ВВЕДЕНИЕ 21 страница. Военно-промышленный комплекс — безусловно, тяжелая ноша на плечах реформируемого хозяйства

Военно-промышленный комплекс — безусловно, тяжелая ноша на плечах реформируемого хозяйства. Но куда денешься от того, что именно в нем сосредоточен наиболее мощный научно-технический потенциал, расточение которого граничит с преступлением. Коль скоро массового разорения убыточных предприятий допустить нельзя, неизбежны дотации и сохранение широких зон государственного регулирования. К этому добавляется потребность в более активной структурной перестройке, которая вряд ли произойдет сама собой, и в поддержании “на плаву” ряда отраслей непроизводственной, в том числе социальной, сферы. Куда более льготного режима требует развитие мелкого и среднего предпринимательства в городе и на селе.

Консерваторы осторожно относятся к западной помощи, опасаясь растущей хозяйственно-политической зависимости и превращения России во “второразрядную экономическую державу”. Раздаются символические призывы к замене “Вашингтонского консенсуса” на “Российский консенсус” как основу экономической политики^13[516]. Но наибольшее беспокойство вызывает у них снижающаяся управляемость экономикой, утрата государством рычагов регулирующего воздействия, при отсутствии которого, в частности, привычное разбазаривание государственных ресурсов принимает характер целенаправленного разворовывания.

Исходя из этого, консерваторы указывают на неизбежность по крайней мере частичной “реставрации” (в которой оппоненты немедленно усматривают восстановление прежней социалистической административно-командной системы, что является иллюзией).

Эта “реставрация” означает: усиление государственного вмешательства в управление экономикой; смягчение бюджетных и кредитных ограничений; выдвижение протекционистских мер на границах России и активизацию внутренней промышленной политики;

а в политике приватизации — смещение ставок, делаемых на игру рыночных сил, в пользу директорского корпуса.

К середине 90-х годов консервативный сдвиг в России уже совершился. Но по содержанию консервативная идеология еще не вполне оформлена. Продолжается символическая борьба за понимание национально-государственных интересов, за то, как следует объяснять осуществляемую “корректировку реформ”. Можно сказать, что мы вступили в фазу завершения цикла идеологической трансформации^14[517].

Смена парадигм. С тем, что специалисты (как, впрочем, и неспециалисты) совершенно по-разному интерпретируют одни и те же хозяйственно-политические процессы, мы сталкиваемся на каждом шагу. Например, в одном и том же процессе приватизации государственной собственности приверженцы социалистического выбора видят попрание социальной справедливости и “ограбление народа”; демократы — освобождение работника от сил отчуждения; для либералов — это неизбежное устранение экономически неэффективных форм хозяйства (и вдобавок юридическое оформление наполовину свершившегося экономического факта); а для консерваторов — слишком резкое разрушение устоявшихся организационно-экономических форм.

Что касается подходов к формам приватизации, то демократическому взгляду в его более или менее чистом виде соответствовала бы раздача прав собственности на предприятия трудовым коллективам или, в более радикальном варианте, программа так называемой гражданской собственности (“каждому гражданину — равную долю общей собственности”). С точки зрения либералов, приватизационная стезя должна пролегать через открытые конкурсы и аукционы с продажей собственности по рыночным ценам
(раздача ваучеров для них — не более, чем политический маневр). Консерваторы предпочли бы, чтобы приватизационные процессы (как и уже приватизированные крупные предприятия) не выходили из-под контроля государства. Социалисты же, безусловно, должны были бы вовсе отказаться от массовой приватизации. Перечень расхождений можно продолжать и далее.

В изложенном противостоянии видится нечто большее, нежели спор между монетаристами, кейнсианцами и институционалистами. И уж, конечно, нечто, не сводимое к текущим политическим дебатам пестрых политических группировок, предлагающих, кстати, на удивление схожие программные документы. Это также вопрос не только методов реформирования экономики, но и более глубокого видения социально-экономических перспектив России.

Итак, еще сравнительно недавно в объяснении происходящего господствовала социалистическая парадигма. Она рассыпалась под напором демократической волны разоблачительной критики. Вскоре полусоциалистические иллюзии демократов были вытеснены либеральными идеями достаточно радикального толка. Но последние, так и не успев по-настоящему утвердиться, оказались перед лицом серьезного кризиса, а многие их представители возвратились к привычным для них оппозиционным ролям. Указывая на наступление консервативной волны, мы не имеем в виду, что консерватизм и есть выражение некоего “объективного идеала”. Просто гигантский идеологический калейдоскоп совершает свой круг, который скорее всего не будет последним.

Мы не станем утверждать, что описанная многоступенчатая смена идеологических парадигм вызвана соответствующим обновлением ценностного ядра российского общества (столь быстрое обновление вряд ли возможно в принципе). Просто на поверхность всплывают разные ценностные ядра.

Заключение. Механизмы смены идеологий сложны и мало изучены. Было бы слишком большим упрощением считать, например, что прикладные программы вырастают из теоретических систем и, в свою очередь, порождают структуры массового сознания. Эти связи сложнее и имеют социальный характер^15[518]. Происходит критическое преодоление идеологических парадигм на всех трех уровнях, каждый из которых вполне самостоятелен и может выступать в качестве ведущего звена перемен.

Когда человек, оторвавшись от хозяйственной деятельности, задумывается об альтернативных способах использования ограниченных ресурсов, возникает экономическая теория. Когда же экономист вместо анализа “вещей” начинает сопоставлять альтернативные способы мышления о “вещах”, формируется социология экономического знания как рефлексивная работа второго уровня.

Задачи социологии экономического знания состоят в последовательном “разведении” указанных идеологических уровней, вычленении “чистых” идеологических систем и прослеживании их связей с выдвигаемыми программами и структурами массового восприятия. Социология знания призвана подтолкнуть теоретиков к осознанию своей погруженности в априорные концептуальные и ценностные контексты, дать политикам возможность прояснить для себя избранную линию, наконец, помочь каждому из нас разобраться в хитросплетении идей и лозунгов^16[519]. Мы не можем освободиться от идеологических схем, но способны дистанцироваться от них и, более того, сталкивать разные схемы, высекая искры понимания.

Х
ЧЕЛОВЕК В ХОЗЯЙСТВЕННОЙ СИСТЕМЕ РОССИИ

“Смена государственных структур и, тем более, “вывесок”, не ликвидирует основ существования советского человека — как социально-психологических, так и социально-экономических”.

Ю.А. Левада и др., “Советский простой человек”

Лекция 21. ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ МИР РОССИИ: СОВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО

Заключительный раздел посвящен описанию российской хозяйственной системы, рассматриваемой сквозь призму введенных нами ранее социологических категорий. Первая его лекция повествует о советском, вторая — о постсоветском периоде^1[520]. Разумеется, представленные ниже картины не могут быть полными, не имеют законченного характера и выполняют во многом иллюстративную функцию.

Социально-экономическая структура. Хозяйственный мир России еще менее, чем хозяйство любого западного общества, можно ограничить узкими рамками чисто экономических отношений. Тем более, что экономика в советский период так и не развилась в обособленную и самодостаточную сферу, оставаясь в подчинении политике, идеологии, военным нуждам. Это не означает, что хозяйствующие субъекты ведут себя сплошь иррационально. Просто у каждого из них, от директора до рядового работника, чисто экономическая рациональность отходит как минимум на второй план, заслоняемая соображениями “высокой” и “бытовой” политики.

В советский период это подчинение экономики интересам партийного государства доходит, как порою кажется, до максимальных
пределов. Плановая система создает гигантскую редистрибутивную машину, перекачивающую через механизмы фиксированных цен и прямых изъятий огромную массу ресурсов между хозяйственными корпорациями и регионами. При этом не все имеют равные права на получение своей доли, и достигнутая экономическая эффективность решающим аргументом в определении этих прав не является. Они зависят от приоритетности отрасли, статуса территории, категории предприятия (учреждения), личных связей и заслуг руководителя.

Важным рычагом воздействия на хозяйствующих субъектов, помимо централизации материальных и денежных ресурсов, становится ограниченный доступ к информации. Производители отрезаны от достоверных данных о потребительском спросе и состоянии хозяйственной конъюнктуры в целом. Более того, административные органы придерживают информацию даже об уже принятых собственных решениях (инструктивных письмах, подзаконных актах), усиливая отношения зависимости нижних звеньев. Последние “отыгрываются”, не сообщая или искажая информацию о своих хозяйственных возможностях. Так что монополией на знание ситуации похвастаться не может никто.

Командно-административными методами суть хозяйственной организации далеко не исчерпывается. Рядом с этой формальной организацией и в ее порах, по горизонтали и по вертикали раскидываются плотные сети неформальных отношений, складываются сложные системы обмена услуг и неофициальных торгов^2[521]. В торговлю, зачастую совершенно безденежную и не всегда эквивалентную, вовлекаются все — от высших управляющих до рядовых работников, от генерального директора до вахтера. Предметом торга становятся плановые задания и выделяемые ресурсы, полученная по личным каналам информация и вынесенные через заводскую проходную запчасти. Подобные отношения формируются в обход корпоративной регламентации и одновременно поддерживают скелет административных порядков. Они получили названия “экономики согласований”, “торговли внутри государства”, системы “административных рынков”^3[522].

С социологической точки зрения хозяйственная активность в советской России вырастает из недр специфической социальной структуры, образуемой сложной комбинацией различных стратификационных систем. Стержневую роль среди них, по нашему мнению, играет этакратическая система. Степень огосударствления собственности и проникновения государства в сферы хозяйственной и общественной жизни чрезвычайно высока. Чем ближе находится та или иная социальная группа к кормилу государственной власти и каналам распределения государственных ресурсов, тем выше ее экономическое и социальное положение. Место, полученное во властной иерархии, оказывается важнее формальных дипломов и профессиональных навыков, накопленной собственности и размера получаемых доходов. Более того, продвижение именно в этой иерархии открывает кратчайшую дорогу к большинству материальных и нематериальных благ для себя и своих близких^4[523].

С вытеснением негосударственной собственности на средства производства далеко на обочину советского хозяйства фактически ликвидируется разделение общества на экономические классы. Социально-экономическая дифференциация по размерам личной собственности и уровню получаемых доходов, разумеется, не устраняется. Однако классовые признаки играют не более чем второстепенную роль. Популярные рассуждения о “новом классе”, спровоцированные М. Джиласом и его последователем М. Вселенским^5[524], следует считать метафорой, с помощью которой обозначается властная элита, организованная посредством номенклатурной системы. Ключевые позиции в ней занимают политическая и военная элиты, а хозяйственная и культурная элиты — подчиненное место.

Несмотря на сложность своего состава, советская властная элита, при всех перипетиях невидимой кулуарной борьбы, являет артикулированную общность групповых интересов. Остальная часть общества достаточно аморфна, атомизирована, обращена в совокупность статистических групп. В противовес консолидированной элите ее вполне справедливо именовать “массами”. Именно в таких простых противопоставлениях, как “мы” и “они”, чаще всего и рисуется дифференциация общества в массовых субъективных представлениях (под “они” подразумеваются “те, кто у власти”, “начальство”; а “мы” — “простой народ”, “исполнители”, “работяги”). Впрочем, в составе “масс” не стираются пунктирные линии, отделяющие так называемый новый средний класс. Его костяк образуют специалисты с высшим образованием. Дипломы освобождают их от тяжелого физического труда, обеспечивают сносный доход и определенный престиж занятий. Советская система, вступив в период своей зрелости, предоставляет многим квалифицированным работникам отдельное жилье, минимальный набор предметов потребления длительного пользования, относительные возможности для профессионального и культурного роста. И отделение “образованных” от “простых людей” воспроизводится весьма отчетливо, хотя различия между ними по уровню жизненных стандартов минимальны или просто отсутствуют, проявляясь скорее в условиях труда и стиле жизни.

Советское общество демонстрирует достаточно высокие возможности для вертикальной социальной мобильности, здесь выходцы из рядовых рабочих не раз дорастали до генеральных директоров крупных объединений. Но в то же время это общество не назовешь “открытым” в силу зарегулированное™ каналов социальной мобильности, доходящей до прямого квотирования потока выдвиженцев — по полу, возрасту, национальности, профессии и социальному происхождению. Причем в этом выдвижении ряд категорий (женщины и молодежь, этнические меньшинства и выходцы из “нетрудовых” слоев) подвергались заметной дискриминации.

Отношения занятости. Атомизация общества, невозможность свободной самоорганизации в целях достижения собственной выгоды и защиты своих интересов в советский период не означает, что человек независим в своем экономическом выборе или брошен на произвол судьбы. Напротив, он принудительно включается в разветвленную сеть огосударствленных структур. Идеи всеобщности труда и благотворности трудового воспитания воплощаются в стремлении не просто к полной, но к максимальной занятости, когда работу имеют не только все те, кто хочет трудиться, но и те, кто этого вовсе не желает. При этом, оплата труда одного
работника в среднем не покрывает стоимости средств существования стандартной семьи. А альтернативные по отношению к заработной плате источники доходов сведены к минимуму. В результате доля занятых женщин в народном хозяйстве СССР чрезвычайно высока, значительна и доля работающих пенсионеров.

В первую очередь поощряется именно промышленная занятость, невзирая на специфику местных традиций и национальных культур. Стимулируются концентрация и централизация хозяйственной деятельности, доходящие до гигантомании не только в промышленности и строительстве, но и в сельском хозяйстве, сфере услуг, науке и культуре. Доля малых предприятий в экономике СССР оказывается в десятки раз меньше их доли в развитых западных странах. Обобществление попросту отождествляется с прогрессом. Однако все обобществить не удается. Так, происходит консервация мелких семейных и домашних хозяйств, работающих на нужды самообеспечения и потребности местных рынков (в личных подсобных хозяйствах, несмотря на все гонения, по-прежнему производится не менее четверти сельскохозяйственной продукции).

Когда закрываются ворота последней биржи труда в 1930 г., официальная безработица считается ликвидированной. Это не означает, разумеется, что отсутствует скрытая безработица, связанная с невозможностью найти работу по специальности. Тем более, что при кажущемся дефиците трудовых ресурсов (кадры требуются чуть ли не повсеместно) на предприятиях существуют скрытые излишки рабочей силы (эксперты оценивали их на уровне 10–15% занятых). Люди числятся в штате и получают зарплату при отсутствии реальной производственной потребности в их трудовых услугах. Существует и фрикционная безработица, вызванная необходимостью смены места работы (по оценкам западных экспертов, ее уровень составлял в СССР в 70–80-х годах 2,5%)^6[525], хотя частые переходы с места на место не поощряются, а территориальная мобильность рабочей силы успешно тормозится фактическим отсутствием рынка жилья, паспортным режимом и пропиской^7[526].

В сфере занятости проводится политика по сдерживанию вторичного рынка труда посредством регулирования вторичной, неполной и самостоятельной занятости. Вводятся ограничения и запреты на совместительство, а также на широкий круг видов индивидуальной
трудовой деятельности^8[527]. В качестве идеала (успешно реализуемого на практике) выступает полная (штатная) занятость работника в одном-единственном месте. Именно такая форма занятости обеспечивает наиболее эффективный контроль за трудовой деятельностью и уровнем получаемых доходов.

В условиях подавления внешнего рынка труда в рамках предприятий складывается сложная система внутренних рынков труда (и в том, и в другом случае речь идет о “бюрократических рынках”). Здесь формируются относительно устойчивые формальные иерархии должностей и разрядов, а также неформальные иерархии, связанные с распределением наиболее выгодных и квалифицированных работ. Они гарантируют кадровому составу, в случае соблюдения им минимальных требований, фактически пожизненный найм и продвижение по мере накопления трудового стажа. Здесь кристаллизуются особые административные нормы и негласные традиции, свои непростые схемы стимулирования труда и передачи профессионального опыта.

Регулирование условий труда и его оплаты осуществляется с помощью единой государственной системы норм, зафиксированных в Кодексе законов о труде. Официальные нормы устанавливают исходные регламентирующие рамки, а также выполняют ритуально-идеологические функции. При этом внизу — на предприятиях — имеется немало способов для корректировки директивных установлений. Например, существуют единые народнохозяйственные тарифные сетки и утверждаемые сверху компенсационные коэффициенты (районные, за особые условия труда), призванные поддерживать определенное соотношение между уровнями оплаты по профессиям, отраслям, регионам. Но фактический уровень оплаты во многом зависит от способов оценки объема выполненных работ, которые трудно удержать под формальным контролем. При жестком закреплении “потолка” вознаграждений, предметом неформального торга становятся объем трудовых усилий и качество работы с тенденцией к снижению и того, и другого.

Трудовые отношения. В рамках большинства хозяйственных предприятий трудовые отношения характеризуются установлением авторитарного контроля со стягиванием принятия решений на директорат и обслуживающую его команду. Наиболее подходящими
здесь оказываются тейлористские управленческие схемы, причем, поначалу вводится тейлоризм военизированного образца. Интересно, что характеристика тейлоризма как “системы выжимания пота” не помешала основателю Советского государства В. И. Ленину стать ее активным пропагандистом, как только он непосредственно столкнулся с проблемами хозяйственной организации в 1918 г. Отступление в сторону “буржуазных принципов” осуществлялось по причине резкого падения производительности и трудовой дисциплины при нехватке квалифицированных промышленных рабочих и массовом наплыве необученной рабочей силы из деревни. Тейлоризм был призван в дополнение к политике милитаризации труда, проповедуемой Л.Д. Троцким. И в молодой Советской России появились такие истинные романтики тейлоризма, как, например, основатель Центрального Института Труда А. К. Гастев^9[528].

Относительные неудачи тейлоризма на российской почве объясняются не столько недостатком управленческой квалификации (хотя и без этого не обошлось), сколько пассивным сопротивлением “снизу”. Приходится дополнять технократические методы организации развитием патернализма, осуществляемого в отношениях с массой исполнителей как на уровне государства, так и на уровне отдельных предприятий. Патернализм означает систему строгой субординации, при которой нижестоящие могут рассчитывать на защищенность и заботу со стороны вышестоящих. Социальная защищенность обеспечивается полной занятостью и заниженными требованиями к качеству выполняемой работы, а также гарантированным минимумом заработной платы, товаров и услуг, многие из которых предоставляются бесплатно или за символическую цену. Низшие слои обменивают свой малопроизводительный труд и пассивную политическую лояльность на элементарную устойчивость своего положения. В итоге хозяйственные отношения становятся формой асимметричного социального обмена.

Самоуправление трудящихся в советской системе не выходит за рамки деклараций и формальных ритуалов в виде собраний трудовых коллективов, одобряющих уже принятые наверху решения. Профсоюзы организуются по ведомственному принципу, на формально-обязательной основе, объединяя начальников и исполнителей. По существу они выполняют скромную роль социальных комитетов при дирекции по раздаче материальной помощи и льготных путевок.

Активное сопротивление рядовых работников администрации в сколько-нибудь масштабных формах практически исключено. Редкие открытые формы рабочих выступлений (например, в Новочеркасске в 1962 г.) безжалостно подавляются (с последующим выполнением части требований). Возникающие то здесь, то там элементы стихийного недовольства узко локализованы и находят выход преимущественно в формах пассивного сопротивления на цеховом уровне, результируясь в низкой эффективности труда и хозяйственных потерях на каждом шагу^10[529]. Причем, попытки победить это сопротивление к серьезным успехам не приводят.

Наряду с элементами противостояния в трудовых отношениях на микроуровне складывается корпоративный альянс между администрацией предприятий и трудовыми коллективами (при доминировании администрации), основанный на их общем противостоянии Центру — держателю основных ресурсов и производителю хозяйственных регламентов. По крайней мере интересы руководителей предприятий вынуждали поддерживать видимость такого альянса^11[530].

Итак, советские хозяйственные организации имеют, как правило, выраженный корпоративный характер. Корпоративное устройство утверждается на всех уровнях политической и хозяйственной организации, подчиняя себе традиционные объединения общинного типа и не допуская формирования вольных гражданских ассоциаций. В его недрах формируется особый род бюрократизма, сочетающий патримониальные и рациональные методы организации.

Советское предпринимательство. Огосударствление собственности и регламентация условий хозяйственной деятельности выбивают почву у частного предпринимательства. Под нарастающим давлением “революционного” пресса с середины 20-х годов дробится частный капитал сколько-нибудь крупных размеров, а затем приходит черед и мелких капиталов, загоняемых в “тень” и подпочвенные слои. Политическое подавление подкрепляется физической ликвидацией представителей торгово-промышленных слоев (террором, выталкиванием в эмиграцию). Но означает ли это, как нередко утверждается, что Россия (СССР) превратилась в “хозяйство без предпринимателя”?^12[531] Думается, нет. Индустриальное общество все же немыслимо без организационно-хозяйственных инноваций, как немыслимо оно без экономического роста. По нашему мнению, в экономике советского типа возникает несколько специфических хозяйственных типов, реально исполняющих предпринимательскую функцию.

Первый тип советских предпринимателей можно назвать “экспериментаторами”. К ним следует отнести небольшую часть хозяйственных руководителей, которые с санкции властных органов, осуществляют более или менее решительные нововведения. Оформить организационную инновацию как “эксперимент” — значит добиться исключительных условий и дополнительной поддержки, взяв на себя весь риск за последствия “предпринимательского” акта^13[532]. Большинство, впрочем, о такой доле не может и мечтать (да к этому и не стремится). Основная группа хозяйственных руководителей, таким образом, входят во второй тип — “вынужденных” предпринимателей. Директивные планы, хронически не обеспеченные материальными и людскими ресурсами, заставляют директоров и ведущих специалистов всячески изворачиваться, вести многочисленные торги, обходить формальные указания^14[533]. Многим попросту навязывали опыт “экспериментаторов”, в случае, если власти признавали его успешным. В отличие от
“экспериментатора” — отдаленного подобия предпринимателя шумпетерианского типа, — “вынужденный предприниматель” столь же отдаленно походит на маршалловский тип хозяйственного субъекта, пытающегося восстановить нарушенное равновесие на рынках (в данном случае, путем “затыкания дыр” и ликвидации хронических дефицитов).

Третий тип советского предпринимателя представлен фигурой “теневика”. О нем немногое известно кроме того, что его деятельность многими нитями связана с госсектором, косвенно и прямо зависит от государственных ресурсов. Наконец, на “почвенном” слое мы находим четвертый тип предпринимателей — так называемых частников. В основном это мелкие изготовители и торговцы, подкармливающиеся плодами личного подсобного хозяйства или полулегальной “индивидуальной трудовой” деятельности, которая находится “на свету”, но держится в строгой узде полузаконности. На статус “старого среднего класса” эти группы явно не тянут.

В итоге в советскую эпоху формируется целый ряд групп прото- и полупредпринимателей, которые, зачастую по совершенно неэкономическим мотивам, выполняют необходимую для любого современного хозяйства инновационную функцию, но не могут считаться предпринимателями в полном смысле слова^15[534].

Хозяйственная мотивация и стиль жизни. Основополагающую роль в хозяйственной сфере в принципе должна была бы играть мобилизация материальных интересов. Однако в советской хозяйственной организации принудительные (в том числе, чисто милитаристские по духу) и символические (идеологические) способы контроля успешно теснят собственно утилитаристские ориентации. Особое место в советском хозяйстве занимает внеэкономическое принуждение. С первых лет советской власти утверждается политика милитаризации труда, прикрепления работников к предприятиям и к месту жительства, принудительного привлечения к труду под лозунгом борьбы с “тунеядством”. В своем чистом виде внеэкономическое принуждение к труду расцветает в невиданной по масштабам организации труда заключенных и армейских подразделений. Армия и тюрьма становятся важнейшими дисциплинирующими институтами, подготавливающими малоквалифицированные контингенты к промышленному и строительному труду.

К принудительным механизмам власти пытаются подключить источники морального стимулирования, которые, однако, работают
с переменным успехом. Пафос строительства социализма и коммунизма так и не охватил большинства трудящихся, а со временем и вовсе начал сходить на нет. Тем не менее, неопределенные надежды людей на скорое лучшее будущее эксплуатируются достаточно успешно. И мотивы соревновательности нередко задействовать удается (то, что “социалистическое соревнование” многими воспринималось как профанация, дела не меняет). Не отбрасываются и возможности ограниченного материального стимулирования, пусть последнее даже и объявляется с трибун “неизбежным злом” и “буржуазным пережитком”. Впрочем, зачастую такое стимулирование трудно отличить от экономического принуждения — безальтернативной необходимости трудиться за минимум средств существования^16[535].

Распределение материальных вознаграждений в советском хозяйстве опирается в конечном счете на два основных принципа:

дифференциацию по формальным статусам (должностям и званиям, категории учреждения) и уравниловку по трудовому вкладу (провозглашенный принцип распределения по труду на деле игнорировался сплошь и рядом). Обращает на себя внимание характерная для корпоративного устройства широкая распространенность сопутствующих льгот (привилегий), в том числе неденежных вознаграждений, привязанных не к количеству и качеству труда, а к самому месту работы. Эти корпоративные льготы охватывают самые разные стороны жизнеобеспечения работников — получение ведомственного жилья и продовольственных заказов, пользование детскими садами и специальным медицинским обслуживанием, возможность загранпоездок и отдыха в санаториях, предоставление материальной помощи и продукции собственного предприятия. Льготы закреплены за работниками первичного рынка труда и дифференцированы по должностным статусам. Принимая формулу социальных гарантий, они играют важнейшую роль в цементировании социально-экономического устройства.

Уровень и качество потребления разных социальных групп не сильно различаются на фоне общего низкого уровня доходов и сбережений (во многом вынужденных в силу товарного дефицита), при незавидном, по западным меркам, качестве продуктов и услуг. Культивируются внешний аскетизм, простота, военная строгость. Стимулируется развитие массовых видов спорта, повышающих “готовность к труду и обороне”. Однако, эгалитарные установки касаются не всех. Существует явно обособленный узкий слой
элиты, отделенный барьерами спецраспределительных учреждений. Стили жизни в рамках этого слоя формируются в соответствии с властным статусом, предписывающим вести себя “по чину”. Это касается не только размеров квартиры или дачи, но стиля одежды, способов проведения свободного времени и даже разговорного языка. При этом элита постепенно проникается соблазнами “буржуазной” роскоши: подсматривая в щелку за жизнью в “цивилизованных странах”, она сначала робко, затем все смелее примеривает на себя и своих детей западные потребительские стандарты.

Поиск по сайту: