Казачество и управление Сибирью в XVII в.: Историография и перспективы изучения

Witzenrath Ch. Cossacks and the Russian Empire, 1598–1725. Manipulation, Rebellion and Expansion into Siberia. London: Routledge, 2007.

Казачество и управление Сибирью в XVII в.: Историография и перспективы изучения

В период присоединения и первоначального освоения Сибири, охватывавший весь XVII в., казаки составляли абсолютное большинство русского населения. В сибирских городах (за исключением Тобольска и Енисейска) казаки были первыми среди всех категорий горожан по доли в экономике. Поскольку социальная структура европейской части России (с преобладанием дворян и зависимых от них крестьян) не была распространена за Урал, то казачество приобрело первостепенное значение в местном управлении. Однако до сих пор в историографии обходили вопрос внутренней организации казачества (как российского, так и сибирского [1]), в результате чего в этом вопросе преобладали нарочито хвалебные либо уничижающие характеристики. Со времен государственной школы, определявшей государство в качестве движущей силы колонизации, историки в большинстве своем рассматривали казаков лишь как исполнителей царских приказов. Выделяя отдельные героические подвиги казаков, отечественные историографы в целом рассматривали присоединение Сибири как «памятник русскому оружию» и изучали деятельность воевод и пр. административных структур, но не казачество [2]. В середине XIX в. такой подход был подвергнут критике сибирскими областниками; хотя и они отводили главную роль в присоединении Сибири вольнонародной колонизации в лице купцов и промысловиков. Что касается роли царской администрации, то областники были согласны со своими оппонентами, однако оценивали власть как эксплуататорскую [3]. Новаторское исследование городских восстаний Н. Н. Оглоблиным (как сопутствующий результат его архивоведческой работы) надолго стало исключением в сибирской историографии [4].

Советские историки предприняли попытку доказать, что Сибирь была присоединена к России не только благодаря силе оружия и действиям правительства. Со времени «расказачивания» советские историки вынуждены были переключиться на изучение крестьянского следа в колонизации. На исследование роли казачества в развитии сельского хозяйства Сибири был наложен негласный запрет, поэтому работ в этой сфере немного [5]. Только в 1970-х гг. Буганов и Голикова опровергли гипотезу о реакционном характере казачьих восстаний в XVII-XVIII вв., перенеся акцент на их близость с народными массами [6]. Позднее, в 1970-1980-х гг. сибиреведы показали роль казачества не только в присоединении Сибири, но и их вовлеченность в агрокультурные и торговые процессы, а также в развитии ремесел [7]. В. Н. Курилов, Чистякова и И. Каменецкий на первый план в своих исследовательских интересах выдвинули городские восстания, показав, что их социальной основой было казачество [8].

Принимая во внимание идеологические преграды, в которых жили советские историки, неудивительно, что предложенные в то время интерпретации происхождения и природы восстаний оказались неубедительными и противоречивыми. В недавнем обзоре российской истории очень просто обходят острые углы казачьей проблематики: «[Казаки] использовали сочетание военной демократии и жесткого авторитаризма» [9]. Являясь типичным утверждением для современной историографии казачества, оно, однако, не объясняет очевидное противоречие данного утверждения. В современных исследованиях сложилась тенденция возлагать ответственность за деспотизм на царя и его администрацию, в то время как казаков представлять как «патриотов» и исключительно компетентных воинов [10].

Для объяснения невероятно разнообразных отношений, складывавшихся между казаками и воеводами, историки прибегали к нескольким исследовательским подходам, однако за скобками были оставлены проблемы, более сложные для выявления. Шуньков, признавая наличие выборных должностей в европейской части России, утверждал, что в государственной структуре Сибири, лишенной феодального землевладения, они являлись «рудиментами». Следовательно, вся власть сосредотачивалась в руках воеводы [11]. Даже Петр I высказал удивление жалобой сибиряков о том, что органы местной власти, распространенные в европейской части России (земские избы и губы), оказывается, не функционировали в Сибири. Хотя причина этого была в том, что в большинстве сибирских городов отсутствовало посадское население, казачьи организации не были идентичны земским [12]. Кроме того, Сибирь столкнулась с еще одним мощным вызовом. Несмотря на отсутствие компетентных исследований вплоть до начала 1980-х гг., несколько выдающихся ученых обсуждали проблему красноярского мятежа 1695-1698 гг. В то время как Н. Н. Оглоблин утверждал, что свержение воеводы было связано с его коррупционной деятельностью, С. В. Бахрушин, также концентрировавший свои исследовательские интересы на всеобъемлющей воеводской власти, объяснял поворот казаков к восстанию социально-экономическими трансформациями [13]. Казаки и воеводы изначально были близкими союзниками в деле подчинения аборигенов. Однако в последней декаде XVII в., когда Джунгарское ханство достигло расцвета своей мощи, объясачивание новых аборигенов становилось все более трудной задачей. В этот период, как утверждал С. В. Бахрушин, воеводы отказались от практики военных походов, организуемых в целях личного обогащения, и как следствие казаки стали устраивать бунты [14]. Однако походы продолжали совершать и после восстания, более того, все они были очень успешны [15]. Это наблюдение подтверждается выводами исследования В. А. Александрова и Н. Н. Покровского о том, что в XVII-XVIII вв. в Сибири существовали постоянно действовавшие казачьи организации, а потому более плодотворным будет анализ ситуации в контексте казачьих отрядов, чем в контексте долговременных социально-экономических трансформаций.

Н. Н. Покровский и В. А. Александров в своей работе стремились объединить разрозненные факты городских восстаний и весьма редких проявлений «казачьей вольницы» и подвести их под свой главный тезис о сословно-представительной монархии, главной характеристикой которой было наличие местных выборных органов власти [16]. Однако определение казачества Сибири XVII в. в качестве сословия весьма сомнительно в силу его неустойчивости. Казаки не имели ни кодифицированного свода правил, ни регулярных собраний, а свои права и привилегии они защищали разнообразными и порой весьма непредсказуемыми способами. Иногда они вступали в борьбу с воеводами, иногда становились их союзниками. Более того казачий круг находился под негласным административным запретом, хотя и не столь успешно воплощаемым на практике. Так, Вершинин безапелляционно констатирует, что казачества как сословия не существовало. Казачество, имевшее глубокие и частые внутренние конфликты, было просто не способным без руководства опытных царских администраторов присоединить и организовать регулярное управления такой большой территорией. Подхватывая идею государственной исторической школы, красной нитью прошедшей сквозь всю историографию, Вершинин утверждает, что именно воеводы были теми реальными фигурами, позволившими Москве присоединить и расширить свои азиатские владения [17].

Однако открытым остается вопрос, действительно ли воеводы выполняли роль безупречных бюрократов, функционировавших в соответствии с правилами. Несмотря на то, что казаки до некоторой степени были весьма ненадежными «управленцами», они тем не менее служили незаменимым противовесом властным поползновениям воевод. Челобитные являлись единственным законным средством, с помощью которого казаки могли выступить против царских наместников. Для того, чтобы достичь своих целей, необходимо было приспособить давно институционализированную политическую культуру Московского государства к своим нуждам. Но даже это важнейшее из «прав» Александров и Покровский применительно к казакам не рассматривали как легальное действие, интерпретируя подачу челобитных как одну из форм неподчинения власти воеводы. Как уже было отмечено, в соответствии с неформальным запретом воеводы объявляли круги «изменническими». Чтобы понять институты и формы организации казачества как этносоциальной группы, необходимо найти объяснение непостоянству их организации и протестной природе [18]. Тем не менее антропология сибирского казачества этого периода должна учитывать то обстоятельство, что казаки были плотно вовлечены в местную политику, а результаты их деятельности были весьма успешны. Вместо слепого приложения к казачеству институциональных моделей Западной Европы, необходимо рассмотреть основания реально существовавших в Сибири социальных институтов и по-новому объяснить изменчивость институциональных форм, имевших место в Сибири.

Тупик, в который зашла современная историография, коренится в отсутствии ясного понимания того, что было главной действующей силой в системе управления Сибирью. Если бы в Сибири действительно существовала прочная военная иерархия, как полагают большинство историков, то воеводская власть не должна была бы иметь никаких препятствий в удаленных и изолированных сибирских городах и гарнизонах. К тому же итоговое утверждение Вершинина о том, что военное иерархическое управление усилилось лишь в последнем десятилетии XVII в., лишает его концепцию какой бы то ни было интерпретативной ценности. Концентрируясь на роли воевод в управлении Сибирью, он уходит от исследования организационных структур, в которые были объединены непосредственные исполнители воеводских приказов. В конечном счете ключевая проблема в отношениях казачества и воевод и так называемого самоуправления казачества до сих пор остается необъясненной. Возвращение красноярских казаков под власть царского воеводы в 1698 г. официальными московскими властями было объяснено тем, что на место прежнего воеводы был поставлен более популярная фигура П. С. Мусина-Пушкина [19]. Представление казаков лишь как бунтовщиков ведет к недооценке степени их влияния и контроля над управленческими процессами в Сибири. В рамках сословного подхода ситуация с продолжительными и к тому же довольно активными преследованиями воеводы с целью его выдворения из Сибири и восстановления казачьего самоуправления (что доказывают на страницах своей книги В. А. Александров и Н. Н. Покровский) плохо согласуется с внезапным принятием казаками нового воеводы, которое, следуя логике подхода, стоит рассматривать как троянского коня в лагере противника [20].

Этот тупик в изучении сибирского казачества подтверждается еще одним обстоятельством. Если бы казаки и в самом деле могли постоянно выполнять управленческие функции без вмешательства воевод, то с какой стати они соглашались с административными распоряжениями, посягающими на их имущество и урезающими их права, как полагал Акишин, видевший цель и смысл петровских реформ в Сибири в вытеснении сословно-представительной монархии бюрократическим управлением. Несмотря на приводимые им доказательства и, в частности, того факта, что реформы провалились в условиях Сибири, ему не удалось подытожить результаты своего исследования [21]. В заключении он неожиданно отказался от сословного подхода, сделав акцент на «средневековом» характере казачьей «демократии» и жесткого авторитаризма, симбиоз которых усилил положение сибирского казачества [22].

Однако внимательное рассмотрение исторического материала открывает перед нами казачество как высоко адаптированную к окружающей среде (в том числе и на пограничных территориях) и к бюрократическим структурам (в рамках которых им приходилось работать) этносоциальную группу. Ее организационные формы и структуры также могли меняться, приспосабливаясь к социокультурной и политической среде. Обращение в качестве интерпретационной модели к «архаическим» пережиткам не объясняет, почему власть сочетала авторитаризм и коллективизм. Не проясняет оно и причин, по которым казачество в итоге уступило или почему царская власть стала позволять себе не прислушиваться к челобитным казаков. На сегодняшний момент в исторической литературе отсутствует главное: нет удовлетворительных объяснений способа взаимодействия центральной власти и местных сообществ, центральной власти и ведущих социальных групп. Принимая во внимание эти лакуны, необходимо попытаться построить подобную модель.

Поиск по сайту: