Американский джаз

Монолог по поводу американского джаза

(монопьеса)

Американский джаз

Надо вставать, так как далеко за полдень. Куда-то идти, что-то делать. Но не хочется даже открывать глаза и смотреть на этот мир. Не то ли что жить в нём, как-то передвигаться по его пространству. Куда передвигаться? Зачем? Я давно почти не живу, так иногда, слегка, очень мало, чуть. Ничего не читаю, то есть совсем ничего. А предпочитаю смотреть в потолок. И фильмы, да, когда - то я любила смотреть хорошие, умные, глубокие фильмы. Но туда уходит столько мыслей. Для таких фильмов нужны эмоции. А где их взять? Выставки, театр – всё куда-то ушло из моей жизни. Кто-то говорил, что сегодня вечером играет американский джаз. Они приехали в наш город и будут играть. У них есть силы и эмоции это делать. А у меня нет ни сил, ни эмоций это слушать. Нет, надо заставить себя хотя бы открыть глаза. Потом сесть и долго сидеть, тупо уставившись в стену. Стена белая, просто белая, с какими-то штрихами. Кто её белил? Какая сволочь побелила её так гнусно? Спустить одну ногу, другую, обе засунуть в тапочки (какие противные войлочные тапочки, кто-то же их свойлочил?) и подползти к телефону. Телефон на кухне, а это так далеко, господи, так далеко… Ну зачем куда-то ползти и звонить? Ведь дураку ясно, что билетов на джаз давно нет, раскупили за месяц, а если есть то, дорогие. Ну, зачем куда-то ползти и звонить? Но джаз- это последняя моя страсть в этой жизни, последняя нить, которая связывает меня с миром. Ради нее стоит ползти.

Подползла. Почти из последних сил отыскала номер и набрала его, не с первого раза. (Надо же какое настырное нечеловеческое упорство! Почти умираю, а туда же, американский джаз, как предсмертный мотив - сама себе закажу похоронный марш).

Кто-то взял трубку.

- Алло! Я вас слушаю.

Женский бодрый голос И сколько жизни в голосе! Стерва!

- Это концертный комплекс такой-то?

Может, ошиблась номером? И эта стерва не имеет никакого отношения к американскому джазу?

- Да, да, конечно! Здравствуйте!

Ну как же не имеет! Да ещё и ведёт себя так, будто только и ждала моего звонка! Есть же такие активные твари, которые вечно там, где их не ждут.

- У вас должен быть концерт американского джаза. Его не отменили?

- Ну нет, что вы! Как можно!

- То есть артисты уже приехали?

- Конечно! У нас вчера уже был концерт, и сегодня, и завтра…(Надо же как противно верещит! Её вовсе и не спрашивают, сколько у них было концертов).

- А билетов конечно у вас днём с огнём не достать? (Какое превосходное злорадство в голосе! Откуда его только достала, с какой полки своего прошлого?)

- Билетов немного, но есть. Вам на какой день?

- Ну, допустим на завтра. Хотя ещё точно не знаю.

- Есть! На завтра как раз есть!

(Надо же! Откуда такая активная жизненная позиция, аж тошнит!)

-А на сегодня уж точно нет?

- Тоже есть.

- Должно быть такие дорогие, что они просто не по зубам простому любителю джаза? (Ага, попалась!)

- Есть и дешёвые. Для студентов.

- А не для студентов?

- Есть и не для студентов.

- Дешёвые?

- Есть.

Вот сука! Где она их берёт? В каком месте печатает? Обесценила американский джаз. Напрочь! Такую просто убить, а не держать администратором одного из крупнейших концертных комплексов! Вот хотела пойти на джаз, а теперь назло не пойду!

Снова доползла до кровати. Легла. И стала думать: от чего всё так паршиво? На душе и по жизни? От чего? Когда это произошло? В один ли момент или это ощущение яркости, вкусноты жизни исчезало постепенно? Может быть, началось в тот момент, когда я увидела себя среди других и решила изменить жизнь?

В одном музее была такая картина. Стадо ослов идет чередой друг за другом. Вокруг ослов цветущие травы, а ослы жуют клочки старого сена, привязанные к палкам. Эти палки с сеном им подсовывает чья-то невидимая рука. Да, всегда найдётся тот, кто будет держать эти палки с сеном для стада ослов. А вокруг сочная цветущая трава! Жри- не хочу! Но нужно оторваться от палки с сеном, а это-то самое трудное, оторваться и начать совсем другую жизнь. Потому что вдруг в этой траве враги, насекомые какие-нибудь или охотник с ружьем? И вот мы все, и я вместе со всеми идем за палкой с сеном и даже делаем вид, что движемся при этом вперед. Но это только видимость. Никакого «вперёд» на самом деле нет. Мы топчемся на месте, или сползаем назад, по нисходящей.

Недавно я заметила, что почти у каждого из нас примерно одна реакция на разные события, одна формула жизни, одна застывшая эмоция. Нет, у каждого своя, но одна. Одно выражение лица, этакая окаменевшая маска всеобщей идеи. Любым путем выжить. Не прожить часть жизни, а успеть выжить в ней во что бы то ни стало. И двинуться дальше - выживать. Не проживать, а выживать. Есть разница. Отсюда вот такая маска одной физиономии. (Показывает). Одна физическая оболочка на все случаи жизни. Взять мою маму.

МОЯ МАМА

У неё тоже была одна идея на все случаи жизни. И одно выражение лица: страх за близких. Она умудрилась всю свою жизнь сузить до мизерной булавочной головки. Забота о ком-то из близких, доходящая до сумасшествия. Никакой своей жизни она не представляла. Подумать хоть на миг о себе не приходило ей в голову. Если кто-то из близких вдруг нечаянно выпадал из поля её заботы о нем, она тут же бросалась его искать, доставать и водружать на место. Иначе ее жизнь теряла всякий смысл. Она упорно упаковывала всю свою жизнь в один большой чемодан с невидимой для других глаз надписью «Мои Близкие». Ее в этом чемодане никогда не было. Она так и не научилась заботиться о себе и жить для себя. Так и вижу одну из картин последних лет жизни мамы. Моя пятилетняя дочь Настя, я и мама собираемся на городской пляж. Мама усиленно упаковывает бесконечные пакеты и пакетики, мешочки со всякой едой, наливает в сосуды чаи и напитки, пледы и масла от солнца, кремы от укусов. Приезжаем. Мама, взяв для нас всё и больше, чем всё, забывает для себя купальник и сидит в розовом атласном лифчике и голубых панталонах. Она сидит, и я вдруг вижу, как она становится несчастной. Она не может просто сидеть без дела, жариться на солнце, болтать языком, расслабляться. Это не из ее жизни. Ей не о ком заботиться в данную секунду, и она страдает. Весь интерес к жизни разом пропадает. Но вот Настя пошла купаться, и мама ожила. Она стала бегать по берегу и кричать: «Не снимай панаму! Не заходи далеко! Оставь мячик на берегу! Не визжи, а то сорвешь голос! Выходи, а то утонешь! Двигайся, а то замерзнешь!». Она кричала, не переставая, пока Настя не вернулась на берег. И снова стала несчастной до тех пор, пока Настя не улеглась загорать. Тогда мама стала сначала тщательно обтирать ее («Ух ты, моя крошечка, как уморилась!»), потом закрывать от солнца («Солнышко напекло нам плечики, солнышко напекло нам ножки, ручки и так т.д.»), перечислялось все, что можно было перечислить, потом делала ей массаж («Ах, какая у нас кожица гладенькая, нежненькая»), тут же подсовывала всякие кусочки лакомства («Ну, открой ротик маленькая», «Ну, проглоти еще кусочек!», «Ну, выпей водички, водичка сладенькая»). Задачей мамы было – впихнуть в рот бедной Насти как можно больше плодов всех ее стараний. При этом она бормотала всякую чушь, какую обычно бормочут сдвинутые на чём-то люди. Помнится, когда я была маленькой, все это проделывалось со мной, с братом, с папой, который со временем так раздобрел, что походил при своем большом росте на огромную гору, без конца заглатывающую в себя то одно, то другое блюдо, доставляя маме то удовольствие, ради которого она жила.

(После паузы). Мама умерла сразу же, как только из ее поля зрения исчезли все мы, объекты ее заботы. Сначала мы с братом уехали в другие города. Я – в Москву ловить мечту детства. Брат – на Север – заработать на дорогую машину. Потом умер папа. От ожирения. Вскормленный мамой, он не выдержал того объема пищи, который увеличил его втрое. Мама умерла в этот же день душевно, а через два месяца физически. Она приказала себе не жить, если жить не для кого! Это стало ее девизом: «Не жить, если жить не для кого!»

Последнее время мне приходит на ум одна и та же мысль: если бы я осталась тогда сама или хотя бы оставила ей на время дочь, она была бы еще жива. Но я потащила Настю с собой, боясь осуждения со стороны, дескать, бросила дитя ради своей прихоти. Я таскала дочку по съемным дешевым грязным квартирам, кормила бог знает чем, почти не видела из-за занятости. А мама в это время тихо умирала от того, что теряла смысл жизни. И умерла. Значит, я убила свою маму? Получается так. Это прозрение меня мучает, иногда просто терзает.

Последнее время меня многое терзает. Вот недавно позвонила из Парижа бывшая однокурсница, Тайка Глебова. Начала говорить взахлеб, да так долго, так быстро, как умела говорить только Глебова. Столько лет не звонила и как будто ничего не изменилось, такая же трещетка! Но меня все время не покидал вопрос: зачем она звонит?

Поиск по сайту: