ТЕОРИЯ ОРГАНИЗАЦИИ 2 страница

А состав катил все дальше. Обогнув озеро Байкал, мы приближались к Омску. Здесь, как я знал, его отведут на запасные пути и переформируют, поэтому мне надо спрыгнуть с поезда до въезда в город и вскочить на другой, уже переформированный состав. Нет смысла подробно рассказы­вать обо всех перипетиях, связанных с пересадкой с одного поезда на другой, но мне, в компании с каким-то русским и китайцем, удалось в конечном счете забраться в скорый товарный поезд, идущий в Москву.

Состав был в хорошем состоянии. Мой тщательно оберегаемый ключ открыл дверь вагона, и мы под покровом безлунной ночи забрались внутрь. Вагон был загружен до отказа, так что мы протиснулись с немалы­ми усилиями. В кромешной темноте мы не могли разглядеть, каков харак­тер груза. Зато утром нас ожидал приятный сюрприз. Мы вконец изголо­дались, а тут в углу вагона я обнаружил посылки Красного Креста, которые явно не дошли до места назначения, а были «реквизированы» русскими. Теперь мы зажили на славу. Шоколад, консервы, сгущенное молоко, сло­вом, все. В одной посылке мы даже нашли небольшую плитку с запасом твердого бездымного топлива.

Обследуя тюки, мы обнаружили в них целые кипы одежды и других товаров, награбленных в магазинах Шанхая. Там были фотоаппараты, бинокли, часы. Мы подобрали себе приличную одежду, поскольку на нашу собственную было уже страшно смотреть. Больше всего мы нуждались в воде и были вынуждены соскребать снег с наружных выступов вагона.

Спустя четыре недели и шесть тысяч миль после того, как я покинул Владивосток, состав подходил к Ногинску, примерно в тридцати или соро­ка милях от Москвы. Мы втроем посовещались и решили, что поскольку поездные бригады оживились — мы все чаще слышали их шаги по кры­шам, — нам разумнее всего будет спрыгнуть с поезда. Мы тщательно осмотрели друг друга, чтобы убедиться, что не вызываем подозрений сво­им видом, и хорошенько запаслись продуктами и «ценностями» для обме­на. Китаец прыгнул первым, и, захлопывая за ним дверь, я услышал вин­товочный выстрел. Три или четыре часа спустя выпрыгнул русский, а получасом позже и я.

Я побрел в темноте, довольно точно зная дорогу, потому что русский, уроженец Москвы, которого отправили в сибирскую ссылку, хорошенько нас натаскал. К утру я прошел добрых двадцать миль, и мои ноги, которым крепко досталось в концлагерях, сильно разболелись.

Зайдя в столовую, я предъявил документы ефрейтора пограничных войск. Это были документы Андрея; мне сказали, что я могу забрать все его пожитки, но никому и в голову не пришло добавить: «За исключением его документов и удостоверения личности». Официантка засомневалась и позвала стоявшего у входа милиционера. Он подошел, и начался долгий разговор. Нет, у меня нет продуктовой карточки, я по невнимательности забыл ее во Владивостоке, а ограничения в продовольствии погранични­ков не касались. Повертев в руках мои бумаги, милиционер сказал:

— Придется вам покупать продукты на черном рынке, пока не полу­чите новую карточку. А они сначала свяжутся с Владивостоком. С этими словами он повернулся и пошел прочь. Официантка пожала плечами.

— Ешьте что хотите, товарищ, но вам это обойдется в пять раз до­роже.

Она подала мне немного черного кислого хлеба и какие-то омерзи­тельные на вид и еще более омерзительные на вкус макароны. По-своему поняв мои жесты, означавшие «питье», она принесла какую-то жидкость, от которой я чуть не свалился с ног на месте. С первого глотка я подумал, что меня отравили. Этого мне вполне хватило, но официантка взяла с меня деньги даже за воду, одним духом допив оставленное мною гнусное пойло.

При выходе меня поджидал милиционер. Пристроившись рядом, он зашагал вместе со мной.

— Вот идешь ты пешком, товарищ, да еще с рюкзаком за плечами, — что-то тут не так. Не отвести ли мне тебя в милицию на допрос? Или, может, у тебя найдется лишняя пара часов, чтобы я забыл о своем долге?

Молча порывшись в кармане, я достал часы, одни из тех, что стащил в поезде. Милиционер взял их, окинул взглядом и сказал:

— Москва прямо по дороге. Держись подальше от шоссе, и все будет в порядке.

И отвернувшись, он зашагал прочь.

А я побрел по проселкам, обходя десятой дорогой милиционеров, которым вдруг тоже вздумалось бы потребовать у меня часы. У меня возникло впечатление, основанное на собственном опыте, что у русских просто какая-то неудержимая страсть к часам. Многие даже не могли определить по ним время, но сам факт обладания часами приносил им некое необъяснимое удовлетворение. Какой-то изнуренного вида человек, ковылявший передо мной, неожиданно зашатался и упал ничком в грязь придорожной обочины. Прохожие шли дальше, даже не оглядываясь на него. Я было двинулся в его сторону, но какой-то старик пробормотал у меня за спиной:

— Товарищ иностранец, осторожно. Если вы к нему подойдете, ми­лиция решит, что вы хотите его ограбить. Он все равно уже мертв. Голод. Здесь от этого каждый день умирают сотни людей.

Поблагодарив его кивком, я пошел прямо. Это страшное место, думал я, где никто не протянет друг другу руку помощи. Должно быть, это потому, что у них нет религии, которая наставляла бы их добру.

Эту ночь я провел у полуразрушенной стены заброшенной церкви. Вокруг меня спало еще человек триста. Рюкзак был у меня вместо подуш­ки, и глубокой ночью я почувствовал, как чьи-то руки воровато пытаются развязать шнурки. Быстрый удар предполагаемому вору по шее, и тот, хватая ртом воздух, откатился в сторону. Больше в ту ночь меня никто не потревожил.

Утром я купил себе кое-какую снедь на государственном черном рын­ке, поскольку в России черным рынком управляет Государство и пошел дальше. Еще в поезде русский посоветовал мне выдавать себя за туриста и повесить на шею фотоаппарат (украденный в том же поезде). Пленки у меня не было, да в то время я едва ли мог бы отличить переднюю крышку фотоаппарата от задней.

Вскоре я добрался до центральной части Москвы, того района, кото­рый обычно показывают туристам, ибо обычный турист никогда не видит «задворок», — грязи, нищеты и смерти на узких улочках трущоб. Передо мной текла Москва-река, и я какое-то время шел вдоль набережной, пока не свернул на Красную площадь. Ни Кремль, ни Мавзолей Ленина не произвели на меня никакого впечатления. Я слишком привык к величию и сияющему великолепию Поталы. Недалеко от входа в Кремль стояла в ожидании небольшая группа людей, безучастных, неряшливо одетых, по­хожих на пригнанный откуда-то скот. Из ворот со свистом вынеслись три огромных черных автомобиля и, проехав через площадь, скрылись в лаби­ринте улиц. Люди угрюмо посмотрели на меня, а я чуть приподнял фо­тоаппарат. Внезапно страшная боль пронзила мне голову. На секунду мне показалось, что на меня обрушился целый дом. Я упал на землю, а фотоап­парат разлетелся вдребезги.

Надо мной возвышались советские охранники; один из них методич­но и бесстрастно стал бить меня ногой по ребрам, заставляя встать. Я был наполовину оглушен и не мог подняться самостоятельно, поэтому двое милиционеров наклонились и, грубо встряхнув, поставили мен на ноги. Они выпалили сразу целую кучу вопросов, но говорили они с таким «мос­ковским акцентом» и такой скороговоркой, что я не понял ни слова. Наконец, устав задавать вопросы, не получая никакого ответа, они повели меня по Красной площади — по одному с каждой стороны и один позади, чувствительно упираясь мне в спину дулом револьвера.

Мы остановились перед угрюмого вида зданием и вошли в дверь, ведущую в полуподвал. Меня грубо столкнули — вернее было бы сказать, швырнули — вниз по ступеням в небольшое помещение. За столом сидел офицер, у стены стояли двое вооруженных охранников. Старший милици­онер из тех, кто привел меня сюда, что-то долго и путано объяснял офице­ру, поставив перед ним на пол мой рюкзак. Офицер выписал нечто по­хожее на квитанцию в получении меня и моих вещей, после чего милици­онеры ушли.

Меня грубо втолкнули в другую комнату, очень просторную, и поста­вили перед большим столом с двумя охранниками по бокам. Чуть позже в комнату вошли трое, сели за стол и перерыли содержимое моего рюкзака. Один вызвал звонком помощника и отдал ему фотоаппарат, что-то ско­мандовав резким тоном. Человек повернулся и вышел, неся безобидную фотокамеру так осторожно, словно это была бомба, готовая вот-вот взор­ваться.

Они продолжали задавать мне вопросы, которых я не понимал. Нако­нец они вызвали переводчика, потом еще одного, потом следующего, пока не выяснилось, что никто не может со мной объясниться. Меня раздели донага и подвергли врачебному осмотру. Каждый шов на моей одежде был осмотрен, а некоторые даже распороты. Наконец мне швырнули мою одежду обратно, но уже без пуговиц, пояса и шнурков. По команде охран­ники выволокли меня из комнаты, прихватив одежду, и повели по беско­нечным коридорам. Обутые в войлочные шлепанцы, они шагали совер­шенно беззвучно, не разговаривая ни со мной, ни друг с другом. Пока мы так шли, внезапно раздался леденящий душу крик, и стих, вздрагивая в неподвижном воздухе. Я непроизвольно замедлил шаг, но шедший позади охранник с такой силой ударил меня по плечу, что я думал, у меня слома­ется шея.

Наконец мы остановились перед красной дверью. Охранник отпер замок, и от резкого толчка я полетел вниз головой по трем каменным ступенькам. В камере было темно и очень сыро. Размером она была при­мерно шесть на двенадцать футов, на полу валялся грязный вонючий матрас. Не знаю, сколько я просидел в темноте, все сильнее страдая от голода и раздумывая над тем, почему человечество по своей природе так жестоко.

Прошло очень много времени, пока мне наконец не был подан кусок кислого черного хлеба и маленькая кружка противной на вкус воды. Мол­чаливый охранник жестом велел мне выпить воду сразу же. Едва я сделал один глоток, как он выхватил кружку у меня из рук, выплеснул воду на пол и вышел. Дверь беззвучно закрылась. Не слышно было ни малейшего шума, лишь изредка доносились ужасные крики, которые кем-то быстро и безжалостно подавлялись. Время ползло вперед. Я грыз черную хлебную корку. Я был голоден и думал, что смогу съесть все что угодно, но этот хлеб был ужасен; он вонял так, словно его выудили из выгребной ямы.

Прошло еще много времени, так много, что я уже испугался, что обо мне забыли, и ко мне в камеру молча вошли вооруженные охранники. Не было сказано ни слова; они жестом велели мне следовать за ними. Не имея иного выбора, я так и сделал, и мы снова пошли по бесконечным коридо­рам. Временами мне казалось, что мы кружим по одним и тем же перехо­дам, чтобы усилить мое напряжение и тревогу. Наконец меня ввели в длинную комнату, в одном конце которой была ярко побеленная стена. Охранники, грубо заломив мне руки, сковали их наручниками и поставили лицом к белой стене. Довольно долго ничего не происходило, потом кто-то включил мощные, беспощадно слепящие лампы, направленные так, чтобы их свет отражала белая стена. Даже зажмурившись, я почувствовал в глазах боль, как от ожога. Охранники надели темные очки. Свет бил мощными волнами. Чувство было такое, словно в глаза мне всаживали иголки.

Тихо открылась и закрылась дверь. Потом скрип стульев и шелест бумаги. Тихий разговор вполголоса, из которого я ничего не понял. А потом — удар прикладом по спине, и начался допрос. Почему у меня был фотоаппарат без пленки? Откуда у меня документы пограничника из Вла­дивостока? Как? Почему? Когда? Час за часом одни и те же дурацкие воп­росы. Свет горел, пронизывая мне голову слепящей болью. Удар прикла­дом, если я отказывался отвечать. И короткая передышка каждые два часа, когда сменялись охранники и следователи, ибо охранники тоже уставали от яркого света.

После часов, казавшихся бесконечными, но которых на самом деле вряд ли прошло больше шести, я рухнул на пол. Охранники принялись равнодушно колоть меня штыками. Встать на ноги со связанными за спиной руками было очень трудно, но я делал это опять и опять. Когда я терял сознание, на меня ведрами выплескивали сточную воду. Час за часом продолжался этот допрос. Мои ноги начали отекать. Колени стали толще бедер, так как жидкости организма стекли вниз и перенасытили ткани ног.

Одни и те же вопросы, одна и та же жестокость. Шестьдесят часов на ногах. Семьдесят часов. Глаза застилал багровый туман, я превратился в стоячий труп. Ни еды, ни отдыха, ни передышки. Мне только силой влили в рот глоток какого-то средства, прогоняющего сон. Вопросы. Вопросы. Вопросы. Семьдесят два часа, и больше я ничего не видел и не слышал. Вопросы, свет, боль, все потухло и навалилась тьма.

Не знаю, сколько прошло времени, когда ко мне вернулось заполнен­ное болью сознание. Я навзничь лежал на холодном мокром полу вонючей камеры. Каждое движение давалось с невыносимой болью, тело пронизы­вала сырость, а позвоночник словно был сделан из осколков стекла. Ни один звук не давал знать, есть ли кто живой, ни один проблеск света не позволял отличить день от ночи. Не было ничего, только вечная боль, голод и жажда. Наконец мелькнул тусклый свет, и охранник швырнул на пол тарелку с едой. Рядом плюхнулась жестянка воды. Дверь захлопнулась, и снова я остался в темноте наедине с моими мыслями.

Много позже охранники появились снова, и меня потащили — кста­ти, я не мог писать — в комнату для допросов. Сидя там, я должен был письменно изложить свою историю. Пять дней происходило одно и то же. Меня приводили в комнату, давали огрызок карандаша и бумагу и велели написать о себе все. Еще три недели я провел в своей камере, медленно приходя в себя.

Потом меня отвели в комнату, где поставили перед тремя высокими начальниками. Один переглянулся с остальными, посмотрел в бумагу, которую держал в руках, и сказал мне, что некие влиятельные лица подт­вердили, что я оказывал помощь людям во Владивостоке. Один даже заявил, что я помог его дочери бежать из японского концлагеря.

— Вас освободят, — сказал начальник, — и отвезут в Стрый, на польскую границу. Туда едет группа наших людей, вы поедете вместе с ними.

Снова я в камере — на этот раз получше, — пока мои силы не восста­новились настолько, чтобы я мог выдержать переезд. И наконец я вышел из ворот Лубянской тюрьмы в Москве, чтобы продолжить путь на Запад.

Глава 4 В СТРАНЕ ЗОЛОТОГО СВЕТА И НА ЗЕМЛЕ

У ворот Лубянки меня уже дожидалось трое солдат. Тюремный охран­ник, который вытолкнул меня в открытую дверь, вручил старшему по званию, ефрейтору, какую-то бумагу.

— Распишись здесь, товарищ, здесь только сказано, что ты принял от нас депортированного.

Ефрейтор с сомнением почесал голову, лизнул карандаш и вытер пальцы о штанину, прежде чем неуверенно нацарапать свою фамилию. Не говоря ни слова, тюремщик повернулся, и дверь Лубянки с лязгом захлоп­нулась, причем на этот раз я, к счастью, остался снаружи.

Ефрейтор хмуро на меня уставился.

— Теперь из-за тебя мне пришлось подписывать бумагу. Одному Ленину известно, что будет дальше, я и сам могу оказаться за воротами Лубянки. Давай, шевелись!

Ефрейтор занял свое место во главе конвоя, двое встали по бокам, и так меня повели по московским улицам на вокзал. Я шел с пустыми рука­ми. Все, что мне принадлежало, то есть мой костюм, было на мне. Русские оставили себе мой рюкзак, часы, — словом, все за исключением бывшей на мне одежды. А сама одежда? Тяжелые ботинки на деревянной подошве, штаны и пиджак. Больше ничего. Ни белья, ни денег, ни еды. Ничего. Хотя нет, кое-что было! В кармане у меня лежала бумажка, где было сказано, что меня депортируют из России и что мне разрешено отправиться в советс­кую зону оккупации Германии, где я должен зарегистрироваться в бли­жайшем полицейском участке.

Дойдя до московского вокзала, мы сели и стали ждать на страшном морозе. Солдаты по очереди уходили и возвращались, давая друг другу возможность погреться. Только я сидел на каменной платформе, дрожа от стужи. Я был голоден. Я чувствовал себя больным и слабым. После долгого ожидания появился сержант и с ним около сотни человек. Пройдя вдоль платформы, сержант окинул меня взглядом.

— Ты что хочешь, чтобы он отдал концы? — заорал он на ефрейто­ра. — Мы должны доставить его во Львов живым. Обеспечь его едой, до отхода поезда еще целых шесть часов.

Ефрейтор и еще один рядовой схватили меня с двух сторон под руки и рывком заставили подняться. Сержант заглянул мне в лицо и сказал:

— Гм, на проходимца ты не похож. Ты только не доставляй нам неприятностей, тогда и мы тебя не тронем. — Он просмотрел мои бумаги, которые были у ефрейтора. — Мой брат тоже побывал на Лубянке, — сказал он, убедившись, что никто из его людей не может нас услышать. — Он тоже ни в чем не виноват. А его отправили в Сибирь. Сейчас я прикажу, чтобы тебя повели поесть. Ешь хорошенько, потому что, когда мы прие­дем во Львов, ты будешь сам добывать себе пропитание. — Отвернувшись, он подозвал двух ефрейторов. — Присмотрите за ним, позаботьтесь, что­бы он поел и выпил сколько захочет. От нас он должен уйти в хорошем состоянии, не то комиссар скажет, что мы убиваем заключенных.

Я устало поплелся, зажатый между двумя ефрейторами. В небольшой столовой недалеко от вокзала старший по команде заказал большие миски щей и целые буханки черного хлеба. Еда воняла гнилой капустой, но я был так голоден, что заставил себя все это проглотить. Мне вспомнился «суп», который нам давали в японских концлагерях. Там собирались в один котел огрызки хрящей и объедки, и из всего этого варился «суп» для заклю­ченных.

Управившись с едой, мы собрались уходить. Ефрейтор велел принес­ти еще хлеба и три газеты «Правда». Мы завернули хлеб в газеты, предва­рительно убедившись, что не оскверняем таким способом ни одной фотог­рафии Сталина, и вернулись на вокзал.

Ожидание было ужасно. Шесть часов сидения на каменной платфор­ме в ледяную стужу. В конечном счете нас всем скопом загнали в старый видавший виды поезд, и мы тронулись в Киев. Эту ночь я проспал зажатый между двумя храпящими русскими солдатами. Из-за тесноты никто из нас не мог лечь, вагон был битком набит. Жесткие деревянные сиденья были очень неудобны, и я жалел, что не могу сесть на пол. Поезд рывками останавливался, казалось, в тот самый момент, когда мне удавалось зас­нуть. На следующие сутки, уже глубокой ночью, проехав около четырехсот восьмидесяти миль изматывающего пути, мы вползли на какую-то вто­ростепенную киевскую станцию. После изрядной толкотни и криков мы пошли ночевать в местные казармы. Меня втолкнули в камеру, и только много часов спустя я был разбужен появлением комиссара и его помощ­ника. Они стали задавать мне вопросы, бесконечные вопросы, и по про­шествии двух или двух с половиной часов вышли.

Некоторое время я вертелся на койке, пытаясь уснуть. Внезапно чьи-то грубые руки наотмашь хлестнули меня по лицу:

— Проснись, проснись, ты что, умер? Вот тебе еда. Быстрее — у тебя до отъезда всего несколько минут.

Еда? Опять щи. Опять кислый черный хлеб и вода для питья. Я глотал все подряд, боясь, что вынужден буду уйти, не доев своей скудной трапезы. Проглотив все, я стал ждать. И ждал несколько часов. В конце дня в камеру вошли двое из военной полиции, еще раз задали мне кучу вопросов, еще раз взяли мои отпечатки пальцев и сказали:

— Мы опаздываем. Поесть ты уже не успеешь. Может, тебе удастся раздобыть что-нибудь на вокзале.

Возле казарм стояли в ожидании три бронетранспортера. В один за­брался я вместе с четырьмя десятками солдат, оказавшись в немыслимой тесноте, остальные как-то разместились в двух других машинах, и мы рванули с места, лихо виляя на поворотах, в сторону вокзала. Я настолько плотно был зажат в гуще людей, что едва мог дышать. Водитель нашего транспортера, похоже, рехнулся, далеко обогнав две другие машины. Он гнал так, словно за ним неслись все дьяволы коммунистического ада. Нас, ехавших в кузове стоя, поскольку сесть было негде, подбрасывало и швы­ряло во все стороны. На бешеной скорости мы помчались под уклон, отскакивая от тротуаров, словно бильярдный шар, потом послышался отчаянный визг тормозов, и бронетранспортер понесло боком. Ближай­ший ко мне борт сорвало прочь в целом дожде искр, и мы врезались в толстую каменную стену. Вопли, стоны и проклятия, настоящее море кро­ви, а я вдруг осознал, что лечу в воздухе. Летя так, я не видел разбитого транспортера, теперь уже полыхавшего в огне. Ощущение падения, сокру­шительный удар и чернота.

— Лобсанг! — произнес такой любимый голос, голос моего Наставни­ка, ламы Мингьяра Дондупа. — Ты очень болен, Лобсанг, твое тело все еще на земле, но сам ты здесь с нами, в мире за пределами Астрала. Мы стара­емся помочь тебе, ибо твое задание на Земле еще не выполнено.

Мингьяр Дондуп? Что за чудо! Его же предательски убили коммунис­ты, когда он пытался добиться мирного урегулирования в Тибете. Я сам видел страшные раны от ударов ножом в спину. Но я, конечно, видел его несколько раз с тех пор, как он удалился в Небесные поля.

Сквозь закрытые веки до боли ярко проникал свет. Я подумал, что снова стою у той стены в Лубянской тюрьме и что опять солдаты начнут избивать меня прикладами по спине. Но этот свет был какой-то другой, он не бил в глаза; должно быть, это какая-то ассоциация образов, угрюмо подумал я.

— Лобсанг, открой глаза и посмотри на меня! — ласковый голос Наставника согрел и пронизал все мое существо сладкой дрожью. Я от­крыл глаза и огляделся. И увидел склоненного надо мной Ламу. Он выгля­дел лучше, чем когда-либо на Земле. Лицо его, казалось, не имело возраста, аура сияла чистейшими цветами, в ней не было ни следа страстей, обурева­ющих жителей Земли. Его шафранная мантия была из какого-то неземно­го материала, она светилась изнутри, словно наделенная собственной жизнью. Он улыбнулся мне и сказал:

— Мой бедный Лобсанг, бесчеловечность Человека по отношению к другому Человеку проявилась в твоем случае особенно ярко, ибо ты пере­жил такое, что другого убило бы уже не один раз. Здесь ты находишься, чтобы немного передохнуть, Лобсанг. Передохнуть в том месте, что мы называем «Страной Золотого Света». Здесь мы находимся за пределами стадии реинкарнации. Здесь мы трудимся, чтобы помочь народам многих миров, а не только того, имя которому Земля. Душа твоя изранена, твое тело сокрушено. Нам придется подлатать тебя, Лобсанг, ибо задание дол­жно быть выполнено, а заменить тебя некем.

Я снова огляделся и обнаружил, что нахожусь в чем-то похожем на лечебницу. С того места, где я лежал, был виден великолепный парк, вдали паслись или играли какие-то животные. Среди них, похоже, были олени и львы, и вообще все звери, между которыми нет мира на Земле, резвились здесь, словно одна семья.

Шершавый язык лизнул мою правую руку, безвольно свисшую с кро­вати. Подняв глаза, я увидел Ша-лу, громадного сторожевого кота из Чакпори, одного из первых моих друзей в стенах монастыря. Он подмигнул мне, и у меня мурашки побежали по коже, когда я услышал его голос:

— А, мой друг Лобсанг, я рад снова тебя увидеть, пусть даже на такое короткое время. Тебе придется ненадолго вернуться на Землю, когда ты покинешь эти края, но потом, несколько коротких лет спустя, ты вер­нешься к нам навсегда.

Говорящий кот? Телепатические кошачьи разговоры были мне хоро­шо известны и вполне понятны, но этот кот явно выговаривал слова, а не произносил телепатические послания. Громкий смех заставил меня огля­нуться на моего Наставника, ламу Мингьяра Дондупа. Он явно веселился, причем за мой счет, подумал я. Кожа у меня на голове снова покрылась мурашками; Ша-лу встал на задние лапы, облокотившись передними о мою кровать. Они с Ламой посмотрели на меня, потом переглянулись и оба рассмеялись. Оба рассмеялись, могу поклясться!

— Лобсанг, — сказал мой Наставник, — ты знаешь, что смерти нет, что на Земле Живых при наступлении так называемой «смерти» внут­реннее «я» человека отправляется в сферу, где он или она отдыхает неко­торое время, прежде чем начать подготовку к реинкарнации в новое тело, что предоставляет возможность усваивать новые уроки и достигать все новых вершин. Сейчас мы находимся в сфере, реинкарнация из которой невозможна. Здесь мы живем так, как ты нас сейчас видишь, в гармонии и мире, обладая способностью путешествовать в любое место и любое время с помощью того, что ты назвал бы «сверхастральным путешествием». Здесь животные и люди и иные живые существа общаются с помощью как речи, так и телепатии. Мы пользуемся речью вблизи и телепатией на расстоянии.

Издалека донеслась тихая музыка, музыка, которую понимал даже я. Мои учителя в Чакпори долго сокрушались по поводу моей полной неспо­собности петь или музицировать. Как бы сейчас возрадовались их сердца, подумал я, если бы они увидели, как я наслаждаюсь этой музыкой. В сияющих небесах замелькали и заколыхались цвета, как бы в такт музыке. Здесь, в этих немыслимой красоты краях, зелень была зеленее, вода — голубее. Здесь не было деревьев, источенных болезнью, не видно было ни одного пораженного недугом листка. Здесь было одно лишь совершенс­тво. Совершенство? Тогда что здесь делаю я? Я был мучительно далек от совершенства, и я это отлично знал.

— Ты выдержал тяжелую битву, Лобсанг, и теперь ты здесь, чтобы передохнуть и немного приободриться по праву того, что тобою достиг­нуто.

Говоря это, мой Наставник благосклонно улыбался.

Я лег и тут же вскочил в страхе:

— Мое тело, где мое земное тело?

— Отдыхай, Лобсанг, отдыхай, — ответил лама. — Отдыхай, и как только ты наберешься сил, мы многое тебе покажем.

Понемногу золотой свет в комнате угас до навевающего покой пурпу­ра. Я почувствовал, как моего лба коснулась прохладная сильная рука, а на правую ладонь легла мягкая мохнатая лапа, и провалился в забытье.

Мне снилось, что я снова на Земле. Откуда-то сверху я бесстрастно взирал на то, как русские солдаты греблись в остатках искореженного транспортера, вытаскивая обгорелые тела и куски тел. Я увидел, как один человек взглянул вверх и показал пальцем. Все головы повернулись в указанном направлении, то же самое сделал и я. На самом верху высокой стены висело мое изломанное тело. Изо рта и ноздрей струилась кровь. Я смотрел, как мое тело снимают со стены и водворяют в карету скорой помощи. Когда машина отъехала, я поднялся выше и увидел все. Я заме­тил, что моя Серебряная Нить осталась нетронутой; она мерцала, словно голубой утренний туман в горных долинах.

Русские санитары, не слишком церемонясь, вытащили из машины носилки и понесли в операционную, где вывернули мое тело на стол. Нянечки разрезали мою окровавленную одежду и выбросили ее в мусор­ный ящик. Были сделаны рентгеновские снимки, и я увидел, что у меня сломаны три ребра, одно из них проткнуло левое легкое. Левая рука была сломана в двух местах, а левая нога снова была сломана в колене и лодыж­ке. Сломанный конец солдатского штыка проткнул мне плечо, едва не задев жизненно важную артерию. Задумавшись, с чего начинать, женщи­на-хирург только шумно вздохнула. А я, казалось, парил над операцион­ным столом, глядя на все это и задаваясь вопросом, хватит ли у них мастерства, чтобы как следует меня залатать. Легкое подергивание Серебряной Нити, и я поплыл сквозь потолок, через верхние этажи, по пути натыкаясь на лежащих в постелях больных. Я плыл все вверх и дальше, в пространство, в окружение бесконечных звезд, вне пределов астрала, проплывал одну эфирную сферу за другой, пока снова не достиг «Страны Золотого Света».

Я вздрогнул и попытался вглядеться сквозь пурпурную мглу.

— Он вернулся, — произнес ласковый голос, и дымка рассеялась, снова давая дорогу величию Света. У моей постели, опустив глаза, стоял мой Наставник, лама Мингьяр Дондуп. Тихо мурлыча, рядом со мной лежал Ша-лу. В комнате находились еще два Важных Лица. Когда я их увидел, они смотрели в окно на проходящих далеко внизу под нами людей.

Когда же они с улыбкой обернулись ко мне, я задохнулся от изумле­ния.

— Ты был так тяжко болен, — сказал один из них, — мы опасались, что твое тело не выдержит.

Другой, которого я хорошо знал, несмотря на очень высокое положе­ние, которое он занимал на Земле, взял мои ладони в свои.

— Ты так много страдал, Лобсанг. Мир обошелся с тобой слишком жестоко. Мы обсудили это, и чувствуем, что ты, возможно, захочешь отойти. Если ты продолжишь свой путь, тебя ожидает еще много страда­ний. Сейчас ты можешь покинуть свое тело и остаться здесь навечно. Ты предпочел бы этот выбор?

Сердце у меня заколотилось. Покой после стольких страданий. Стра­даний, которые, не будь я так хорошо закален и натренирован, давно бы положили конец моей жизни. Специальная подготовка. Да, но чего ради? Чтобы я видел человеческую ауру и мог повлиять на научную мысль в направлении исследования этой ауры. А если я сдамся — кто тогда продол­жит мое дело?

— Мир обошелся с тобой слишком жестоко. Никто не станет тебя обвинять, если ты сдашься.

Здесь я должен хорошенько подумать. Другие обвинять не станут, но целую вечность мне придется жить с собственной совестью. А что есть жизнь? Всего несколько лет несчастий. Еще несколько лет лишений, стра­даний, непонимания, и тогда, если только я сделаю все, что в моих силах, моя совесть будет спокойна. Навеки.

— Досточтимый Господин, — ответил я, — вы поставили меня перед выбором. Мое служение продлится столько, сколько выдержит тело. Сей­час же оно просто сильно надломлено, — добавил я.

Лица собравшихся осветили радостные улыбки одобрения. Ша-лу громко замурлыкал и с игривой лаской куснул меня за палец.

— Твое земное тело, как ты и говоришь, из-за перенесенных страда­ний находится в плачевном состоянии, — сказал Преосвященный. — Прежде чем ты примешь окончательное решение, мы должны сказать тебе следующее. На земле Англии мы обнаружили тело, хозяин которого страс­тно желает его покинуть. Его аура по основным аспектам гармонирует с твоей. Впоследствии, если этого потребуют обстоятельства, ты сможешь перебраться в его тело.

Поиск по сайту: