Субкультуры, тусовки и группировки

Юношам империи времени упадка

снились постоянно то скатка, то схватка:

то они – в атаке, то они – в окопе,

то вдруг – на Памире, а то вдруг – в Европе.

Булат Окуджава

Рассматриваемые в историко‑антропологической перспективе, современные подростково‑юношеские сообщества и группы не что иное, как иноформа или модификация древних мужских союзов и тайных обществ. В них без труда можно обнаружить признаки архаических инициации, обрядов перехода, способов поддержания групповой дисциплины, солидарности и иерархии, причем для воссоздания этих древних форм не нужны ни историческая преемственность, ни пример. Стоит только группе мальчиков‑подростков оказаться на сколько‑нибудь длительный срок без взрослых, как они спонтанно воссоздают древние архетипы. Это прекрасно показал Уильям Голдинг в романе «Повелитель мух».

Тем не менее, увлекаться биолого‑эволюционными и историко‑антропологическими аналогиями не следует. Реальные подростково‑юношеские сообщества и субкультуры возникают и развиваются не сами по себе, а в тесной связи с социально‑классовыми отношениями и культурными нормами общества, элементами которого они являются. Поэтому рассматривать их нужно всегда в историческом контексте.

С точки зрения взрослых, позиционирующих себя как учителей и родителей, любые неподконтрольные им подростковые сообщества выглядят девиантными, отклоняющимися от подразумеваемой «взрослой» нормы, и потенциально опасными. Изучение их в контекстах криминологии, социологии и этнографии девиантного поведения способствовало укоренению взгляда на молодежную культуру как на побочный продукт недостаточно эффективной социализации и т. п. Однако по мере роста социального влияния молодежи, в том числе в сфере политики и культуры, особенно под влиянием студенческой революции 1968 г., отношение к молодежной культуре изменилось. Из «социальной проблемы», каковой оно является для старших, юношество стало субъектом социального действия, каким оно является для себя. Молодежь, включая подростков, стали рассматривать не только и не столько как объект социализации, сколько как субъект социального обновления; секция по социологии молодежи на Всемирном социологическом конгрессе в Варне в 1970 г. называлась «Молодежь как фактор изменения».

Для советской социологии этот переход был особенно сложен. Советская пропаганда, скрывавшая все социальные противоречия за мифическим «морально‑политическим единством» общества, рассматривала молодежь как единое целое, объединенное комсомолом. Все те, кто в это целое почему‑либо не вписывался, даже если вся разница заключалась в прическе или фасоне брюк, были «отщепенцами» и потенциальными «изменниками Родины».

Сегодня парень в бороде,

А завтра где? В НКВД.

По мере того как число «инаковых» индивидов и групп росло, отрицать их существование или огульно осуждать стало невозможно. По данным социологического опроса Высшей комсомольской школы, в марте 1987 г. в Москве к разным неформальным группам причисляли себя 52,7 % молодых инженерно‑технических работников, 65,1 % молодых рабочих, 71,4 % студентов, 71,7 % десятиклассников и 89,4 % учащихся ПТУ (Кон, 1989а).

Поэтому для их обозначения был изобретен относительно нейтральный, безоценочный термин – «неформальные группы» или просто «неформалы», за которым могли скрываться самые разные явления. В зависимости от степени их идеологической приемлемости для партии и комсомола, неформальные группы и движения делились на положительные, идеологически нейтральные и отрицательные, подрывные. Первых надлежало интегрировать, вторых – приручить, а третьих – истребить или изолировать. Вместе с тем, этот термин нес в себе скрытую иронию, которую партийные теоретики не замечали: по сравнению с казенным, официально‑казарменным комсомолом, где абсолютно все, вплоть до выборов руководителей, решалось сверху, любая «неформальность» выглядела как сфера свободы, что делало ее привлекательной, независимо от ее функций и идейного содержания.

В рамках этой парадигмы было написано несколько интересных книг (А. С. Запесоцкий и А. П. Файн, 1990; В. Ф. Левичева, 1990 и др.) и множество статей. Но хотя термин «неформалы» по сей день широко употребляется в отечественной социологии молодежи, для научных целей он слишком расплывчат. «Неофициальность», «организационная неоформленность» и «идеологическая неопределенность» – явления совершенно разные. Сами молодые люди обычно так себя не называют, разве что при социологических опросах, когда термин задает интервьюер (типа «Как вы относитесь к неформалам?»).

С появлением в России нормальной, выстроенной по западным образцам, социологии и антропологии молодежи в ней стали употребляться общепринятые международные термины. Однако дисциплинарные различия отражаются и в терминологии. Одни термины подчеркивают символические, знаковые, другие – структурно‑организационные черты соответствующих общностей. В первом случае родовым понятием является культура, во втором – сообщество, но, так как одно без другого не существует, эти значения часто пересекаются.

Главный признак молодежной культуры, состоящей из множества разнообразных субкультур (Омельченко, 2006, 2009), – символическая общность, выраженная в определенной системе знаков. Принадлежность к субкультуре предполагает наличие характерного имиджа, стиля поведения, специфического арго, названия и самоназвания. Поскольку самыми заметными и быстро меняющимися чертами молодежного стиля жизни являются одежда и музыка, то чаще всего субкультуры называются именно по этим признакам: стиляги, панки, хиппи, металлисты (поклонники хэви металл), рокеры (любители рок‑музыки и езды на мотоциклах) и т. д. Иногда на первый план выдвигаются специфические телесные практики (качки). Субкультура, агрессивно позиционирующая себя в качестве альтернативы доминирующей в обществе культуры, называется контркультурой.

Молодежная культура – одновременно знаковая система и особая форма групповой жизни. В зависимости от контекста одна и та же общность может называться как субкультурой (акцент на знаковом аспекте), так и сообществом или группой (когда акцент на территориальной и структурной общности). «Субкультура – коммуникативная система, самовоспроизводящаяся во времени» (Щепанская, 2003).

Некоторые исследователи (Головин, Лурье, 2004, 2008) различают также более развитые идеоцентрические (опирающиеся на определенные идейные знаки) и более примитивные локоцентрические группы, цементируемые прежде всего территориальной общностью («охтинские» в отличие от «гаванских»), с которой нередко связаны социально‑классовые и этнические различия.

В отличие от динамичной и нематериальной субкультуры, молодежная группировка имеет более или менее устойчивые территориальные границы, членство, порядок и властную иерархию. Это понятие пришло в социологию молодежи из криминологии и долгое время было эквивалентом преступных городских банд или шаек (английское gang). Однако не все подростковые группировки бывают криминальными, поэтому многие обобщения, полученные на одном материале, в другой среде не работают или требуют уточнения.

Особое место в этой системе категорий занимают молодежные политические движения. В советское время любая политическая активность, не соответствующая официальной идеологии и неугодная власти, была практически вне закона, все соответствующие организации признавались антисоветскими. По мере либерализации режима их стали называть «группировками», «неформальными организациями» или «субкультурами», что давало им легальные возможности существования, но одновременно деполитизировало их и размывало социологическую терминологию. Сегодня социологи (Лебедев, 2008) признают «молодежными движениями» весь спектр молодежного общественно‑политического активизма, будь то прокремлевские «Наши», «Молодая гвардия» «Единой России» (МГЕР) и «Местные», агрессивно‑националистические Движение против нелегальной эмиграции (ДПНИ) и Евразийский союз молодежи, обновленный комсомол, национал‑большевики или демократические антифашистские организации типа «Антифа».

Еще одно понятие, часто употребляемое в этом контексте и заимствованное из лексикона хиппи, – тусовка обозначает: а) встречу, общение с малознакомыми людьми без видимой цели, ради самого общения, б) место, где тусуются, в) группу тех, кто тусуется вместе (Щепанская, 1993. С. 334). Тусовка – категория скорее процессуальная, чем структурная. Чтобы быть в тусовке, надо просто быть в нужное время в нужном месте – там, где тусовка воспроизводит себя. Тусовочное сообщество не скреплено идеологической солидарностью, а структурная стабильность тусовки гарантирована преимущественно эмоциональными факторами: люди встречаются потому, что хотят быть вместе. Общими усилиями они создают некую атмосферу, которая им в равной мере дорога и необходима (Мизиано, 2002).

Взрослые считают хорошим тоном иронизировать по поводу экзотичности подростковой моды и рассчитанных на привлечение внимания броских внешних аксессуаров. Но подростки не могут без них обойтись.

«Вот вам конкретная ситуация. По улице идет шестнадцатилетний подросток, не слишком красивый, особыми талантами не отмеченный, зато вежливый, скромный, неброско, но чисто одетый, постриженный и без претензий. Что вы о нем скажете?

Да ничего вы о нем не скажете! Потому что просто его не заметите. И ровесники не заметят. И девочки, что вовсе уж обидно. Ибо главное его достоинство как раз в том и состоит, что он нам не мешает, не требует ни времени, ни сил, ни денег, ни умственного напряжения. Не отличник, зато и не двоечник, не активист, но и не хулиган, не модник, но и не оборванец. Прекрасный молодой человек, побольше бы таких. И живет рядом, и словно бы не существует. Очень удобный мальчик.

Только это ведь нам с ним удобно. А ему, как бы несуществующему – каково?

Девочка в шестнадцать лет – юная королева. Перед ней одна за другой распахиваются самые заманчивые жизненные двери. На нее обращают внимание двадцатилетние, а то и двадцатипятилетние парни, она кокетничает со всеми подряд, жизнь набирает высоту, словно самолет на взлете. А парень в те же годы? Для него это возраст комплексов, косноязычия и прыщей. У него, как выразилась одна юная знакомая, ни кожи, ни рожи, ни имени.

Но стоит надеть на шею железную цепь, а на запястье железный браслет, а на куртку приклепать десяток железных блямб – и жизнь в корне меняется. Теперь он не мальчик без имени и лица – теперь он «металлист». И незнакомые парни, каторжно звеня цепями, на улице подходят к нему как к своему. И взрослые оборачиваются с интересом и страхом. И девочки сгорают от любопытства и жаждут познакомиться. Всем кажется, что человек, на котором столько железа, и живет не так, как мы, а лучше, рискованней, азартней. О нем пишут в газетах, говорят по радио, по телеку. При таком количестве черного металла даже в желтом металле особой необходимости нет – и без того в центре внимания.

Словом, нехитрый маскарад позволяет подростку решить целую кучу личных проблем, в том числе и самую важную: окружающее человечество безоговорочно признает факт его существования на земле…

А почему столь хаотична смена пристрастий, почему после музыки стрижка, а потом танец, а потом гоняют на мотоциклах, а потом нитка на запястье и манера жить? Да просто потому, что все это не имеет значения. Новому поколению нужен новый фирменный знак, новый флажок, новый клич, на который сбегутся сторонники. Главное, чтобы знак был заметный, а флаг яркий, а клич громкий. Робкий вызов просто не заметят, ношеную перчатку не поднимут. «Металл» – годится, брейк – годится, зеленые волосы – в самый раз» (Жуховицкий, 1987).

Хороший пример, на котором можно показать полифункциональность и гендерно‑возрастные параметры молодежных субкультур и движений, – история подмосковных люберов.

Поиск по сайту: