Бланк методики «Культурно-ценностный дифференциал» 11 страница

Разумеется, свойства объекта психологического измерения могут быть выявле­ны только в том случае, если испытуемый изменит своим воздействием состояние прибора [Дружинин В. Н., 1990].

При этом существует следующая закономерность: чем выше сложность психи­ческой системы, свойства которой мы измеряем, тем большие изменения в измери­тельный инструмент вносит испытуемый. Иными словами, чем в большей мере ин­струмент выявляет свойства субъекта, тем большие изменения вносятся им в состо­яние измерительного прибора. Причем зачастую эти измерения необратимы. Проиллюстрируем эту закономерность. Бланки личностного опросника заполняют­ся испытуемым и не передаются другому испытуемому. Продукты творческой дея­тельности (при тестировании креативности) уникальны, и преобразованный мате­риал не может быть восстановлен. Но прибор для измерения времени реакции не нуждается в ремонте после того, как на нем поработает испытуемый.

В целом психологи стремятся к тому, чтобы измерительный инструмент был «многоразового использования», чтобы испытуемый не совершил необратимых из­менений состояния «прибора» (теста), но в некоторых случаях этого избежать не­возможно.

Вообще же в психологии как объект воздействует на инструмент, так и инстру­мент на объект. И это главное отличие психологического измерения от измерения в классической физике. В принципе, и там существует воздействие прибора на объект измерения, но оно минимизируется и его эффект стремится к нулю. Но в психоло­гии этого достичь нельзя, так как среда (а прибор — часть среды), для того чтобы испытуемый проявлял свои свойства, должна воздействовать на него либо превен­тивно (в случае каузального эксперимента), либо в форме «обратной связи» (в слу­чае «телеологического эксперимента»). Тем самым в психологии практически не­различимы психологическое воздействие и тестирование, и одни и те же методики могут использоваться в разных целях. Например, и как тест интеллекта, и как раз­вивающая игра.

Здесь проявляется сходство психологии с квантовой физикой: и там объект и ин­струмент измерения взаимодействуют, необратимо изменяя свои свойства, посколь­ку инструмент и объект измерения — одного уровня сложности и их поведение под­чиняется квантовомеханическим законам.

Но на этом аналогия заканчивается, поскольку все дело в том, что в психологии объект измерения сложнее измерительного инструмента.

Если мы будем использовать интуитивно понятное слово «сложность», то полу­чим следующие отношения между компонентами рассматриваемой нами системы. В психологии: сложность субъекта равна сложности объекта, сложность субъекта измерения выше сложности инструмента и, соответственно, сложность предмета измерения выше сложности инструмента. Причем здесь повторяется та же любопытная закономерность: чем выше сложность психологической функциональной системы, тем ниже сложность измерительного инструмента. Примеры: специали­сты по психологии личности проводят интервью, используют опросники, рисунки, картинки, простые материалы (карандаш, бумага, пластилин и т. д.), специалисты в области познавательных процессов вооружены более сложными приборами (компь­ютерные тесты, адаптометры и т. д), и наиболее сложна аппаратура психофизиоло­гов. Возможно, причина в том, что на более простом материале испытуемый легче может проявить свои субъективные кaчecтвa?

Соответственно, в классическом естествознании: субъект сложнее объекта и из­мерительного прибора, а объект либо равен по сложности инструменту (квантовая механика), либо сложнее инструмента (биология), либо менее сложен, чем инстру­мент (механика).

Но самое главное отличие не в этом, а в отношении, которое можно обозначить отношением контроля, являющимся производным от отношения взаимовлияния.

В психологическом исследовании объект контролирует измерительный инстру­мент, а не наоборот: испытуемый производит манипуляции с кубиками, решает шах­матную задачу и т.д., тогда как в областях естествознания идеальным считается вариант, когда измерительный инструмент полностью контролирует или фиксирует (при измерении) «поведение» объекта.

Вспомним, что эксперимент (и зачастую в психологии неотличимое от него из­мерение) всегда является совместной деятельностью испытуемого и эксперимента­тора. И в той мере, в какой испытуемый является субъектом деятельности, экспери­мент может считаться психологическим экспериментом. Естественно, чем больше возможностей для деятельности создает среда, чем меньше среда контролирует, регламентирует деятельность испытуемого, тем в большей мере он проявляет свои субъектные качества (в качестве субъекта познания и агента действия). Отсюда понятно, что подконтрольность поведения испытуемого прибору низводит его до биологического индивида и он может проявлять лишь свои объектные свойства.

Соответственно, психологическое исследование в этом случае уступает место физиологическому, биомеханическому, эргономическому и т.д.

С другой стороны, чем больше испытуемый проявляет свои субъектные свойства, тем в большей мере на его поведение и на результаты психологического измерения влияют субъектные свойства исследователя и взаимодействие испытуемого и ис­следователя. При этом возникают два основных эффекта (точнее — артефакта). Первый обусловлен воздействием экспериментатора на психику испытуемого, и од­ним из его проявлений является «эффект Пигмалиона»: тот случай, когда экспери­ментатор неосознанно трансформирует психическое состояние испытуемого, под­гоняя его «под гипотезу». Второй эффект — «эффект фасада» — определяется пове­дением испытуемого, его стремлением создать у исследователя образ своего «Я» и модифицировать поведение (например: диагностическое решение экспериментато­ра) в соответствии со своими мотивами и целями.

Непосредственное взаимодействие испытуемого и экспериментатора, когда они выступают в качестве субъектов общения, можно было бы рассматривать как порок психологического эксперимента, но в этой работе общение расценивается как неотъемлемый процесс любого психологического эксперимента.

Важным эмпирическим следствием влияния субъект-субъектных отношений на результат психологического измерения является следующая закономерность: это влияние тем больше, чем выше эволюционный уровень психологической функцио­нальной системы, свойства которой тестируются в ходе психологического измере­ния [Давыдов В. В.,3инченко В. П., 1982]. Соответственно, чем выше уровень орга­низации, тем в большей степени проявляются субъектные свойства испытуемого (собственно человеческие свойства). Следует пояснить, что, согласно структурно-уровневой концепции, в психологии уровень системы и ее сложность определяются этапом ее становления [Роговин М. С., 1977]. В отношении психологического изме­рения можно заметить, что это превосходно, ибо задача психологического измере­ния как раз и заключается в том, чтобы измерить собственно человеческие психи­ческие свойства. Но дело в том, что свойства должны быть объективированными; а влияние субъекта глобально и универсально проявляется при измерении любого психического свойства в том, что субъект в соответствии со своими мотивами (осоз­нанно или неосознанно) привносит дополнительную случайную составляющую в результат измерения. Причем эти составляющие невозможно элиминировать (нельзя лишить человека субъектных свойств) и невозможно точно предсказать, как невозможно предсказать момент спонтанной активности агента. Следует разграни­чить вариацию данных, которая является следствием субъектной природы испытуе­мого, и вариацию, которая обусловлена отношениями испытуемого и эксперимента­тора. Часть второй вариации поддается некоторому контролю ввиду возможности типизации (а следовательно, объективации) отношений испытуемого и эксперимен­татора, которые могут сложиться в ходе исследования. Естественно, ни собственно субъектная, ни тем более субъект-субъектная составляющие прогнозированию не поддаются, в лучшем случае их можно учесть post-hoc [Дружинин В. Н., 1990].

В рамках школы Ж. Пиаже подход к психологическому эмпирическому исследо­ванию сформулировали А. Н. Перре-Клермон, М. Николе и М. Гроссен [Перре-Клермон А. Н., 1991]. Аргументы в пользу этого подхода возникли у французских авто­ров в связи с обсуждением проблемы измерения интеллекта: фактов повышенных значений IQ у испытуемых, родители которых занимают более высокое социальное положение. Ключ к объяснению этого явления они видят в тестовой ситуации, кото­рая реализует определенное социальное отношение, влияющее на проявление спо­собностей ребенка. Имеется в виду различие или сходство в социальном положении ребенка и экспериментатора. Операции, заложенные в тестовую задачу, и способ взаимодействия экспериментатора и испытуемых соответствуют социальной и вос­питательной практике, принятой в определенной социо-культурной среде.

Совокупность экспериментальных данных, относящихся в первую очередь к ис­следованиям феноменов сохранения дискретных количеств, позволила авторам сде­лать вывод, что условия исследования (точнее — значение, которое им приписыва­ет ребенок) являются основной детерминантой актуализации ответа ребенка. По­этому М. Гроссен пишет о новом для психологии объекте изучения — тестовой ситуации, рассматриваемой как взаимодействие экспериментатора и ребенка по поводу задачи, определенной экспериментатором.

Авторы приходят к выводу, что эксперимент в психологии возможен только тог­да, когда испытуемый согласен вступить во взаимодействие с другим лицом — экс­периментатором. Причем ребенок, определив, какую роль играет в ситуации иссле­дования экспериментатор, активно старается понять, какова его собственная роль. Он регулирует ситуацию, выдвигает и проверяет гипотезы о соответствии своего понимания ситуации представлениям о ней взрослого — экспериментатора. Тем самым «опыт» проходит «нормально» только тогда, когда оба собеседника выраба­тывают общее определение задачи, позволяющее ребенку дать ответ, ожидаемый экспериментатором в предусмотренном контексте [Перре-Клермон А. Н., 1991. С. 230].

Ребенок может навязать экспериментатору свое понимание задачи, вынудить экспериментатора выйти за пределы заданного сценария и т. д.

Отсюда проистекает второй важнейший методологический вывод. Поскольку для ребенка (и, добавим, испытуемого вообще) пройти тест — это значит суметь моби­лизовать свои способности, вступить во взаимодействие со взрослыми и понять, какой ответ будет считаться наилучшим, постольку ответ испытуемого зависит от прошлого опыта обоих участников эксперимента и их совместной деятельности. Следовательно, для психологии базовой (первичной) исследовательской ситуацией (или точнее — исследовательским методом) является ситуация взаимодействия двух субъектов: испытуемого и экспериментатора. Все прочие методы исследова­ния являются производными. К их числу относятся лабораторный эксперимент, са­монаблюдение и т. д. и т. п. И факты, которые получены в ходе этих исследований, нуждаются в переинтерпретации.

В конце концов, такой вывод — лишь следствие более общего методологическо­го принципа: человек проявляет свои человеческие (в том числе и психические) свойства только во взаимодействии с другими людьми.

В заключении раздела приведены результаты еще одного исследования, относя­щиеся к диагностике аттенционных способностей.

А. Н. Воронин, сопоставляя результаты тестирования параметров зрительного внимания у школьников, выявил неожиданный рост к концу 9 класса ряда показате­лей: объема кратковременной памяти, устойчивости, переключения и избиратель­ности внимания, между тем в 10 классе происходит ухудшение этих показателей с последующим резким улучшением к концу 11 класса. Аналогичный эффект получен и для теста Виткина.

Дело в том, что в конце 9 и 11 классов ученики готовятся к экзаменам, которые обладают повышенной значимостью. Успех сдачи экзаменов предопределяет воз­можность продолжить образование. Поэтому ситуация мобилизует учеников на бо­лее высокие достижения. Причем этот эффект более выражен при выполнении ис­пытуемыми тестов произвольного внимания.

Аналогичный эффект был обнаружен в исследовании при диагностике свойств внимания летчиков в обычных условиях и в случае экспертизы на квалификацион­ной комиссии.

Психологическое исследование происходит не в социальном вакууме, оно встра­ивается в контекст жизни человека (группы людей), и зачастую именно жизненный контекст (даже не экспериментальная ситуация) определяет результат исследова­ния.

Мы показали, что субъектное влияние на исход психологического эксперимента является решающим: оно довлеет и над материалом предлагаемого задания, и над типом нормативных отношений «испытуемый—экспериментатор». Можно сформу­лировать следующий несколько тривиальный вывод: субъектные качества испытуе­мого в той мере влияют на результат исследования (т. е. на поведение испытуемого в эксперименте), в какой мере сам эксперимент воздействует на субъектные каче­ства испытуемого. В конечном счете возможность влияния субъектных качеств ис­пытуемого на измерение показывает, в какой мере измерение касается этих качеств и, соответственно, определяет «меру» бессилия естественнонаучной измеритель­ной процедуры по фиксированию этих качеств.

Очевидна аналогия этих выводов со взглядами первых экспериментаторов: В. Вундта, Г. Эббингауза и других, считавших, что эксперимент можно применять только для исследования «низших», «элементарных» психических функций, а для «высших» приемлемы только интроспекция, понимание (в значении, употребляемом В. Дильтеем), интерпретация. Похоже, что справедливость этой точки зрения, «ча­стичная правда», подтверждается сегодня. Речь идет о взаимодополняемости естест­веннонаучного и понимающего методов, и именно — чем выше уровень психичес­ких систем, изучаемых в эксперименте, тем ниже мощность системы, которой мы можем пользоваться при интерпретации данных, норм воспроизводимости и объек­тивности результатов. Но эту гипотезу мы обсудим в следующей главе.

Вышеизложенные рассуждения, экспериментальные результаты и выводы отно­сятся ко всем видам психологического эмпирического исследования, исключая те случаи, когда нет непосредственного (или по крайней мере «знаемого» испытуемым) взаимодействия испытуемого с экспериментатором. К этому ряду относятся «скры­тые» эксперименты, когда испытуемые не осведомлены о том, что они являются объектом манипуляций. Здесь мы из области психологии вступаем в область этичес­ких проблем. В этом ряду находятся и скрытые наблюдения, когда наблюдаемый не знает, что его поведение регистрируется. Еще один класс исключений — экспери­менты, измерения, наблюдения над анонимными испытуемыми.

Хотя психологи и провозглашают первенство личностного подхода, но он не все­гда возможен и необходим. В том случае, если личность выступает анонимно, ее поведение в меньшей степени детерминируется такими психологическими факто­рами, как мотивация социального одобрения и т. п. Анонимные эксперименты воз­можны как в общепсихологическом, так и в дифференциально-психологическом ис­следовании.

Разумеется, ситуация непосредственного общения сказывается и на результа­тах анонимных обследований.

Все вышесказанное относится не только к эмпирическому эксперименту (как наиболее развитому методу познания, включающему в себя другие), но и к прочим методам естественнонаучного психологического эмпирического исследования (бе­седе, измерению и т. д.).

3. ПРИНЦИП ДОПОЛНИТЕЛЬНОСТИ В ПСИХОЛОГИЧЕСКОМ ЭМПИРИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ

3.1. Еще раз о телеологическом и каузальном подходах

В нашей стране преодоление картезианского детерминизма во взглядах на психику традиционно связывают с именами психофизиологов, в первую очередь Н. А. Бернштейна и П. К. Анохина. Однако было бы правильнее считать ро­доначальником функционального телеологического подхода У. Джемса. Вот что он писал в своей «Психологии» в 1890 году: «Великая ошибка старинной рациональной психологии заключалась в том, что душа представлялась абсолютйо духовным су­ществом, одаренным некоторыми исключительно ему принадлежащими духовными способностями.... Но более сведующая в этом вопросе современная наука рассмат­ривает наши внутренние способности как заранее приноровленные к свойствам того мира, в котором мы живем; я хочу сказать, так приноровленными, чтобы обеспечить нам безопасность и счастье в окружающей обстановке...» [Джемс У., 1991. С. 19]. И далее: «Главным результатом этого нового воззрения было все более и более ук­репляющееся убеждение, что развитие духовной жизни есть явление по преимуще­ству телеологического характера, т. е. различные виды наших чувств и способы мышления достигли теперешнего состояния благодаря своей полезности для регу­лирования наших воздействий на внешний мир» (с. 20).

Нет сомнения в том, что рассматривать психику изолированно от внешнего мира невозможно, но следует ли из этого, что регулятивной функции достаточно для объяснения свойств и развития психики? Другими словами: если речь идет о чело­веческой психике, только ли в регуляции индивидуального поведения она проявля­ется, всегда ли служит душевное движение достижению какой-либо внешней цели?

Пытаясь ответить на этот вопрос, мы вступаем в область догадок, более или ме­нее правдоподобных рассуждений. Однако, ввиду отсутствия других возможностей, можно попытаться выдвинуть некоторые аргументы, исходя как из предметного со­держания, так и методических предпосылок.

Во-первых, традиционный подход, полагающий, что психика неотделима от регу­ляции индивидуального поведения, исходит из принципа биологической целесооб­разности ее как некоторого новообразования, возникшего в ходе эволюции живых организмов [Леонтьев А. Н., 1965]. Следствием такого подхода является более жесткая позиция, заключающаяся в том, что все психологические состояния рано или поздно проявляются в индивидуальном поведении, в его особенностях, в разных формах внешней активности субъекта и ее результатах. Эта точка зрения характер­на не только для представителей бихевиоризма, необихевиоризма, сторонников так называемого деятельного подхода в его различных модификациях, но и в целом для современной экспериментальной психологии.

В начале XX в. для представителей интроспективной психологии проблема отно­шения содержания сознания и внешне наблюдаемого поведения не стояла, так как поведение другого не считалось предметом (или проявлением предмета) психологи­ческого исследования.

Глубинная психология предполагает, что не все поведение детерминировано со­знанием, и отводит важнейшую роль в детерминации поведения бессознательному. Однако и в этом случае бессознательное поведение другого человека проявляется в содержательно интерпретируемых и наблюдаемых исследователем поведенческих актах.

Несколько иная точка зрения у П. Я. Гальперина [Гальперин П. Я., 1971], кото­рый связывает психическую регуляцию с ориентировочной фазой деятельности (или же поведения). Автоматизированное выполнение действия, исполнительская часть действия, не детерминируется психикой и тем самым является содержанием не пси­хологического исследования, а скорее нейрофизиологического, биомеханического и т. д. Если принять эту точку зрения, то множество психических состояний «менее мощно», чем множество поведенческих актов. Однако такая позиция может быть редуцирована к позиции глубинных психологов. Для этого в схеме П. Я. Гальперина достаточно заменить словом «сознание» слово «психика», а автоматизированную часть действия подчинить бессознательной психической регуляции.

Наконец, возможен совершенно иной методологический подход. Можно предпо­ложить, что даже не все содержание сознания реализуется в поведенческих прояв­лениях. Более того, «мощность» множества состояний психики гораздо «больше» мощности множества качественно различных форм индивидуального поведения, которое испытуемый реализует в своей жизни. Из этого предположения вытекает ряд следствий. Во-первых, одному поведенческому акту могут соответствовать (или его детерминировать) разные психические состояния. Во-вторых, многие психиче­ские состояния, образования и прочее никогда не реализуются в поведении. Проще говоря, богатство душевной, психической жизни индивида гораздо больше богат­ства его поведенческих проявлений. Именно этот вариант отношения поведения к психике вытекает из принципа относительной автономии и независимости душев­ной жизни человека. При этом под независимостью понимается независимость от функции регуляции поведения.

Можно допустить, что зависимость поведения от психической регуляции абсо­лютна, точнее, человеческое действие порождается его психикой, но психика чело­века обладает «самодвижением», одно из проявлений которого — творчество — по­рождает в ходе жизни множество «субъективных миров», лишь немногие из кото­рых будут реализованы, т. е. определимы. Психика порождает многие варианты поведения. Более того, потенциальное множество личностных свойств и состояний психики значительно шире, чем те свойства, которые человек реализует в повсе­дневном поведении. Можно считать, что психика животных подчинена «железной» логике биологической необходимости и выполняет только регуляторную функцию (хотя и здесь есть выход за рамки принципа функциональности — игра высших жи­вотных), а психика человека относительно свободна от этой функции, и поэтому возможна человеческая «душевная» жизнь, которая не направлена на регуляцию человеческого индивидуального поведения. Может быть, у душевной жизни и нет внешней функции. Человек получает новую степень свободы и, с другой стороны, перестает быть объектом, свойства которого можно изучить по его внешне наблю­даемому поведению. В конце концов, не были ли мы все в XX в. свидетелями, как с целью наказать индивида и манипулировать им различные «вожди» и «прорабы» ра­стаптывали в человеке человека, а именно — индивидуальную духовную жизнь, низводили его на уровень биологического существа. И когда биологические потреб­ности прямо детерминируют психическое состояние, а оно, в свою очередь, — пове­дение, только тогда человеком можно с абсолютным успехом манипулировать. Да и то не каждым человеком.

Такое решение поставленной выше проблемы имеет ряд методических след­ствий.

Во-первых, поскольку множество психических состояний мощнее множества поведенческих состояний, то никакой идеальный эксперимент не может дать пол­ной информации о психике индивида, не говоря уже о реальном эксперименте.

Во-вторых, совершенно очевидной становится необходимость методов понима­ния и тем более интроспекции для познания психики человека. При этом «понимаю­щий психолог» может лишь отчасти понять психическую жизнь другого человека, так как он, во-первых, ограничен своим сознанием (не способен моделировать бес­сознательные процессы другого), а во-вторых, он ограничен множеством своих соб­ственных индивидуально-психических отличий.

В какой-то мере творчество, свободное от функциональности и служения полез­ному результату, является производным от автономии человеческой душевной жиз­ни, но и в этом случае «мысль изреченная есть ложь». То есть остается принципи­альная неполнота воплощения душевной жизни во внешних проявлениях.

Взаимоотношение между различными состояниями психики, внешне наблюдае­мым поведением и субъективной реальностью можно проиллюстрировать с помо­щью простейшей схемы.

Представим себе таблицу, где по вертикали отмечены два возможных отноше­ния психики и поведения, а именно: проявляется или не проявляется содержание психики в поведении; по горизонтали отмечены два варианта отношения психики и субъективной реальности: содержание психики может проявиться в субъективной реальности (в интроспекции) или не проявиться (в подсознании).

Тем самым получаются 4 варианта психологического описания. Разумеется, лю­бимый автором прием — построение таблиц 2х2, — используется сугубо в дидак­тических целях, так как число категорий, превышающее четыре, вызывает затруд­нение при понимании.

Получаем таблицу (табл. 3.1).

Таблица 3.1

Рассмотрим выделенные модусы психического.

1) Сознание, регулирующее поведение, является предметом любого эксперимен­тального исследования. Классический вариант: эксперимент с интроспекцией по В. Вундту.

Здесь смыкаются естественнонаучный и понимающий подходы (на последнем ос­тановимся в следующих разделах).

2) Внутренний (не проявляющийся непосредственно в поведении) субъективный мир — это все богатство мыслей, образов, чувств, грез, сновидений, которые даны только переживающему их индивиду. Единственный источник и получатель знаний о них — сам человек. Другие должны принимать на веру его самоотчет.

3) Содержание подсознания, проявляющееся в поведении, — это предметная об­ласть традиционной глубинной психологии. Исследователь строит смысловые модели подсознания другого человека, чтобы объяснить и предсказать его по­ступки, мотивы, законы порождения которых сам человек объяснить не может. Модели подсознания, проявляющегося в поведении, можно строить и на основе экспериментальных фактов путем привлечения моделей из других областей зна­ния (например, из физики, как это делал К. Левин).

4) Бессознательное. Его следует понимать в том значении, какое ему придавал из­начально З. Фрейд, — это источник и регулятор поведения. Возможно, что мно­гое из содержания бессознательного никогда не проявится в субъективной реаль­ности и/или в поведении, но именно оно является тем «котлом», где варится со­держание психики, где возникают виртуальные образы, эмоции и влечения, кото­рые потенциально могут стать регуляторами поведения или содержаниями сно­видений, грез, но могут и исчезнуть бесследно. Это своеобразный «психический вакуум» (по аналогии с физическим вакуумом), в котором возникают и гибнут психические образования, но о их существовании можно лишь косвенно судить по общим особенностям протекания душевной жизни и регуляции поведения.

В конце концов, наличие не проявляющихся в поведении «потенциальных» пси­хических образований и ограничивает возможности «естественнонаучного» подхо­да к психологическому исследованию.

И в качестве дополнения естественнонаучного подхода выступает герменевти­ка, или «метод понимания».

3.2. Герменевтический метод в психологии

Теоретическое обоснование применения герменевтического метода в психологии связано с именем В. Дильтея [Dilthey W., 1928].

Но истоки этого метода — в приемах толкования текстов, основой которых явля­ется включение текстовой информации в более широкий контекст знаний с интерпретацией, т. е. «переводом», с добавлением дополнительных значений, зафиксиро­ванных в тексте (поиски «второго», скрытого смысла). Сам текст представляется как проблема, где есть нечто известное и нечто неизвестное, требующее своего ис­толкования. Разумеется, этот поиск осуществим только при наличии у субъекта более или менее осознанной схемы, модели реальности (универсального интерпре­татора), который и служит для перевода.

Правда, теоретики герменевтического метода утверждают, что смысловые связи должны быть раскрыты в объекте, а не привнесены интерпретатором, но остается неясным, с помощью каких средств должны вскрываться эти смысловые связи.

Предварительно следует остановиться на истории становления метода герменев­тики и на связи его с пониманием как психическим процессом. Традиция рассмотре­ния метода понимания начата работами Ф. Шлейермахера [Давыдов В. В., Зинчен-ко В. П., 1982], который говорил об «искусстве понимания» как способности пере­ходить от своих собственных мыслей к мыслям понимаемых писателей. Он же и выдвинул основную цель герменевтики: понимать автора лучше, чем он понимает сам себя. Основным принципом понимания Ф. Шлейермахер считал «принцип кру­гового движения» процесса: целое постигается, исходя из его частей, а части — только в соотнесенности с целым. В поздних работах он отделил психологическую интерпретацию от философской (толкование литературных текстов). Но понятия «интерпретация», «понимание», «герменевтика» толковались им как равнозначные. Только В. Дильтей (который не считал себя последователем Ф. Шлейермахера) ввел разграничение «наук о духе» (философия, этика, эстетика, лингвистика, право и др.) и «наук о внешнем мире» (физика, химия, геология, биология) и определил понятие фундаментальной науки, из которой берут начало все «науки о духе». Метод пони­мания вырастает из этой науки и применяется в качестве основного метода (как метод интерпретации) в других «науках о духе».

В. Дильтей разграничил две формы опыта: внутренний жизненный опыт (первич­ный, психический) и внешний чувственный опыт. Жизненный опыт присущ учено­му изначально, это не эксплицированное, предшествующее дискурсивному мышле­нию знание. Он является фундаментом исследований в «науках о человеке» (рав­но — в «науках о духе»).

При этом В. Дильтей полагал, что науки о человеке и науки о природе — эмпири­ческие науки, но природа эмпирического знания в этих науках различна. В есте­ственных науках описание опыта с самого начала лишено антропоморфных качеств (ценностей, целей, смыслов), а посему это знание выводится за пределы жизненно­го опыта (экзотерическое знание). Гуманитарное знание близко к жизненному опы­ту, его содержание эзотерично, и большая его часть уже известна (нет фактической новизны в естественнонаучном смысле).

Позже В. Дильтей выделил разные виды понимания по его предмету:

1) понимание как теоретический метод, его критерии: истина—ложь;

Поиск по сайту: