Традиционные правители

Одна из наиболее сложных задач любой колониальной и постколониальной администрации – комплектование низших звеньев аппарата управления. Практически в каждой стране колонизаторы столкнулись с дилеммой: ограничиться ли "косвенными" методами, оставив на местах традиционных местных вождей и старейшин, или перейти к более жесткому "прямому" управлению завоеванными территориями?

Политика отмены традиционных институтов власти (что было характерно в том числе для стран социалистической ориентации) и формирование мелких чиновников из местного населения, получившего европейское образование, чаще всего не приносило желаемого результата. Бывшие вожди сохраняли высокий статус, а "назначенцы" из непривилегированных групп, и тем более из чужаков, как правило, не пользовались авторитетом. С точки зрения общинников, носитель власти, во‑первых, должен обладать ею "по праву"; во‑вторых, законная власть должна действовать в соответствии с принятыми "испокон века" нормами и не нарушать привычного течения жизни; в‑третьих, не учитывающий такие нормы поступок, и тем более просчет, представителя новой власти мог восприниматься общинниками как кара небес за нарушение заветов предков и даже как черная магия.

С подобным положением дел столкнулись, в частности, представители советской власти на территориях Средней Азии и Кавказа. Коммунисты, как правило, не учитывали традиционные устои жизни местных жителей, расценивая их как пережитки так называемого патриархально‑феодального общественного уклада. По этой причине население часто отказывалось поддерживать власть большевиков. Вследствие конфликтной ситуации во главе местных органов власти ставились лица, лояльные режиму, однако не пользовавшиеся авторитетом у односельчан и традиционно имевшие наиболее низкий статус в своей группе. Нередко они использовали полученную власть в личных целях. Это приводило к еще более сложной ситуации, для разрешения которой власть использовала карательные механизмы в форме репрессий, раскулачивания и т. д. (Бабич 1999: 145‑146).

С точки зрения рационального поведения, ориентированного прежде всего на результат, значительный административный эффект позволило бы дать привлечение к управлению местной молодежи, которая всегда и везде инициативна, наиболее активно стоит за преобразования. Однако в реальности результаты могли оказываться как раз противоположными. В условиях доминирования системы возрастных статусов (особенно в Африке) молодежь, даже если и получала современное образование, не приобретала необходимого влияния в общине и, следовательно, без применения дополнительного насилия не могла успешно выполнять административные функции. Бывшие вожди сохраняли высокий статус, а "назначенцы" из непривилегированных групп, и тем более из чужаков, как правило, не пользовались авторитетом (Бочаров 1992).

В целом, как показывают исследования антропологов, во многих постколониальных государствах административно‑управленческая роль традиционной племенной аристократии остается очень значительной. Даже если традиционные статусы и ранги отменялись декретами сверху и устраивались выборы, то в органах власти оказывались либо те же самые представители племенной верхушки, либо их ставленники.

В Нигерии даже в середине XX столетия более трети чиновников принадлежали к семьям вождей (Сокова 1986: 163). Можно привести подобный пример и из отечественной истории. Антропологи описывали случаи, когда в процессе советизации горных районов Киргизии традиционная верхушка (манапы) не шла на конфликт с новой властью. Это давало возможность ее представителям занять те или иные должности в местной администрации. Данные лица пользовались авторитетом у односельчан и обеспечивали достаточно эффективное управление. Но под лозунгами новой коммунистической идеологии тщательно скрывалось прежнее содержание: сохранялись патрон‑клиентные отношения между богатыми и бедными сельчанами; прикрываясь призывами к обобществлению средств производства, зажиточные категории населения использовали право редистрибуции общественных ресурсов на свои собственные нужды (Кушнер 1924: 107‑109). Немалое количество подобных фактов приводится в сборнике "Этнические аспекты власти" (Бочаров 1995).

В Абхазии согласно традиции представители наиболее уважаемых местных родов и семей вплоть до настоящего времени избираются на руководящие должности в сельской администрации (Крылов 1997). Нечто подобное можно наблюдать, например, и в Горном Алтае, где несколько лет назад на выборах ряда местных органов самоуправления пришли главы родовых структур – зайсаны. Количество подобных примеров нетрудно увеличить.

Статус политического деятеля, по обычаю, во многом опосредован его положением в системе традиционной иерархии данного сообщества. Во многих бывших традиционных обществах складывается своеобразная "двойная" политическая культура, в которой параллельно с официальными органами управления присутствуют традиционные формы власти. Прослеживается определенная взаимозависимость между положением индивида в партийно‑государственном аппарате и его статусом в мужском союзе или в тайном обществе. При этом продвижение вверх по иерархии в одной системе, как правило, сопровождается повышением статуса в другой; лидеры традиционной системы иерархии, прямо не представленные в официальной политической власти, нередко оказывают сильное влияние на принятие важнейших политических решений. Более того, поскольку параллельные структуры часто обладают более сильным влиянием на своих сторонников, чем государство, они оказывают прямое воздействие на характер, формы и темп демократической эволюции. Поэтому перспективы стабильной демократизации зависят от того, смогут ли правительства посттрадиционных стран договориться с этими влиятельными социальными силами о приемлемом для обеих сторон механизме раздела сфер влияния и распределении материальных ресурсов (Бочаров 1992: 218‑219; Owusu 1997: 147‑148).

Искажение изначальных целей модернизации демонстрируют и результаты прямого внедрения в традиционные общества западных либерально‑демократических институтов. Многопартийная система, парламентаризм, разделение различных ветвей власти и т. п. – все это нередко вызывает обратные результаты, весьма нежелательные с точки зрения задач демократизации. Поскольку колониальные в недавнем прошлом общества сохраняют свою традиционную социальную ткань, партийные организации часто формируются на родоплеменной или конфессиональной основе (Sandbrook 1996). Выборы в представительные органы власти в таких условиях основываются не на политических программах, а на их принадлежности к тем или иным традиционным структурам.

Для примера можно сослаться на процедуру выборов в парламент Папуа‑Новой Гвинеи в 1964 г. Количество кандидатов в каждом избирательном округе, как правило, соответствовало числу племенных или родовых групп, проживавших на этой территории. Предвыборные кампании организовывались в виде традиционных празднеств с обильными раздачами пищи и даров (Бутинов 1995). В Таиланде голоса отдаются не той или иной партии, а так называемому "большому человеку", который пользуется поддержкой своих клиентов и иных лиц на основе неформальных связей. Да и сами партии созданы на основе личностных отношений вокруг того или иного авторитетного лидера (Хорос 1996: 94‑ 106). Нетрудно заметить, что аналогичным образом организованы едва ли не все (за исключением, пожалуй, КПРФ) политические партии современной России.

Нередко в электоральную борьбу вовлекаются большие массы людей, не имеющих элементарного демократического опыта. Она выливается в крупномасштабные межплеменные, межэтнические или межрелигиозные столкновения. Все это ведет к внутренней политической нестабильности, кризисам и политическим переворотам.

Национализм

В отличие от отечественной науки, где национализм понимается как шовинизм, в западной антропологии национализм принято разделять на гражданский (территориальный) и этнический (Геллнер 1991). Этнический национализм является следствием экономической и политической модернизации в мультиэтничных обществах. Индустриализация, а в современности и глобализация ведут к унификации всех сторон образа жизни и культуры, что предполагает рост этнической напряженности и национализма. Примером этого может служить любое азиатское государство СНГ, где партии и движения, возникшие в годы перестройки и после распада СССР, организованы по этническому признаку.

Резюмируя изучение постсоветского национализма, A.M. Хазанов приходит к выводу, что схема межнациональных отношений в постсоветском пространстве не изменилась. В целом, по его мнению:

1. Слом коммунизма в Советском Союзе и странах Восточной и Центральной Европы в большей степени был обусловлен влиянием внешней ситуации, нежели вследствие факторов внутреннего развития.

2. Перспективы демократизации в определенной мере опосредованы прежним политическим опытом общества и степенью его сопротивления тоталитаризму.

3. Как на территории бывшего Советского Союза, так и во многих странах бывшего соцлагеря в Европе у власти остались в основном старые коммунистические элиты, вышедшие из прежнего режима. Место русской номенклатуры заняла национальная номенклатура.

4. Несмотря на то, что некоторые атрибуты и процедуры либеральной демократии оказались внедренными в посткоммунистическое общество, бюрократический аппарат, силовые структуры и иные институты прошлого по‑прежнему имеют важный вес.

5. В странах бывшего СССР государство продолжает осуществлять произвольный контроль над экономикой.

6. В посткоммунистических обществах национализм заменил коммунизм в качестве господствующей и государственной идеологии.

7. В целом, суммирует Хазанов, социальное пространство для становления гражданского общества в большинстве посткоммунистических стран остается ограниченным (Khazanov 1995: 92‑94).

Подводя итоги, Хазанов приходит к выводу, что схема межнациональных отношений в постсоветском пространстве не изменилась. Если для большинства представителей наций нерусской национальности из "братских" республик Советского Союза экономическое процветание и национальное возрождение прямо связывалось с политической независимостью, то вряд ли стоит удивляться тому, что национальное освобождение нерусских частей Советского Союза, по сути, превратилось "в этническое освобождение некоторых групп за счет других". В результате этнические же русские в новых независимых государствах превратились в национальное меньшинство со всеми "прелестями" подобного этносоциального статуса (Khazanov 1995: 56‑57, 87‑89).

Это подтверждается многочисленными эмпирическими данными. Проиллюстрируем вышесказанное на примере изучения опубликованных выводов социологических опросов. Необходимо иметь в виду, что социологические опросы часто не могут зафиксировать наличие этнического неравенства. Нередко прямая постановка подобного щекотливого вопроса (например: "Предпочитаете ли вы, чтобы руководитель был вашим родственником?" или "Если бы вы были руководителем, то собрали бы вокруг себя своих родственников?") вызывает, как правило, однозначно отрицательный ответ (Смагамбетова 1998: 21). В деликатных случаях люди нередко неосознанно склонны оценивать свои поступки в более положительном контексте, чем это есть на самом деле (вот где простор для антропологов (!) и методов прямого и включенного наблюдения). Однако различные косвенные данные указывают на существование определенной этнической дискриминации.

Так, например, в Казахстане, согласно социологическим опросам, представители титульного этноса гораздо меньше, чем другие национальности, склонны отмечать наличие в своей стране межэтнических противоречий, нарушений прав человека, бюрократических злоупотреблений, дискриминации при выдвижении на руководящие должности. Казахи же чаще полагают, что титульная нация должна иметь определенные преимущества перед другими этносами Казахстана (в образовании, приватизации и т. д.), и, что особенно симптоматично – более 1/3 казахов считают, что эти преимущества должны учитываться при выборах в органы власти (Аренов, Калмыков 1998: 48‑51, 53, рис. 2, 4, табл. 5). Интересно также, что казахов, считающих, что они живут удовлетворительно или в достатке, несколько больше, чем представителей других национальностей (Там же: 46).

Очевидно, что это обусловлено наличием мощного традиционного пласта в ментальности (и в том числе в политической культуре) казахов. Практически все респонденты неказахских национальностей почти единодушно фиксируют среди характерных черт казахской этнич‑ности – гостеприимство, приверженность традициям и уважение к родственникам (Там же: 56, табл. 8). А что же еще является лучшим примером "приверженности традициям", как не обычай родовой и племенной взаимопомощи и, как частный вариант этого, протекционизм по отношению к родственникам.

Более реально факт этнического неравноправия отражает количество представителей той или иной национальности в различных органах власти. Рассмотрим его на примере того же Казахстана. Этнонациональный состав высшего законодательного органа власти страны на 1990‑1993 гг. приблизительно соответствует этнонациональному составу населения республики. Удельный вес представленности титульной нации (так называемый коэффициент Празаускаса (КПр))[25]составляет 1,2. Для русских КПр равен 0,9. В то же время доля русского населения в исполнительных органах власти существенно меньше. На местном уровне КПр для русских уменьшился к 1993‑1994 гг. с 1 до 0,7, тогда как КПр для казахов возрос с 1,2 до 1,3. В аппарате кабинета министров число казахов еще больше (КПр для русских – 0,6, КПр для казахов – 1,5). Но еще значительнее диспропорция в аппарате президента Назарбаева (КПр для русских – 0,5, КПр для казахов – 1,7) (Галиев и др. 1994: 43‑44, 47‑51, 53‑55).

Подобное положение дел характерно не только для ныне независимых государств, но и для многоэтничных субъектов Российской Федерации. Почти во всех национальных республиках РФ политическая власть контролируется титульными этносами, даже если они и не составляют большинства численности населения. Так, в Якутии КПр в законодательном органе власти составил 1,8 – для якутов и 0,6 – для русских (Khazanov 1995:177‑179). В Татарстане титульная нация преобладает как в административном аппарате, так и в парламенте (соответственно КПр составляет 1,6 и 1,5). В Башкирии КПр равняется соответственно для законодательной (башкиры – 1,9‑2,5; татары – 0,5‑1; русские – 0,5) и исполнительной (башкиры – 2,7‑3; татары – 0,5‑0,7; русские – 0,4‑0,5) власти (Галлямов 1999: 166‑167). Схожая ситуация в Адыгее, где адыгейцев еще меньше, но они практически полностью контролируют структуры власти (Тишков 1997: 120). Подобных примеров можно привести еще достаточно много.

Однако между поведением власти в независимых государствах СНГ и многонациональных субъектах Российской Федерации есть принципиально иная, отчасти зеркальная разница. Титульные элиты бывших республик СССР озабочены укреплением своей власти и полагают, что эта задача может быть разрешена через вытеснение представителей других наций из государственных институтов, навязывание своего языка и культурных ценностей нетитульным этносам. Все это может привести к разрешению межэтнических противоречий только после создания новых наций с синкретичной культурой (вопрос в том – насколько это реально) либо после максимального вытеснения (вплоть до иммиграции) русскоязычных меньшинств.

Национальная элита полиэтничных республик России нередко ведет себя аналогичным образом, что позволяет видеть в происходящих процессах определенную закономерность. В то же время ситуация здесь сложнее. Эти республики не являются самостоятельными государствами, и федеральный центр озабочен развитием националистических тенденций в отдельных регионах страны. Однако политика выплавления единой нации здесь едва ли применима. С одной стороны, центр должен учитывать этнокультурные особенности различных субъектов Федерации. С другой стороны, он не должен забывать о задачах государственной безопасности и бороться против сепаратистских устремлений национальных князьков. Удастся ли правительству и президенту найти общенациональный консенсус, который бы поддерживался всеми гражданами независимо от их этнической принадлежности, – это ключевой вопрос, от которого зависит будущее страны.

Поиск по сайту: