В 1628 г. выбранный атаманом Иван Кольцов попытался остановить красноярских казаков, заморенных голодом и задержкой жалованья, от грабежа торговых людей. Но действуя таким образом, он перешел границы своих полномочий, был осужден и убит собственными товарищами [49]. Чтобы получить одобрение группы и тем самым удержать власть, казачий предводитель должен был подчиняться групповым целям и идеалам даже в большей степени, чем рядовые члены. Только воплощая в себе общие цели, предводитель этих эгалитарных объединений мог повысить свой статус - в его распоряжении не было действенных инструментов принуждения. Поэтому эгалитарные казачьи сообщества не могут рассматриваться с привычных в социологии позиций управления и контроля [50].

Предназначенные скорее для репрезентативных, чем управленческих функций, казачьи предводители выбирались уже после того, как группа выработает и согласует собственные цели. Подобным образом, только на несколько ином уровне организации, действовали 295 казаков западносибирских гарнизонов, основавших Якутский острог на реке Лена в 1634 г. Они выбрали непосредственных руководителей - десятников и пятидесятников, возглавлявших соответственно отряды из десяти и пятидесяти казаков - лишь после долгих переговоров с воеводами о жаловании, условиях службы и круге обязанностей. Пестрое «войско» казаков, по большей части недавно приверстанных в службу, в короткий срок снарядило экспедицию в Якутск, расположенный за тысячу верст в отдаленной, неосвоенной северо-восточной Сибири. Сразу же после набора в службу они показали недюжие способности к противостоянию с воеводами, формулированию и отстаиванию своих целей. Под натиском воевод они осознали, что первой их целью должно стать сохранение сообщества в его текущей форме. В процессе возникшего конфликта, когда несколько «бунтовских» казаков были схвачены и помещены в воеводскую избу, их товарищи вызвались помочь им и не допустить битья батогами. Их действия побудили остальную толпу казаков в еще более резких формах выразить всеобщий протест - очень частую форму действий [51]. Часто казачьи сообщества определяли через имя их предводителя, который мог быть любого происхождения, включая рядовых казаков, добавляя «...со товарищи». Более чем просто субординация, этот формулярное выражение демонстрирует эгалитарную коммунальную ментальность, воспроизводившуюся со времен Ермака подобно той, что господствовала на юго-западных границах евразийской степи [52]. В некоторых случаях выражение «со товарищи» заменялось на формулу «с казаки», - например, когда березовский воевода в 1626 г. усадил за трапезу казаков Ивана Бабарыкина [53]. Именно диаметрально противоположное отношение к предводителю отличает казаков от боярской демократии в Новгороде с ее политической и экономической зависимостью лидера от группы, несмотря на появившиеся в историографии заявления об их генетическом родстве [54].

Такое восприятие власти и начальных людей определяет сущностные различия между крестьянскими или посадскими мирами и временными, мобильными, ориентированными на достижение конкретной цели казачьими сообществами, хотя в историографии принято ставить знак равенства между этими двумя формами организации [55]. В обязанности выбираемого миром деревенского старосты (старшины) входили налоги, которые платили крестьянские сообщества. Ему даже вменялось покрывать недостачи из собственного кармана. Это связано с подчиненным положением мира по отношению к великому князю, истоки которого восходят к эпохе золотоордынского ига [56]. В процессе «перетекания» крестьянского и городского населения на край степной полосы Евразии не происходило простого копирования этих миров или обращения к их более ранним формам [57]. Сами по себе сельские сообщества могли обеспечить приемлемый уровень безопасности и оптимальную степень независимости в своих внутренних отношениях, но главное, от чего бежали в степь, заключалось в той системе гнета, которая воплощалась в виде мирской организации и ее полной подотчетности землевладельцы [58].

Понятие воли наглядно показывает разницу между казачьими институтами и мирскими: беглецы начинали новую «свободную» жизнь, которая понималась как кочевническая, безграничная свобода, другими словами, «свобода и пространство» [59]. Казаки объединялись друг с другом только на время кампаний на основе общего соглашения. Временный характер таких объединений позже, особенно в Сибири, был частично преодолен. Однако повсеместно встречающиеся в документальных источниках запреты на проведение кругов и противоправные действия казаков показывают, что в той или иной степени эта воля всегда присутствовала. Более того, бунты были возвращением не к мирским практикам, а к тем, что были заложены в основе казачьих сообществ: вместо безоговорочного исключения всякого пришлого человека, производилась оценка его способностей к руководству и ориентированию в экстремальной среде, конечно же, в той степени, которая была необходима сообществу, и казачьи сообщества всегда благосклонно относились к возможности принятия новых пришлых членов. Данная черта казачества была чужда сущностным представлениям крестьянства, в соответствии с которыми «не наш человек» всегда вызывал осуждение тесно связанного и взаимозависимого сообщества [60]. В противоположность этому, сибирские казаки никогда не устраняли представителей других городов от участия в казачьем круге лишь на основании их инаковости, что тем более вступало в противоречие с мирскими практиками в условиях, когда города находились в состоянии жесткой конкуренции. Поскольку казачьи сообщества были ориентированы на достижение конкретной цели, вполне обыденной была ситуация, когда «своим» могли назвать даже боярина и поставить его во главе отряда во время похода или ради других целей, если казаки были удовлетворены проводимыми им политиками [61]. Поэтому весьма сомнительно определение казачества как отдельного сословия. В силу того, что едва ли не все семьи первопоселенцев жестко принадлежали к тому или иному сословию, набранные из других сословий служилые люди могли всегда получить поддержку у своей родни. Попытки царской администрации ограничить пути пополнения служилых людей и на практике исключить из их числа бывших крестьян или горожан проваливались с каждым разом, когда требовалось пополнение рядов служилого люда [62].

Действия верхотурского воеводы Б. С. Дворянинова, позволившие избежать серьезных последствий конфликта, многое раскрывают в отношениях между братскими товариществами и мирами. Воевода, обнаруживший серьезные нарушения у своего предшественника, стал жертвой интриг со стороны тех кругов, от кого он вообще не ожидал этого. В июне 1648 г. беглый крестьянин М. Кабаков, под пыткой, обратился к воеводе со словами «царь-государь, смилуйся, пожалуй», и Дворянинов не поправил его. Дело это не получило развития, пока в октябре он не был обвинен подьячим с приписью И. И. Недовесковым, которого поддержали другие подьячие и группа казаков. Ссылаясь на показания Кабакова, сторона обвиняла Дворянинова, впрочем, несколько запоздало, в бесчестье царя. На следующий день делегация, состоявшая из посадских людей и крестьянских старшин, постановила посадить воеводу под арест и не позволять никому видеться с ним, пока мир во главе с Игнатием Недовесковым и Федором Дрягиным не «придумает», что сделать с воеводой.

Как и во многих других сибирских бунтах, мир состоял из представителей всех социальных групп Верхотурья и прежде всего озаботился тем, чтобы сформировать и подписать документ в виде мирской челобитной (петиции). Только после того, как посредством этой челобитной группа идентифицировала себя в качестве товарищества [63], стало возможным формально провозгласить смещение воеводы с занимаемого поста, неразрывно связывая это с судопроизводством – теперь они не могли далее быть подсудными Дворянинову, поскольку «не хотим впасть в бесчестье» [64]. Такое формальное смещение воеводы также было не характерным для крестьянского мира.

Меняющийся в социально-политических процессах статус мира было типичным состоянием для нестабильных институтов, особенно в условиях сибирских городов, где фронтир, частые посылки на службу в отдаленные местности и вовлеченность казаков в торговые отношения требовали высокую степень гибкости институтов. Использование концепта «мир» было распространено среди всех русских, отправлявшихся в степь или в Сибирь, так как термин оказывался весьма полезным в отношениях с Москвой, как это будет показано дальше. В среде же сибирских казаков выбранные начальные люди не были подотчетны воеводской администрации или царю наподобие того, как это было с сельскими старостами. Свою деятельность они характеризовали через удачные походы или сбор большого количества «мягкой рухляди», или приведение «под высокую государеву руку» новых ясачных плательщиков. Хотя и их могли привлечь к уплате налога в случае, «мягкой рухляди» было собрано меньше, чем в прошлом году. Данное обстоятельство отмечает разницу между фронтирной и центральной частью России, между теми налогами, которые можно заранее рассчитать, и теми, которые заранее вычислить невозможно: любые потери из ясачной казны в ходе ее доставки из Сибири в Москву вычитались из жалованья казака [65].

С другой стороны, даже в случае, если во время бунта выбирались официальные должности, то, например, сын боярский или пятидесятник мог без опасения последующих репрессивных мер принять выборы и вступить в свою должность. В отличие от прямой защиты, которую обеспечивало «войско», первичные казачьи группы создавали среду, в которой игра на чужих разногласиях была действенным способом скрыть подчиненный характер отношений. Формально карьера Афанасия Бейтона кажется абсолютно безупречной, - и это несмотря на его несомненное участие в забайкальском бунте 1696 г. Бывший казак Федор Черкасов доносил на своего непосредственного начальника, иркутского сына боярского Афанасия Бейтона, о его сговоре с бунтовскими казаками, прибывшими с другого берега Байкала. По его собственным словам, Черкасов происходил из Украины и, покинув родной город после смерти отца, отправился в Сибирь, где служил с 1685/1686 гг. в казачьей службе в Тобольске, в Даурии на Амуре и на Селенге. В Иркутске в 1691/1692 гг. обманным путем Бейтон заставил подписать дворовую жилую работную запись и в эту же ночь отправиться с воровскими казаками. Черкасов утверждал, что он не отважился подать иск на обидчиков, но после подслушанного разговора между Бейтоном и казаками он был уверен, что может рассчитывать на поддержку воеводы. В действительности, он выдвинул серьезные обвинения против Бейтона. Согласно его показаниям, воровские забайкальские казаки вели переговоры с Бейтоном дважды, когда осаждали Иркутск в мае или июле 1696 г. На переговоры они пришли с планом, по которому Бейтону предлагалось возглавить их сообщество и склонить иркутских казаков на сторону бунтарей: «Ты Афонасий будещь де сидеть с нами в Иркутске и править местными казаками и.... всеми людьми» [66].

Весьма фамильярно, согласно Черкасову, 30 казаков «как один» предложили Бейтону не выводить боевые струги за острог и не начинать бой. В случае, если сделать это не представлялось возможным, они предложили Бейтону другой план - помочь ему тайно выбраться из Иркутска и отправиться с ними на Амур; как новоприборным людям, плохо ориентирующимся на огромной Забайкальской территории, им необходимы были знания Бейтона. Казаки дали гарантии того, что он отправится с ними; как они сказали «мы пойдем на Амур с тобой... и ты будешь служить с нами как в Албазине». Указание на равное социальное положение предводителя в отношении казаков также проявилось в традиционном обещании быть верным «войску» и взаимным обязательствам, которое давалось после избрания: «Мне любо служить с вами [если] не будете ни служить втуне, ни покинете меня, то я буду жить и умру с вами [67].

Таким образом, бунтовщики, восставшие против «начальных» служилых людей гарнизона, выдвинули и продвинули в качестве своего предводителя одного из «угнетателей», вполне резонно полагая, что он согласится, - все это говорит о том, что ситуация складывалась явно в их пользу.

Помимо того, что сибирским казакам удавалось связать обязательством службы представителя сторонней группы, чтобы он управлял казачьим «войском», они также могли против воли сместить назначенного воеводой через царя руководителя и выбрать своего представителя. В красноярском бунте 1690-х гг., также, как и во многих других случаях, казаки часто меняли своих «начальных» людей и выбирали «судейки» (судей), что, кстати, правильно интерпретируется в исследованиях как доказательство подконтрольности руководителей казакам [68]. Однако частота таких смещений и избраний свидетельствует о том, что это не было ни представительной демократией в современном смысле слова, ни сословной традицией - это было делом ограниченной группы служилого сословия [69].

В символическом плане красноярский бунт ярко высвечивает ограниченность властных полномочий даже у популярного предводителя, официально назначенного на должность царской администрацией. Письменный голова Степан Лисовский, сын пленного польского дворянина, служивший в воеводской канцелярии и доросший до чина стрелецкого головы, в 1698 г. был послан енисейским воеводой на «сыск» по делу о третьем подряд смещении воеводы. В процессе разбирательств Лисовский на себе ощутил, насколько стесненным оказывается человек, столкнувшись с популярностью у казаков. После неудачных попыток красноярцев подать челобитные на злоупотребления воеводы, разрядный воевода принял решение восстановить Друново на своем посту. Это оказалось последней каплей, переполнившей терпение казаков, которые после совместного совещание на круге, решили отправить воеводу обратно. Ночью спящего Дурново «снесли» на берег Енисея, оставив его в одном кафтане. Пока народ «всем скопом» толпился и бушевал, Степан Лисовский попытался договориться с казачьим сообществом во главе с Федором Чанчиковым и Даниилом Старцовым. После этого он подошел к Дурново, который не мог слышать этих договоренностей, успокоить его и сказать, что красноярцы не собираются казнить его, что он уверен в этом наверняка. В действительности, среди казаков стали говорить, что «Степана Лисовского послал великий государь», а Дурново «самозванец... и подчиняться будут Лисовскому, что Степан Лисовский буде приказывать, будем выполнять». На этом Лисовский попытался окончить свою миссию и возвратиться в Енисейск на струге, который держали у берега с полным днищем камней и в который поместили Дурново и его сторонников. Однако Чанчиков и другие схватили Лисовского за рукава и выдернули из бочки, крича, что не позволят ему оставить Красноярск, так как он должен занять место воеводы... [Лисовский спросил:] хотят ли они видеть его своим начальником.

Он мог сомневаться в том, действительно ли он пользуется доверием и люди хотят сделать его воеводой, но на следующий день прошел слух о том, что Дурново следовало бы казнить [71]. Всегда была опасность, что воевода может стать жертвой войскового обычая, но в то же время он мог быть им и обласкан.

Властные притязания «войска» может удивлять только в сравнительно крупных городах. Красноярск был крайним аванпостом русских в южной степи. Вся жизнь казаков и других жителей зависела от действий кочевников, поэтому первичные казачьи организации включались в повседневность большинства, если не всех служилых людей. Сходные условия были и в Забайкальский городах и крепостях Селенгинской долины, с юга граничащей со степью. Для «соболиных промыслов» охотники объединялись в артели - группы численностью 2-9 человек, которые непрерывно находились на промысловой территории на протяжении 2-5 недель в охотничий сезон с сентября по октябрь. Они охотились на соболя и белку, а в степных территориях на сурка. Согласно таможенным книгам Иркутска за 1692-1700 гг., 273 записи о провозе пушнины были оценены в 15300 рублей, из них казачество задекларировало 57 общей стоимостью 3524 руб. Причем казаки декларировали самые дорогие меха. Поэтому неудивительно, что промышленные люди часто присоединялись к казачьим отрядам или наоборот; однако остается вне всякого сомнения то, что базовые организационные формы промысловиков отличались от казачьих сообществ, хотя в делопроизводстве они часто не различались. Группы (артели) состояли из 5-8 человек, включая также и рыболовов [72]. В условиях степи воинская служба, охота и другие виды деятельности были даже более тесно связаны между собой, чем в таежной зоне. Промысловикам хватало времени на охоту, пока караульные отряды (станицы, отъезжие караулы или, как их называли на польско-литовской границе, лежи) гарцевали по степям, вслушиваясь в местность и пытаясь найти кочевки номадов до того, как они нападут на острог или деревню. Особенно ярко эта черта проявлялась в Красноярске, окруженном степями и кочевыми племенами [73]. Удвоение прибыли за счет сочетания промыслов и торговли или по крайней мере повышение ее безопасности и регулярности способствовали притягательности статуса реестрового казачества на польско-литовской территории [74]. Войсковые казачьи сообщества были лишь второстепенными воинскими организациями [75], подчиняясь экономическим интересам, достижение которых было невозможно без сохранения безопасности, обеспечивавшейся за счет подчинения общегрупповым целям всех членов.

Казаки также объединялись для организации торговли, и «войско» становилось готовой формой объединения, обеспечивавшей достижение высокого уровня безопасности. У них были торговые привилегии, освобождавшие их от уплаты налогов, так что на протяжении всего XVII в. казаки торговали разнообразным, важным и зачастую огромным количеством мехов и других товаров. В 1699 г. большой монгольский отряд совершили нападение на две десятни иркутских казаков, возвращавшихся из годовой службы в степном форпосте Тункинске, который был отделен от Иркутска труднопроходимыми горами. По крайней мере три рядовых казака лишились всех своих товаров, одежды и мехов [76]. Когда в 1698 г. купеческий караван Спиридона Лиангусова отправился из Нерчинска в Китай, 100 казаков выдвинулись вместе с ними в качестве охраны; сибирская администрация, только что изменившая ряд налоговых установлений, была не в восторге от того, что все они сто казаков были освобождены от уплаты налогов. Такое большое количество воинского сопровождения не было исключительной ситуацией [77]. Сын боярский Григорий Лоншаков вместе с государевой ясачной казной повес свои собственные меха, оцененные в 275 руб. Официальные поездки по службе использовались для частной торговли [78]. Группы казаков-торговцев оказывали поддержку друг другу, руководствуясь хорошо известным принципом средневековых купцов; это было одной из отличительных черт между сибирским казачеством в сравнении с их товарищами в Восточной Европн, когда в польско-литовском пограничье торговля была в руках городских купцов, а у донских казаков базовым предметом торговли были рабы [79].

С появлением в 1689 г. караванной торговли с Китаем (через Пекине), инициированной русской стороной, казачьим сообществам представилась возможность еще раз продемонстрировать свою многофункциональность как социальной группы, не доступную уже казачьим сообществам других регионов: такая ситуация стала следствием разделения дипломатической и сферы и сферы торговых отношений согласно противоречивым договоренностям, заключенным в договоре между Россией и Цинской империей [80]. Казаки к тому времени были уже вовлечены в торговый обмен с китайскими купцами в форме спорадических ярмарок на восточносибирском фронтире в 1670-1680-х гг. Казаки окраинных гарнизонов Восточной Сибири, Албазина, Нерчинска и Селенгинска, получали товары китайских купцов опосредованнро, через тунгусов и монголов [81]. В Западной Сибири сухопутная торговля с Центральной Азией долгое время оставалась прерогативой «бухарцев», пользовавшихся налоговыми льготами. Хотя казакам и приносила выгоду такая торговля, служившая огромным подспорьем для отдаленных пограничных гарнизонов, такая ситуация означала то, что их собственные возможности ограничивались лишь внутренней торговлей. До установления прямых связей с Китаем, внешнеторговые операции были ограничены Монголией, интересы властной верхушки которой были тесно переплетены с торговлей [82]. Казаки, первые попытки которых проникнуть в Китай относятся к началу XVII столетия, долго пользовались такой формой торговли в условиях периодических дипломатических миссий в Китай.

Совмещение государственно-административных и частных функций, предпринимаемое в контексте «войска», уже ко времени Смуты начала XVII в. настолько укоренилось в традициях казачества, что московскому правительству не было причин рассматривать такую самостоятельность казаков в перспективе «отложения» вновь присоединяемых территорий [83]. Эти условия способствовали переформулированию системы отношений между царской властью и сибирским казачеством. Первые русские контакты с Китаем относятся к 1617 г. - примерно за полвека до начала официальных дипломатических отношений - и были местной инициативой или, как неодобрительно было отмечено в отписке из Сибирского приказа, «сибирских людей» [84]. Посольство Петлина бвло послано воеводой Иваном Семеновичем Куракиным, который до этого случая пожинал плоды стремительной и интересной карьеры - в 1597 г. он принимает участие в приеме посла Священной Римской империи германской нации, в 1601 г. он получает чин стольника, в 1606 г. назначается воеводой в Тулу. Куракин был противоречивой фигурой, вовлеченной в политические интриги междуцарствия. Будучи членом боярской думы, он был сторонником польского королевича Владислава, или даже ограничения монархии по польскому образцу, принимал участие в подачи боярской петиции польскому королю Сигизмунду [85]; позже он был амнистирован. Бояре, которые выступали сторонниками избрания королевича Владислава русским царем, были из кругов, близких Романовым, быстро переметнулись в изменившейся ситуации в то время, как Куракин был подвергнут наказанию со стороны царя Михаила за свою деятельность в годы Смутного времени [86]. Назначение Куракина воеводой в Тобольск рассматривали тогда почетную ссылку [87], правда, без достаточных объяснений. Более того, эта версия не объясняет ни то, почему он остался в Москве, ни то, почему он был произведен в боярский чин в 1614 г. [88]. Демидова и Барон отмечали среди прочего, что знания Куракиным английских торговых интересов на Востоке делали его ценным кадром для новой династии. Возможно, он был первым, кто встречал Меррика, представителя Московской компании, в 1606 г., добившегося продления привилегий для компании от царя Василия Шуйского, которого поддерживал Куракин в борьбе за трон. Если ему тогда не удалось узнать об английских амбициях установления протектората над Северной частью России, то это точно случилось в 1614 г., во время мирных переговоров со Швецией, в которых участвовал Меррик; на переговорах среди прочего рассматривалось предложение Меррика о разрешении исследования р. Обь с целью нахождения нового пути в Китай [89]. Поэтому очень маловероятно то, что он был случайно сослан в Тобольск. Пост тобольского воеводы он занимал с января 1616 по 1620 гг. [90], но после его карьерные успехи остановились. Если он действительно так радел за свою карьеру и хотел закрепиться в Москве, то почему в итоге он впал в такую немилость? Даже следующий воевода и новый архиепископ Киприан столкнулись с весьма напряженной ситуацией, сложившейся после отставки Куракина и его товарищей [91].

Рассмотренные выше события показывают, что войско считало приемлемым и даже в какой-то степени полезным, чтобы возглавлял его способный и влиятельный представитель высшего класса, даже в условиях потери царской властью суверенитета. В то время, пока власть в Москве стремительно теряла свой вес во времена Смуты, Куракин весьма успешно выполнял функции казачьего предводителя. Из своего предыдущего опыта контактов с иностранцами в Смутное время он был осведомлен насчет могущества флотов западноевропейских государств и торговых компаний. Он незамедлительно отреагировал на сообщение поморского купца в Тобольске о том, что английские и датские торговые судна пытались достичь устья Оби через Северный Ледовитый океан. Дабы сохранить российское влияние, равно как и тобольскую монополию в сибирской торговле, Куракин предложил закрыть морское сообщение с Сибирью. Этим путем, начинавшимся с реки Печоры и далее морским ходом до Ямальского полуострова, становилось возможным достичь торгового порта Мангазеи без прохождения государственных таможен, уходя от налогов. Под предлогом зарубежной конкуренции, тобольские казаки, с рвением включившиеся в это неблагодарное дело, перекрыли морскую навигацию [92]. Это стало первым шагом в процессе перенаправления сибирской торговли через четко установленные таможенные посты. С этой точки зрения, Куракин имел неплохие шансы получить царскую милость за свою службу и радение за государевой казной, как того требовали царские грамоты [93]. Сибирские казаки также выигрывали от этого решения и сопровождения торговых посольств в Китай. Более, чем посредническая торговля бухарских купцов, этот расклад обещал большие доходы тем, организовывал и возглавлял эти миссии. К тому времени Куракин уже имел успешную деятельность в развитии международных контактов и торговли в Тобольске и в южносибирских владениях России. Воодушевленный собственными успехами и поддержкой заинтересованных кругов населения, он отправил тарского казачьего атамана Василия Тюменцева и десятника Ивана Петрова к ойратскому Алтын-хану в 1618 г. с инструкцией, согласно которой они представлялись его собственными посланниками [94].

Отписка об этом, вполне очевидном воеводском своеволии, была направлена в Москву до того, как казаки вернулись в Тобольск. 31 декабря 1616 г. боярская дума постановила – без обращения к царю – что такие миссии в Монголию или Китай больше не следует направлять; грамота была выслана в Тобольск на следующий день [95]. Несколько лет спустя грамота была повторена и ужесточена во много стараниями боярина, тобольского воеводы и энергичного реформатора, Юрия Ивановича Сулешова; но даже он за это начинание получил благосклонную поддержку.

Этим решением Москва породила непредвиденные противоречия, которые глубоко повлияли на отношения между Москвой и сибирскими казаками. Даже полстолетия спустя, во время московского и томского бунтов в челобитных присутствовало напоминание об избрании царя Михаила Романова [97]. Всего лишь спустя три года после избрания Михаила Федоровича царем, казачество, видя, что новый царь не радеет за их цели, выступили за изменения условий назначения казачьих предводителей, по крайней мере на самом низовом уровне. Отражая тесные связи между торговцами и казаками, купцы сообщали на Верхотурье: «Мы слушаемся Тобольска, а не Москвы. Нам будет де лучше, если наш Иван Семенович Куракин будет нами руководить. Москва далека» [98].

Намного более серьезным, чем этот инцидент, стало восстание в июле 1617 г., с которым столкнулся верхотурский воевода сразу после назначения на эту должность. По своим требованиям это восстание было не характерным для последующих сибирских городских бунтов: оно было направлено не против каких-либо конкретных действий воеводы, а против московской власти в целом. Казачество этого пограничного таможенного пункта на пути в Сибирь, возросшего во многом благодаря деятельности Куракина, с самого начала не стали подчиняться новому воеводе, Федору Плещееву. У воеводы не было каких-либо личных мотивов представлять казачество в черных красках, и в своем сообщении он ссылался на казачью войсковую организацию, подчеркивая открытую измену. Плещеев заявил, что он обратился к казачеству: «» [59].

В 1615 г., когда Смута миновала, Куракин был определен на государеву службу. Множество людей, формально числящихся на государевой службе, стали возвращаться из Москвы или с Севера России, где они восприняли казачьи обычаи, испытывая лишь условное влияние со стороны царя или бояр. Согласно свидетельств современников, казаки контролировали даже улицы Москвы в первое время после восшествия Михаила Федоровича на престол: «Ни один боярин не отваживался вступить с казаком в конфронтацию или преградить дорогу на улице, и [бояре] уступали дорогу перед ними и даже склоняли головы».

В опустошенном городе распространялось поведение казачьего братства: «Казаки ходили… группами, даже тогда, когда было невозможно двигаться в условиях базара – двадцать или тридцать человек, все при оружии, своенравные и… никогда… не менее, чем десять-пятнадцать человек» [100].

Для упрочнения своего положения в сообществе таких людей, Куракин пошел на заключение соглашений – он распредели землю и крестьян среди казаков без сбора полагавшихся налогов и отсрочкой приезда писцов из Москвы для регистрации земельных наделов [101]. Как выше было отмечено, еще одним источником его популярности стала организация посольств с долговременными и впечатляющими целями. Осознав, что Москва и царь Михаил не имеют ни желания, ни возможностей помочь казакам в достижении их целей, они переориентировались на людей, которые соответствовали их идеалу прямого и непосредственного управления. Попытки провозгласить тобольских воевод суверенами и сибирскими царями, особенно частыми во времена Смуты, прекратились с ее окончанием [102].

Несмотря на отсутствие какого-либо прямого контроля, в особенности возможности посылать карательные отряды для подавления бунтов – что отличало от ситуации во время татаро-монгольского ига [103] – Москва намеревалась лишь гарантировать то, что казаки останутся в сфере влияния. Сказки казачьих посланников, возвратившихся из Монголии и Китая, отражают постоянное столкновение с разными формами независимости – солидарность правителей бывшей Монгольской империи. Когда казаки впервые вышли на просторы сибирской степи, они не могли покорить монголов и других приемников империи, которые воевали с ними в соответствии со степным правом. Хотя наказ, данный Куракиным атаману Василию Тюменцу и десятнику Ивану Петрову, в неприкрытой форме провозглашал, что они были посланы с вестью от имени князя Куракина, они быстро сменили позицию, как только вступили в противостояние с кыргызскими князцами: «киргизские князцы… слыша, что они были посланы… как послы [московского] государя, а не от воевод, были вежливы и разрешили им ехать… без страха» [104].

Аналогичную ситуацию видим в Саянах с Алтын-ханом. Казаки были встречены с почетом, как только они заявили, что идут по наказу царя Михаила, «а не воевод». Объяснение такому поведению в эпоху нестабильности и слабости Московского государства, по-видимому, кроется в принятии царя соперниками в борьбе за наследство Монгольской империи. Алтын-хан и енисейские кыргызы были потомками Чингиз-хана и не принимали ни русских казаков, ни вообще каких-либо казаков (вольных людей), которые открыто игнорируют право степи [105].

Хотя документы посольства Петлина не связаны с рассматриваемыми событиями, следует упомянуть, что формальный глава миссии енисейский воевода Трубчанинов со времени выезда за пределы Тобольска ни разу не был упомянут в документах: и переводчик, и фактический глава миссии Иван Петлин писали «статейный список» на имя царя [160]. Он всегда ссылался на своего товарища Андрея Мадова; более того, два казака всегда находились при нем [107]. Посольство проходило под руководством Петлина и Мадова. Они позиционировались в качестве царских послов, идущих со словом к восточномонгольскому Алтын-хану, который помог им добраться до Китая в 1619 г. Он потребовал, чтобы русский царь послал «своих собственных послов… а не сибирских людей».

В том же месяце от царя Михаила Алтын-хану было послано еще одно письмо, в котором делалось предупреждение, чтобы монголы различали царских посланников и тех, кто был послан «сибирскими людьми» [108]. Это соглашение между Алтын-ханом и «белым царем», как монгольский правитель несколько раз назвал в письме царя Михаила, и подтверждение решения боярской думы 1616 г., в наказе 1620 г. тобольскому воеводе на десятилетия приостановили посольские миссии в Китай. Такая политика минимизировала даже вполне к тому времени установившиеся связи с западномонгольскими ойратами. Совпавшая с ключевыми годами формирования институтов сибирского казачества, такая ситуация привела к длительным и устойчивым последствиям в сознании этой группы - нет никого, кто бы как русский царь был лучшим хозяином для воинского братства в окружении степняков, даже в период разительного ослабления и беспомощности Москвы. Тем не менее, эта эпоха, когда одновременно действовала угроза военных набегов кочевников и опасность казачьих восстаний, была именно тем временем, когда становилось возможным письменное закрепление казачьих обычаев и интеграция в московскую имперскую культуру.

Поиск по сайту: