ВВЕДЕНИЕ 20 страница. Идеологические гибриды. Полное и непротиворечивое текстовое изложение “чистой” идеологии — явление крайне редкое

Идеологические гибриды. Полное и непротиворечивое текстовое изложение “чистой” идеологии — явление крайне редкое. И много чаще нам приходится сталкиваться с ее проявлениями на другом уровне — с программами, представляющими более прикладные и комбинированные идеологические формы. Любая реальная (и реалистичная) политика практически всегда строится на идеологических гибридах и содержит в себе изрядные дозы эклектики. Политики руководствуются необходимостью действия, а не чистотой идейных принципов. Они отбирают и сочетают эти принципы, не смущаясь противоречиями “чистой” логики. И дело не в том, что у политиков или обслуживающих их экспертов отсутствуют
достаточные рефлексивные способности. Просто политическая или экономическая программа преследует иные цели. Она должна быть привлекательной в глазах как можно более широких слоев населения, мобилизуя их на свою поддержку. В силу этого каких-то чисто “либеральных” или “демократических”, “социалистических” или “консервативных” экономических программ просто в принципе быть не может.

Идеологические системы оформляются в непрерывном взаимном отталкивании. А в это время реальная государственная политика, по крайней мере в ведущих западных странах, издавна строится исключительно на компромиссах и идеологических гибридах. И любые изменения в проводимой политике в большинстве случаев становятся не коренной сменой идеологической линии, а лишь смещением акцентов.

В эпоху буржуазных революций произошло переплетение либеральных и демократических доктрин, что явилось критической реакцией на феодальный консерватизм. В развитых буржуазных обществах они успели достаточно утвердиться, чтобы, во-первых, потеснить мощные слои старого и нового консерватизма, а во-вторых, не допустить неуправляемой цепной реакции распространения социалистических идей. Благодаря успешному закреплению в общественном сознании идеологических гибридов несоциалистического толка, сам социализм, внедрившись в это сознание, “успокоился” в невоинственных и эклектических “лассальянских” формах.

Но наиболее “счастливым” для развитых западных обществ оказался гибрид либерализма и обновленного консерватизма, дополненный реальными социалистическими и демократическими элементами в качестве подпитывающих “оппозиционных” идеологий. Консервативно-либеральная (или либерально-консервативная) программа, поддерживающая, с одной стороны, сильную государственность и правопорядок, а с другой — свободу в экономической деятельности, оказалась неплохо сбалансированной. В ней достигается симбиоз (сочетание и, отчасти, взаимное погашение) прогосударственных и антигосударственных начал, партикуляристских (националистических) и универсалистских элементов^22[503]. Либерализм привносит в этот альянс некий динамичный дух, консерватизм удерживает этот дух от радикальных поползновений. А оппозиционный социал-демократизм заботится о том, чтобы не
произошло забвения эгалитарных принципов. При этом современная консервативная и либеральная идеологии во многом попросту слились, породив, кстати, изрядную путаницу в наименованиях: консерваторов называют либералами, неолибералов — неоконсерваторами и т.д.

Наконец, несколько слов о третьем уровне — уровне массового сознания. Здесь экономические решения воспринимаются ситуативно, эклектично, эмоционально и нерефлексированно, на уровне лозунгов и здравого смысла. Если попытаться перевести приоритеты всех четырех идеологий на уровень лозунгов, то окажется, что лозунг социализма — “всеобщее равенство”; демократизма — “полноправное членство”; либерализма — “индивидуальная свобода”; консерватизма — “органическое единство”. Лозунги далее редуцируются к словам-символам: консерватизм ассоциируется с Порядком, социализм — с Равенством, Либерализм — с Рынком, демократизм — с Гласностью. Но даже эти многозначные слова-символы зачастую воспринимаются на уровне общих ощущений. А значительная часть населения вообще живет вне мира хозяйственных идеологий, не имея сколько-нибудь упорядоченных представлений о социально-экономических процессах.

Заключение. Мир экономических идеологий сложнее, нежели противостояние “старого” и “нового”. За политическими программами и массовым сознанием стоит целый набор относительно целостных идеологических систем. Причем, их можно рассматривать как равноправные с точки зрения их описательных и нормативных возможностей, т.е. оценочно нейтрально, без деления на “плохие” и “хорошие”. Наконец, идеологические системы сменяют друг друга во времени, образуя своего рода идеологический “калейдоскоп”. Рассмотрение этой трансформации ожидает нас в следующей лекции.

Лекция 20.
ТРАНСФОРМАЦИЯ ХОЗЯЙСТВЕННЫХ ИДЕОЛОГИИ
(на примере современной России)

Мы смотрим на экономику и общество сквозь призму идеологических воззрений. Причем, сами эти воззрения не остаются постоянными. Изменяются не только взгляды отдельного человека, но и общая идеологическая картина. Различные идеологии сосуществуют, активно влияют друг на друга. Но в каждый период та или иная из них выходит на передний план, утверждается в общественно-политическом сознании и экономическом лексиконе. Это происходит в тот момент, когда соответствующая идеологическая
система находит концентрированное выражение в политических программах, а лозунги этих программ осваиваются и поддерживаются массой населения, точнее, его наиболее восприимчивыми группами. На время наступает период относительного господства одной из идеологических парадигм.

В данной лекции мы собираемся предложить вариант социологического анализа трансформации экономических идеологий на примере из ближайшей истории России — с начала перестройки до середины 90-х годов. Именно этот, предельно сжатый по историческим меркам, период позволяет проследить целый ряд идеологических сдвигов. В самом деле, еще совсем недавно велась борьба за интерпретацию “социалистического выбора”, затем спорили о путях вызревания подлинного “гражданского общества”, вскоре акцент переместился на дебаты о построении “нормальной экономики”, а потом в центре внимания оказалось содержание “национально-государственных интересов”. Это не просто замена терминов и клише. Вместе с ними изменяется и наше понимание происходящего^1[504].

Мы будем исходить далее из следующих двух предположений. Первое — существуют несколько идеологических систем, каждая из которых предлагает свое, достаточно полное и относительно непротиворечивое описание одного и того же объекта — хозяйственной системы России (СССР) в советский и постсоветский периоды, а также строит свои модели желаемого будущего. Второе — в течение реформенного десятилетия эти системы, воплощаясь в разных программах, последовательно сменяли друг друга, и таким образом, происходило неоднократное замещение мировоззренческих доминант — как в головах отдельных субъектов, так и в публичной сфере в целом. Попробуем разобраться в этом “идеологическом калейдоскопе”, описывая каждую идеологическую систему в ее собственной терминологии^2[505].

Социалистическая парадигма. В течение десятилетий в нашей стране официальная и практически единственная объясняющая парадигма формировалась социалистической идеологией. Не секрет,
что в концептуальном отношении она практически целиком строилась по принципу радикального марксистского отрицания капиталистической системы второй половины XIX столетия^3[506], которое заключалось в следующем.

Фактически вся собственность на средства производства объявлена неделимым общественным достоянием, что открывает возможность планомерно управлять всем народным хозяйством из единого центра^4[507]. Любые затраты, включенные в план, считаются общественно необходимыми, Основная масса ресурсов распределяется путем фондирования. Товарно-денежные отношения, в том числе финансы и кредит, выступают как инструменты плана, а цена — как плановый норматив. Плановость обеспечивает одновременно бескризисное поступательное развитие экономики и полную занятость, научно-технический прогресс и высокие темпы экономического роста. При этом в отношениях с внешним миром делается ставка на собственные силы и устанавливаются заградительные барьеры с помощью универсальной государственной монополии.

Упор в экономическом росте делается, в первую очередь, на тяжелую промышленность и в целом на производство средств производства, опережающее развитие которого возводится в ранг объективного закона. При этом, скажем, легкая промышленность может получать около одного процента всех централизованных капиталовложений, а доля промышленной продукции отраслей группы “Б” десятилетиями не поднимается выше одной четверти. Все это, однако, не мешает говорить о подчинении всех хозяйственных действий “высшей цели” — повышению материального благосостояния и всестороннему развитию людей. Просто более полная реализация этой цели постоянно отодвигается в будущее.

В сфере мотивации работников первенство отдается моральным стимулам (“работа на себя” через “работу на общее благо”). Строго же контролируемое принципом распределения по труду материальное вознаграждение принимается отчасти как неизбежное
зло, отчасти как временное, но полезное подспорье, которое перестает быть необходимым по мере формирования творческого, “коммунистического” отношения к труду.

Различия социальных классов (рабочие, колхозное крестьянство и прослойка интеллигенции) уже кажутся скорее формальными. Вся система движется в направлении возрастающей социальной однородности и всеобщего экономического самоуправления (хозрасчета, трудовой демократии), принципы которого, впрочем, формулируются весьма осторожно.

Могут сказать, что в этих воззрениях немало чисто мифологических элементов. Тем не менее многое, особенно в части отрицания, вполне справедливо: институт частной собственности как фундамент разделения на собственно экономические классы разрушен; рынок, хотя бы отдаленно напоминающий неоклассические схемы, подавлен; стремления к прибыльности предприятия или индивидуальному материальному успеху предельно ограничены; открытая безработица отсутствует.

Социалистической парадигме не откажешь в логической последовательности и полноте. Отклонения же реальности от схемы объясняются как “аномалии”, “отдельные негативные явления” или, в крайнем случае, как “трудности роста” или “родимые пятна старого общества”. Сейчас уже трудно поверить, но вплоть до второй половины 80-х годов эти взгляды разделялись подавляющей массой интеллектуалов, веривших в возможность “совершенствования социализма”. Под социалистическими лозунгами прошел и начальный период “перестройки” с его программой “ускорения социально-экономического развития”.

Для тех, кто и далее сохранял приверженность социалистической идеологии, последующие экономические реформы представляются “потерей завоеваний”, “сползанием к капитализму периода первоначального накопления капитала”, попыткой повернуть вспять “объективные экономические законы”.

Демократическая парадигма. В конце 80-х годов социалистическая идеология терпит крах. Она, конечно, не исчезает (ничто не исчезает окончательно), но уступает господствующие позиции демократической парадигме. Последняя выносится на поверхность прежде всего усилиями “шестидесятников”^5[508]. Если социалисты
использовали оружие марксистской критики буржуазного строя в качестве инструмента описания противоположной, по их мнению, социально-экономической системы, то демократы ту же марксистскую критику (с учениями об эксплуатации, принуждении и отчуждении труда), прикладывают к обществу “реального социализма”. Итак, демократическая парадигма вырастает из радикальной критики социалистического хозяйственного мировоззрения, осуществляемой с помощью того же самого понятийного аппарата.

По утверждениям демократов, в 30-х годах экономика была подчинена политике, утвердилась тоталитарная система с присущими ей многими чертами осовремененного азиатского деспотизма. Экономические отношения подчинены здесь всепроникающей государственной власти, ядро которой образует подобие некоего нового эксплуататорского класса — “номенклатура” или “партократия”. Никакой общенародной собственности на деле нет, есть только собственность государства, и все подчиняется целям ее воспроизводства. Устанавливается жестко-иерархическая система управления. Эксплуатируемые производители лишены всякой хозяйственной самостоятельности и отчуждены фактически от всякой собственности на средства производства, сама рабочая сила становится собственностью всемогущего государства.

Распределение по труду, по мнению демократов, является чистой декларацией. Господствует распределительная система, сочетающая уравниловку при заниженном общем уровне оплаты за труд внизу социальной лестницы и должностные привилегии наверху. А поскольку трудовые стимулы ограничены, работники привлекаются к труду с помощью жесткой дисциплины, силами внеэкономического или грубого экономического (“от нищеты”) принуждения. Отсутствие же официальной безработицы отнюдь не означает реальной полной занятости.

Плановость управления экономикой оказывается скорее фикцией, нежели реальностью. Планы строятся на заведомо ложной информации, исходящей как сверху, так и снизу, никогда не выполняются, подгоняются под факт. Плановость оборачивается приказной анархией и крупными потерями на каждом шагу. Централизованный план вместе со всеми финансовыми рычагами оформляет сложную систему перераспределения материальных, финансовых и трудовых ресурсов между отраслями, регионами, группами населения. На эти цели работают дифференцированные прямые изъятия средств предприятий (от ноля до 90% прибыли) и выборочные дотации этим предприятиям; огромный налог с оборота; административным путем устанавливаемая дифференциация цен на одну и ту же продукцию; поддержание “ножниц цен” на
продукцию разных отраслей и т.д. В этой системе дешевый (1–2% годовых), а часто и безвозмездный кредит обращается в форму бюджетного финансирования, а деньги все более напоминают множественные расчетные единицы с весьма различной покупательной способностью.

Мощная перераспределительная машина позволяет поддерживать некоторый воспроизводственный баланс, подпитывая слабые хозяйственные звенья за счет сильных, но не устраняет накапливаемых диспропорций. Собственно производство наращивается при явном отставании инфраструктуры, промышленность развивается за счет сельского хозяйства, материальное производство — за счет непроизводственной сферы (науки и образования, здравоохранения и культуры), продукция производственного назначения вырабатывается в ущерб потребительским товарам.

Неспособность заинтересовать производителей в освоении нововведений и серьезном улучшении качества продукции пытаются компенсировать наращиванием количественных показателей. В свою очередь, этот валовой подход при мягких бюджетных ограничениях порождает неограниченный спрос на ресурсы, а при жестко фиксированных ценах ведет к тотальному хроническому дефициту и этих ресурсов, и производимой конечной продукции. Дефицит же парадоксальным образом соседствует с перепроизводством и значительными хозяйственными потерями.

Таким образом, данная система, получающая название “административно-командной”, критикуется демократами не только за антигуманность, но и за вопиющую неэффективность. Накопление экономического потенциала осуществляется в ней во многом за счет дешевого принудительного труда (вся страна представляется одним большим ГУЛАГом) и растрачивания обильных природных богатств, т.е. за счет будущих поколений. Большая же часть успехов оказывается мнимой, как только пробивается первый ручеек более или менее правдивой статистической информации (пересчитываются достигнутые прежде темпы роста и т.п.).

По мнению демократов, административно-командная система к 80-м годам уже исчерпала все свои возможности. В результате попытки ускорения развития обернулись продолжающимся падением темпов роста, форсированное накопление — затуханием инвестиций, а намерение подкормить отощавший народ закончилось развалом потребительского рынка. И все это произошло на фоне удручающего разрушения элементарных нравственных и культурных основ общества.

Перестройка для демократов закономерно выступает как антитоталитаристская “революция снизу” не только в политическом,
но и в экономическом отношении, которая поднимается на восходящих потоках социальной активности достаточно широких слоев населения (“перестройка как революция” — это становится концептуальным лозунгом). Они видят в реформах акт творческого разрушения “административно-командной системы”.

При этом видение позитивных хозяйственных реформ у демократов по сути редко выходит за рамки некоего “капитализма с человеческим лицом”, сочетающего рыночные отношения с реальным производственным самоуправлением, или довольно неопределенных контуров “смешанной экономики”, не выводимых за пределы общих принципов — на уровень общенациональной рабочей программы.

Как мы уже утверждали в предыдущей лекции, идеалом демократической хозяйственной организации на микроуровне является кооперативная форма, хотя это обстоятельство часто остается неосознанным. Не случайно, разнородная предпринимательская деятельность в годы “перестройки” первоначально укрывается за кооперативной вывеской. Однако раздача собственности трудовым коллективам — довольно шаткая опора для широкого хозяйственного реформирования. Экономический кризис подталкивает к более радикальным мерам: не проходит и двух-трех лет, как завершается “эпоха толстых журналов”, и демократы лицом к лицу сталкиваются с необходимостью перерождения или ухода с идеологической сцены.

Либеральная парадигма. На рубеже 90-х годов на смену раскалывающемуся демократическому движению приходят группы идеологов, имеющие рабочую программу хозяйственных преобразований. Наступает идейное господство либерализма или, точнее, “эконом-либерализма”, ибо ядро этих групп составляют профессиональные экономисты, знакомые с основами западной теории^6[509].

Точка зрения “эконом-либерализма” на эволюцию состоит в следующем. Начиная с хрущевской “оттепели”, а тем более во времена брежневского “застоя”, ледяной панцирь тоталитаризма в сильной степени подтаял, и появились проталины экономической свободы (пусть даже весьма ограниченной), что ознаменовало переход советской хозяйственной системы в принципиально новое состояние.

Огромная масса государственной собственности уже растянута, растащена государственными ведомствами и крупными объединениями-монополистами,
получившими немалую самостоятельность во взаимоотношениях с Центром. Усиливается и относительная обособленность местных (республиканских) правящих элит. В результате диктат Центра постепенно замещается сложной системой корпоративных групповых интересов.

Государственный центр утрачивает возможности эффективного принуждения. Место приказной системы занимает система торгов за ресурсы на всех уровнях властно-хозяйственной иерархии, или “экономика согласований”, прекрасно описанная в работах Я. Корнаи (многие наши эконом-либералы, безусловно, его последователи). Все производители — от министра и директора предприятия до рядовых работников и специалистов — становятся пусть не всегда равноправными, но активными субъектами этого торга за более обеспеченное (или менее напряженное) хозяйственное существование.

Одновременно, по мнению либералов, система волевого перераспределения перерастает в систему “бюрократических рынков”, где происходит обмен ресурсами и готовой продукцией, неисчислимым множеством хозяйственных и бюрократических услуг, где под прикрытием традиционных административных каналов по горизонтали и вертикали протягиваются нити неформальных экономических связей^7[510]. На этих “бюрократических рынках”, смыкающихся во многих местах с развитой “теневой” экономикой, потихоньку растаскиваются “снизу” права на государственную собственность. Здесь взрастают целые группы чиновных и нечиновных распределителей (снабженцев, торговцев), занявших более или менее удобные места у потока вечно дефицитных ресурсов.

Однако сдвиги в хозяйственной мотивации происходят не только в этих группах. В период 1955–1965 гг. несколько возрастает уровень жизни населения, увеличивается доля социальных расходов государства. Начинается обратная перекачка средств в сельское хозяйство, сопровождаемая при этом массовым оттоком сельского населения в города. Затем приоткрывается заслон на пути
массового импорта потребительских товаров. Все это подкрепляет относительное усиление материальной заинтересованности самых широких социальных слоев и рост соответствующих потребительских ожиданий.

Расшатывается механизм принуждения к труду: работники закрепляются за своим предприятием уже не репрессивными мерами, а путем предоставления жилья, социальных услуг, разного рода надбавок к заработной плате. И на макро- и на микроуровнях, таким образом, выстраивается система своеобразного “социального обмена” между “верхами” и “низами”, где невысокий, но гарантированный жизненный уровень при крайне низкой требовательности к труду и его результатам “обменивается” на некую минимальную выработку, дополняемую политической лояльностью (индифферентностью) к существующим порядкам. Вместе с распространением этих сетей неформального обмена, задолго до “перестроечных” начинаний “административно-командная” (“казарменная”, “репрессивная”) система прекращает свое существование.

Либералы рассматривают человека в советской экономике уже не как объект подавления и насилия, а как субъекта, рационально преследующего собственные интересы. Партийный секретарь и директор завода, продавец магазина или шофер автобазы, — в разветвленном обмене услугами каждый способен извлекать свою выгоду. И переход от политики экспансивного роста к попыткам стабилизации режима в брежневский период облегчает развитие этой, словами В. Найшуля, “торговли внутри государства”.

Постепенно развиваясь, подобная “торговля” и становится одной из решающих причин “перестройки”. Конечно, между “бюрократическими рынками” и “подлинным рынком” есть существенная разница. Но все же считается, что “бюрократические рынки” есть пусть выщербленная, но ступень на пути к рынку подлинному. Все сегодняшние изменения, таким образом, трактуются либералами как закономерное движение к некоей “нормальной экономике”, под которой подразумевается рыночная экономика западного типа.

При этом хозяйственные реформы, по их мнению, следует рассматривать (в “пику” демократам) как “революцию сверху”. Устаревшую экономическую систему нельзя “ремонтировать” или “совершенствовать”, ее можно только заменить. Вызреванию “нормальной экономики” необходимо способствовать путем решительной макроэкономической финансовой стабилизации и последующих институциональных преобразований. А для этого требуются не “игры в демократию”, а скорее авторитарные политические методы. Тем более, что широкие слои населения не готовы ко
многим из предлагаемых жестких мер, не приемлют “шоковой терапии”. Для них реформы становятся трудной, хотя и облагораживающей школой принудительного экономического воспитания^8[511].

Предполагается, что, по крайней мере, некоторая часть трудоспособного населения и при советском строе не утратила окончательно частнособственнических инстинктов и способностей к эффективному труду. Нужно только снять ограничения, сдерживающие их хозяйственную активность. Остальные же ставятся перед фактом новых, более жестких экономических условий. Считается, что воспитанию такой активности будет способствовать в частности “естественный” уровень безработицы.

Выращивая под своей “сенью” новые хозяйственные отношения, государство постепенно уходит из экономики, оставляя за собой минимум регулирующих функций. И производители сами начинают искать подходящие ниши как внутри страны, так и за ее пределами. Привлечение иностранного капитала содействует развитию здоровой конкуренции, а западная финансовая и технологическая помощь, на которую либералы всерьез рассчитывают, помогает сгладить наиболее острые углы.

Конечно, либералы не могли не заметить, что все практические меры по переходу к рынку реализуются в лучшем случае наполовину. Но, по их мнению, намечаются и явные позитивные сдвиги: в условиях более жестких финансовых ограничений производители начинают считать собственные деньги; неизбежное падение производства подготавливает условия для перегруппировки ресурсов; либерализация цен приводит к появлению на рынке многих видов остродефицитной продукции и заполнению магазинных полок (пусть по высоким ценам, но заполнению). Считается также, что положительный эффект многих либеральных мер должен проявиться не сразу, а лишь через некоторое время — когда люди несколько адаптируются к новой ситуации, сформируется сеть новых рыночных институтов, произойдет реструктурирование капитала, и в итоге возникнут предпосылки для будущего экономического подъема.

Однако не успела либеральная парадигма по-настоящему утвердиться, как уже утратила свои лидирующие позиции. Причем, очередной идеологический сдвиг произошел даже до прихода в правительство Е.Т. Гайдара и его команды, которые, едва начав намеченную либерализацию, сразу оказались “непопулярными”, т.е. в ситуации жесткой оппозиции^9[512].

Консервативная парадигма. Этот следующий шаг мы бы назвали консервативным сдвигом. В отличие от либералов, принципиально безразличных к культурно-национальным границам, приверженцы консервативной линии исходят из того, что любая хозяйственная система глубоко “национальна”, укоренена в социокультурных основах развития конкретного общества. Россия же следует особым путем, на котором нет никаких “тупиковых ветвей” и “исторических провалов”. И надо принимать ее общество таким, какое оно есть, со всеми его болезнями и слабостями (что не означает отказ от лечения болезней).

Утверждается, что в России всегда была сильна традиция авторитарной государственной власти, осуществляющей постоянное вмешательство в экономику. Политика московских князей, Ивана Грозного, Петра I и И.В. Сталина — всего лишь отрезки одной длинной исторической линии развития, в котором Россия представала не только как властноориентированное, но и как в сильной степени милитаризованное общество. Все основные хозяйственные реформы вызывались здесь потребностями подготовки к войнам, ведения этих войн и их последствиями.

Говорится, что в российском обществе не было развитых традиций частной собственности. А сколько-нибудь крупное предпринимательство всегда “кормилось” подле государства, зависело от него. Более того, государство само инициировало важнейшие предпринимательские начинания. При этом оно по-своему заботилось о своих подданных, стараясь не допускать крайностей массовой безработицы, обнищания и голода.

С консервативных позиций советское общество лишь воспроизводило, хотя зачастую и в уродливых формах, основы традиционной социальной структуры. “Перестройка” же была не проявлением ее глубинных разломов, а скорее кризисом правящих верхов, приведшим к закономерной смене одряхлевшей элиты более молодыми, динамичными преемниками.

Круг претендентов на консервативную линию сегодня весьма широк и разноголос. Здесь и слегка подкрашенные социалисты, ратующие за возврат к общенародной собственности, и разного рода “почвенники”, превозносящие в том числе общинно-артельные начала организации производства. И экономисты неокейнсианского толка, призывающие к более активной экономической роли государства. Звучат идеи религиозного, имперского и даже монархического возрождения. Появились отечественные “новые правые” и “новые евразийцы”. Одним мила Киевская Русь, другим — петровская, третьим — ленинский Союз^10[513]. Консервативная позиция, впрочем, означает нечто большее, нежели простое восстановление хозяйственной традиции (хотя, как мы видим, сам выбор точки отсчета уже представляет собой немалую проблему). А ориентация на старые лозунги зачастую является вынужденной маскировкой^11[514].

Исторически консерватизм возникает как защитная реакция на любые движения, претендующие на революционность (в нем, таким образом, силен элемент ситуативности). Бывает, что радикальные течения пытаются эксплуатировать консервативную форму. Но консерватизм, более близкий своему изначальному пониманию, отрицает всякие радикальные проекты в пользу умеренного реформизма (здесь уместна ссылка на П.А. Столыпина, настаивавшего на необходимости длительной “черновой работы” и установлении порядка как первоначальном условии широких реформ)^12[515].

Как оценивался бы ход нынешних реформ консерватором, избегающим привычных хлестких эпитетов и предсказаний надвигающихся катастроф? Думается, эта оценка могла бы выглядеть следующим образом. Новые формы хозяйствования, естественно, привлекают всеобщее (явно преувеличенное) внимание, в то время как изменения в основных секторах экономики куда менее значительны. “Смена вывесок” порою создает видимость динамичных
институциональных изменений. Не важно, назовут новую структуру акционерным обществом, холдингом или финансово-промышленной группой, на деле речь идет во многом о формальном преобразовании государственно-корпоративной собственности.

Госсектор в экономике продолжает играть “первую скрипку” и в обозримой перспективе должен остаться в этой лидирующей роли. Руководители госпредприятий (в том числе прошедших приватизацию), отнюдь не начинают вести себя подобно агентам рыночного хозяйства. Оставаясь в массе своей монополистами, они реагируют на ухудшение конъюнктуры повышением цен или сворачиванием производства. При этом они пытаются все-таки “протолкнуть” собственные интересы “наверху” посредством группового лоббирования и выдержать патерналистскую линию “внизу”, до последнего не увольняя своих работников.

Поиск по сайту: