ВЕДЕНЦОВ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Кудринская площадь была перерыта. Над холмами глины, щебня, обломков старого асфальта – рекламный щит с надписью: «Реконструкцию Кудринской площади ведет ООО „Шакья“».

Москва лихорадочно перестраивалась, но в механизме прогресса сломались тормоза. Через каждые сто метров шел ремонт, что‑то огораживалось, перекапывалось, переворачивалось вверх дном. Сначала на ровном месте выросли разнокалиберные торговые киоски, наспех сваренные из кровельного железа и арматуры. Потом волна улучшений сметала уродливые палатки, на их месте вырастали другие, тоже уродливые, но уже с кем‑то согласованные. Но Москва терпела их недолго: недостаточно солидно, нет порядка, не столично. Так что и эти новые палатки исчезали за ночь, оставляя обрывки проводов и выбоины на тротуаре, а вместо них выскакивали небольшие магазинчики, построенные по типовому проекту, нарядные и ненадежные, как декорации.

«Что за деловое предложение такое? Письмоводителем в его контору? Неужели у таких важных людей нет другого способа подбирать сотрудников, кроме чтения газеты бесплатных объявлений? Тем более – как это он сказал? – у организации имеются возможности… Нет, брат, тут что‑то другое. И как они узнали имя‑отчество, о которых я не писал, а главное – зачем?» Так думал Стемнин, тащась с тяжелым выцветшим рюкзаком от станции «Баррикадная» к Кудринской площади. Больше всего переживал он за свой внешний вид. Старая рубашка, джинсы, дачные сандалии да еще этот рюкзак, распираемый банками и кабачками. Возникла даже малодушная мысль оставить рюкзак рядом с газетным киоском. Но неподалеку прогуливались три курсанта МВД, да и нельзя же так поступать с маминым подареньем.

У входа в «Кофе‑ночь» Стемнин оглянулся. Поварская была пуста. Кондиционированная стужа носила по кафе преображенные холодом запахи корицы, имбиря и табачного дыма. Несмотря на воскресное безлюдье, свободных столиков почти не было. Оглядевшись, Стемнин выбрал столик у дальнего окна и задвинул позорный рюкзак в неосвещенный угол. В четверть восьмого Веденцова еще не было. Дважды подходил официант и спрашивал, готов ли Стемнин сделать заказ. Он попросил принести чаю. Китайские названия чайных сортов в меню («Голубые пики», «Цвет тигра», «Утренний улун») казались безобразными выдумками.

Телефон задрожал, поехал по столу и мыча уткнулся в край блюдца. Зеленый чай почернел: на стол легла чья‑то тень. Подняв глаза, Стемнин увидел человека, который взирал на него с умильной улыбкой. Это был маленький аккуратный мужчина лет тридцати, круглолицый, коротко стриженный, с одной непрерывной широкой бровью, западающей на переносице. Мужчина был в ярко‑белой сорочке и брюках сливочного цвета, в руке он вертел телефон, отливающий черным жемчугом. С первого взгляда было видно, что мужчина благополучен и его благополучию не один год.

– Илья Константинович! Очень, очень… – Что именно «очень», пришедший не уточнил, внимательно глядя на привстающего Стемнина глазами, покрасневшими то ли от усталости, то ли от долгого сидения за монитором. – Заказали что‑нибудь?

– Спасибо, я не голоден.

– Я вас пригласил, стало быть, я и угощаю. Мне неловко будет, если вы ничего не съедите. Прошу вас, доставьте мне удовольствие.

«Надо уважить человека, – насмешливо подумал Стемнин. – Чем еще эти переговоры закончатся, неизвестно, так хоть пирожных поем». Пробежав меню обновленным взглядом прожигателя жизни, он заказал три эклера, правда, каждый оказался не больше шоколадной конфеты.

– Итак, вы больше не преподаете. Мне жаль ваших студентов, они лишились прекрасного преподавателя.

Стемнин едва не поперхнулся «Утесом серебряного дракона», а человек продолжал:

– …Прошлое прошло. Мне бы хотелось поговорить с вами о будущем. Видите ли, Илья Константинович, я бизнесмен, и, пожалуй, небезуспешный. Мне принадлежит контрольный пакет одного не самого маленького банка, пара заводов за полярным кругом, отель в Хорватии и еще всякая всячина. Казалось бы, должно хватать выше крыши – и по деньгам, и по хлопотам. Но уж такой человек Веденцов, все ему чудится, что не в деньгах счастье.

Говоривший сделал паузу и внимательно посмотрел на молчащего Стемнина, словно оценивая произведенное впечатление.

– Много лет мне хотелось затеять какой‑то бизнес не ради денег, а для души. Для хорошего дела, понимаете?

Стемнин, который старался жевать нежнейший эклер так, чтобы жевание было совершенно незаметно, согласно закивал, хотя понял не вполне. «Дело для хорошего дела» – загадочная конструкция.

– Полгода назад позвал меня на юбилей один важный человек, мужик из правительства. Замминистра – зацените уровень. Говорю не ради хвастовства, а чтобы была понятна мысль. Зал в «Балчуге», кейтеринг‑шмейтеринг, жрачка‑выпивка, все на пять звезд. Но скучно, сил нет! Тамада‑дебил, половина над его шутками ржет, чтобы имениннику угодить, другая половина мечтает морду набить и тамаде, и ржущим. Какой‑то ВИА под фанеру рты раззявил – «Мир не прост». Вот сижу я там и еле удерживаюсь, чтобы на часы не посмотреть. А в голове крутится: «В чем дело? Человек влиятельный, при деньгах, со связями, юбилей у него, событие… Неужели даже такие люди не могут устроить праздник? Чтобы запомнилось, чтобы гости потом хвастались, дескать, вот повезло, такое видели». А это что? Не то конференция за обедом, не то поминки на день рождения. Улавливаете ход мысли?

– Пытаюсь.

– И вдруг меня как молнией прошибло, – продолжал Веденцов. – Важным людям не хватает времени ни на что, кроме бизнеса. Даже телик посмотреть после работы некогда. Так? Так. А ведь и у них случаются дни рождения, свадьбы, годовщины, Новый год, крестины, не знаю. Свидания…

– И расставания, – неожиданно добавил Стемнин.

– И расставания, – повторил Веденцов и торжествующе вскричал: – Вот! Я в людях редко ошибаюсь. Гениально, Илья Константинович! Именно расставания! На подготовку такого события время нужно, выдумка, силы. И в советские времена, когда работали от и до, не все могли устроить это по‑нормальному, а теперь и подавно. Куча творческих людей сидит, штаны протирает. Таланты! Профессионалы! Они тебе и сценарий напишут, и спектакль сварганят, и слова придумают, и музыку запишут.

– Простите, Валентин… не знаю вашего отчества…

– Данилович. Можно без отчества.

– Валентин Данилович, все, что вы говорите, должно быть, верно и очень интересно. Но вот чего не пойму: чем я‑то могу вам пригодиться?

Веденцов уставился на Стемнина:

– Вы шутите? Хотите меня подколоть?

– Нет, и в мыслях не было, с чего вы…

– Что, правда не понимаете? Не верю! Вы же умный человек.

– Видимо, не настолько.

– М‑да. – Веденцов еще раз подозрительно глянул на бывшего преподавателя: – Вы же сами писали: «объясниться в любви, наладить отношения, облегчить душу». Романтические записки, приглашение на свидания… Тайны, секреты – это все переписка. Если вы, как говорите, умеете это лучше остальных, вы мне нужны.

– Ну не знаю, лучше ли, – начал было Стемнин, но Веденцов перебил его:

– А вот это нужно проверить, вы абсолютно правы. Поэтому я прошу вас написать одно письмо.

– Какое письмо?

– Письмо одному человеку. Девушке. Именно романтическое. Получится или не получится, плачу вам двести долларов. Если получится, приглашу на постоянку, зарплата, отдельный кабинет, встречи с интересными людьми, – не пожалеете. Не получится – заберете деньги и разбежимся без обид. Ну, что скажете?

Не оборачиваясь, не меняя позы, Веденцов приподнял руку. Не поднял, как школьник, желающий вызваться к доске, а чуть оторвал от стола и держал на весу секунду, не больше. В это же мгновение рядом со столиком оказались два официанта. Веденцов попросил принести счет. Это было странно. Пришедший был одет совершенно не так, как одеваются богатые, на пальцах не сверкали бриллианты, он не был знаменитостью. И все же было в нем что‑то такое, что заставило двух официантов наперегонки явиться за приказаниями по одному его маловыразительному жесту.

– Разумеется, Валентин Данилович, я согласен, – ответил Стемнин. – Только как вы поймете, получилось или нет? Это ж дело такое… Индивидуальное…

– Очень просто пойму. Если будет ответ – получилось. Нет – значит, нет.

Глядя на то, как Веденцов расплачивается по счету, Стемнин паниковал. В углу притаился рюкзак, который мог утянуть на дно репутацию бывшего преподавателя, и без того едва барахтавшуюся на поверхности. Остаться в кафе под каким‑нибудь предлогом? Забыть рюкзак, а потом, попрощавшись, вернуться за ним?

– Вы в каких краях проживаете, Илья Константинович?

– В западных.

– На машине?

– Сегодня отпустил водителя пораньше.

– Давайте сегодня я поработаю вашим водителем, по дороге договорим.

Нужно было подниматься, но Стемнин, заливаясь краской, сидел неподвижно.

– Хотите поужинать? – спросил Веденцов. – Думаю, здесь имеется пара горячих блюд. Но можно поехать еще куда‑нибудь.

Отодвигая грохочущий стул, Стемнин попятился в угол. Лоб покрылся испариной. Прятать рюкзак за спиной не имело смысла.

– О! Что это у вас, Илья Константинович? Чернила? Ах, овощи‑фрукты… Домой или на продажу?

От унижения Стемнин чуть не плакал.

– Бросьте! Вы что, обиделись? Я же пошутил, понимаете?

Стемнин стоял, не поднимая головы.

– Илья Константинович, у меня у самого рядом с домом огород. Когда есть время, я тоже люблю… Кстати! Есть секретный способ, как получить триста огурцов с одной плети. Хотите, расскажу?

– Не люблю земледелия, – угрюмо буркнул Стемнин. – В отличие от вас и моей мамы.

– Да пойдемте же. Мы не закончили разговор.

Вечер был еще неочевиден, разве что краски сделались глубже: теплые – светлее, темные – холоднее.

Пока «ягуар» полз по Гоголевскому в очереди «лад», «газелей» и подержанных «тойот», Стемнин мысленно пытался разглядеть ту, которой предстояло написать письмо. Веденцов не назвал ее по имени, и это ужасно мешало воображению. «Пишите пока N. Например, моя прекрасная N, в таком роде. А там видно будет». «N» напоминало паранджу или ширму, за которой едва угадывались чьи‑то размытые очертания.

Из обрывочного рассказа Веденцова бывший преподаватель понял, что девушка музыкантша, скрипачка, играет в оркестре и в модном квартете («разве бывают модные квартеты?»), который был приглашен в Загреб на открытие веденцовского отеля. Не то чтобы гордячка, но совершенно не ведется на статус, деньги («На все то, в чем ты ощущаешь себя лучше других», – не без ехидства подумал Стемнин), на громкие имена. Между Веденцовым и девушкой состоялось два коротких разговора. Девушка была доброжелательна, смеялась, когда было смешно…

– Как тебе, то есть вам, сказать… Бывает у них такой смех, русалочий типа. Когда смеются, просто чтобы зубами сверкать, покраснеть, вообще показать свою впечатлительность и прикольность, что ли… Ты потом думаешь: над чем она смеялась? А эта… Похоже, ей все равно, какая она. Нравится – не нравится… Просто знает, что нравится, и очень спокойна насчет этого. Даже слишком… Ну куда ты прешь, урод! – вдруг закричал Веденцов выскочившему «опельку», а потом продолжал: – Успех у мужиков. Для них это все… Предъявить себя… Коленки, помада с блеском, или курит с таким видом, будто от ее дыма зависят судьбы Вселенной. Обожают, чтобы их разглядывали, оборачивались, восхищались. А этой фиолетово.

– Может, от кого‑то – фиолетово, а от кого‑то нет?

– Все может быть. Но обычно девочка стреляет не целясь. Кого накроет. Недавно попытался сформулировать, что такое идеальная женщина.

– Такие бывают?

– Идеальная для меня. Она должна быть открытая и таинственная. Смешливая и умеющая плакать. Добрая и легкая на подъем. Чтобы выглядела как дорогая шлюха, но была верная однолюбка с прозрачной душой. Пусть будет немного упрямой, но готовой к переговорам… А те, что были раньше, в лучшем случае выглядели как дорогие шлюхи. По той простой причине, что и были ими… Но эта… Тут другое что‑то. Она… Как сказать…

– Неуловимая?

– Да, тонкая.

– Заносчивая? Недоступная? Недотрога?

– Нет, она очень простая. У меня к ней нет ключа. Вообще‑то у меня миллион ключей. Ни один не подходит! – В голосе Валентина слышалось что‑то вроде вдохновения, радость достойному противнику. И тут же, без перехода: – Накопил на иномарку! Да тя в телегу сажать нельзя без наручников!

На Комсомольском проспекте «ягуару» удалось выпутаться из потока машин, и он ровно и мощно полетел мимо размываемых скоростью Николая Чудотворца, старинных армейских казарм, бетонных столбов Дома молодежи и зеленоглазых светофоров к реке.

Вечер чисто остывал за стеклом, гул огромного города распадался на редеющие звуки, в попыхивающей паром кастрюле на кухне томились овощи, а бывший преподаватель писал письмо туману. Буква N до поры до времени была отброшена, Стемнин решил в черновике обращаться к девушке по имени, пусть даже оно будет чужим. Он не знал не только адресата, но и того, кто сейчас сидел над листом бумаги вместе с ним и вместо него. Властного, решительного, уверенного в себе, способного одним жестом внушать свою волю другим. Ему не хватало какого‑то связующего звена между твердостью повелительной воли и смягчением под властью чувств. Подумав, Стемнин шагнул к полке, провел пальцем по пластиковым ребрам и вытянул плоскую коробочку. Через полминуты раздались шаги фортепианного аккомпанемента – и выглянул тонкий росток мелодии, печальный сквозняк далекой весны. К туману следовало писать туманом.

«Здравствуй, Алена!

Сегодня я оказываюсь в новой роли, меня это смущает. Пришлось собрать в кулак всю решительность, чтобы написать тебе. Ежедневно мне приходится иметь дело с самыми разными персонажами, от настроения которых зависит не только моя работа, но и жизнь многих людей. Если бы каждое мгновение я думал о грузе этой ответственности и о важности мнения всех на свете, я бы не смог сделать ни шагу. Хирург во время операции не должен чувствовать боль пациента, иначе операция пройдет неудачно. Из этого следует, что в повседневной жизни я не слишком часто волнуюсь из‑за настроения партнеров, подчиненных, конкурентов. Просто делаю свое дело.

Но, как только я начинаю думать о тебе, твое настроение вдруг оказывается для меня самым важным. Слишком важным. Я должен написать тебе. При встрече я не решусь сказать это: побоюсь, что получится слишком красиво, или собьюсь. Или ты засмеешься. Хотя мне нравится, как ты смеешься.

То, что я хочу сказать тебе, наверное, будет не совсем похоже на то, что я скажу. Во‑первых, потому что не силен в письмах…»

(«Какое коварство!» – с удовольствием подумал Стемнин, глядя на свой новый четкий почерк.)

«…во‑вторых, сам пока не все понимаю. Когда вижу тебя, чувствую, что нахожусь рядом с тайной. Эта тайна больше, чем я, больше, чем ты».

Он перечитал написанное. Мог ли Веденцов сказать про нерешительность при встрече? Сам Стемнин как раз проявлял нерешительность довольно часто. Пожалуй, это были именно его чувства.

«Творится со мной вот что. Я начинаю предвкушать тебя вокруг, когда тебя рядом нет. Вижу тебя в других – как слабое далекое эхо. Иногда в походке других женщин. А если эта походка совсем не похожа на твою, я думаю об этом именно так. Споено ты стала мерилом всех людей и вещей. Если дом, машина или штора…»

Он зачеркнул некоторые слова.

«Если тени, афиши или цветы напоминают о тебе, я согласен на них смотреть. Если нет, меня это раздражает. Где ты? Я ищу тебя во всем. Такое смутное, весеннее, невыносимое состояние. Как в скрипичной сонате Франка, знаешь ее? Ну конечно, знаешь.

Вот‑вот что‑то может случиться, и душа этому сопротивляется. Не знаю, желаю ли я этого и нужно ли это тебе. Но жить в другом, даже менее тревожном мире точно не хочу. Надо только сделать так, чтобы в нем было больше тебя. Давай напечатаем миллион твоих плакатов и развесим по всей Москве. И надушим твоими духами всех – даже кошек и голубей! Надо же, оказывается, я еще могу шутить. А ведь мне не до шуток. Все равно ничего не изменится. С тобой никого не перепутать, тебя никем не возместить. Прости, если смутил тебя. Лето уходит.

Последнее. Наверное, я не смогу говорить с тобой при встрече, как говорю сейчас. Боюсь, не смогу. Но пусть это тебя не смущает. Всякий раз, когда слова будут пропадать у меня при встрече с тобой, они отыщутся в письмах.

Спасибо тебе. Жду и боюсь встречи. Илья».

Подписаться другим именем не получилось. Он сидел за столом, как истукан, как идол в языческом святилище и чувствовал, что прикоснулся к паутине судьбы. Что к чему прикреплено, что куда ведет? Стемнин слышал только, что где‑то в этой мягкой кисее есть и его шелковинка, что он ненароком задел и ее. Ласковое и жуткое ощущение.

Было уже светло, и огонь настольной лампы падал в цене. Вяло шаркала под окнами метла, с нарзанным шипением проехала поливальная машина.

Бессонная ли ночь, зацепившаяся ли репьем мелодия или само письмо – Стемнин не узнавал себя. Перепечатав текст, он оставил вместо имени девушки пустое место, хотя это и казалось вульгарным. «Прекрасная N» была ничуть не лучше. Дешевка!

Он отправил файл по адресу, указанному в черной глянцевой визитке Веденцова, надеясь, что это его освободит, вернет все на прежние места. Стемнин знал, что путь в корректоры ему заказан навсегда – что такой человек может корректировать?

Во вторник приехали Паша и Лина. Паша усиленно изображал раскаяние. Становился на четвереньки, брал в зубы тапок и нес его на кухню, под ноги Стемнину. Впрочем, Стемнин уже и не сердился. Просто сказал для острастки:

– Пошел в жопу, сбитень козий!

Звонарев тоже не рассердился. Аккуратно положил тапок и ответил:

– Сам заткнись, сучье сало!

Лина посмотрела на мужчин с тем высокомерием, с каким смотрят красивые девочки, показывая, что никакие дела, слова или игрушки мальчиков не могут быть интересны по определению.

– Гоша и Нюша не могут договориться насчет свадьбы, ты в курсе? – спросила она Стемнина. – Интересно… Пока родители сопротивлялись и строили козни, они были единомышленниками. Как только родители дали согласие, эти идиоты чуть не каждый день ссорятся.

– Из‑за чего тут можно ссориться? Из‑за цвета фаты?

– Ты, как всегда, наивен, мой неженатый друг, – важно заметил Павел, – если думаешь, что для ссоры между супругами нужны какие‑нибудь причины.

Стемнин обратил внимание, что Лина сегодня была как‑то вызывающе привлекательна. Он давно не видел ее такой, а может, и никогда не видел.

– После всей этой чудесной истории с письмом Гоша как‑то ударился в армянолюбие… Можно так сказать? Слегка повернулся на армянской теме.

– Просто решил стать образцовым армянским зятем, – добавил Паша.

– Нюшка мне жалуется: они ведь московские армяне, она по‑армянски двух слов связать не может, папа‑мама тоже всегда говорят по‑русски. Не то чтобы стыдятся, а как‑то давно уже обрусели. А Георгий так воспламенился, так хочет угодить будущим родственникам…

– Ты слышал? Он сейчас слушает только дудук и Азнавура. Азнавура и дудук. И выучил на армянском стихи Аветика Исаакяна… Что‑то про баштан и Шушан…

– Илья, ты меня, конечно, извини, я все нации люблю. Но во всем нужна мера, согласись?

– Не знаю, какая может быть мера в любви, – хмыкнул Стемнин.

– Короче, этот рязанский жених настаивает на армянской свадьбе. Традиционной, со всеми прибамбасами.

– С дудуком по меньшей мере, – уточнил Звонарев.

– Ануш говорит: зачем это все? Это ни мне, ни родителям не нужно. Он, Гошка то есть, вроде их укоряет, что они отдалились от корней, а он, дескать, их вернет к истокам. Как только Нюшка говорит, что хочет нормальную свадьбу, Гоше кажется, будто она пытается то ли сэкономить, то ли уберечь его от армянских родственников. К тому же он, как выяснилось, ненавидит нормальные свадьбы.

– Вот в этом я его понимаю и поддерживаю, – сказал Звонарев.

– Ну разумеется. Ты ведь жалеешь, что на мне женился, – произнесла Лина, не глядя на мужа.

– Меня от загсовской свадьбы тоже тошнит, – поддержал Пашу Стемнин. – Это не значит…

Он вдруг вспомнил, как они ехали из ЗАГСа к Новодевичьему и, выходя из машины, он сказал Оксане, в своих свадебных воздушностях похожей на цветущую сакуру: «Ну ладно, созвонимся». В зеркальце он увидел смеющиеся глаза водителя. Оксана даже не улыбнулась.

– Звонареву давно пора на работу устроиться, – то, что Лина называла мужа по фамилии, был плохой признак, – он дома совсем оскотинился. Ты бы видел, Илюша, во что он превращается сам и во что превращает дом, стоит мне уехать на денек.

– А ты не уезжай. Разлука для меня пагубна, – возразил Паша как ни в чем не бывало. – Или вози меня с собой.

– Тебя только там не хватало.

– Муж – делу не помеха.

– Такой – помеха.

Стемнин чувствовал, что сейчас Лина недовольна мужем больше, чем обычно, и ее красота – одна из примет разлада. Как будто ее желтое шелковое платье и доза возросшей привлекательности – сигнал возможной свободы. Но Звонарев не выглядел ни подавленным, ни смущенным.

– Дорогая! – сказал Павел. – Если бы можно было жениться на одной и той же девушке многократно, я бы прошел через все обряды. По‑шведски бы на тебе женился, по‑арабски. Всяко! Это ведь не будет считаться многоженством?

– Можно устроить, – холодно сообщила Лина. – Через развод.

Словно и не было никакого письма. Просто позвонила секретарша Веденцова, ровным, как небесная лазурь, голосом перечислила нужные документы и назначила время посещения. Сидя в обшитой орехом светлой приемной и слушая болтовню двух тщательно накрашенных девушек («Зачем ему две секретарши одновременно?»), Стемнин пытался понять, что же произошло.

Возможно, ответ на письмо был получен, и дальнейшую переписку Веденцов решил вести самостоятельно. Что ж, это было бы вполне естественно. Интересы двух людей пришли в соприкосновение, зацепились друг за друга, и началась игра – волнующая, непредсказуемая, исподволь клонящаяся к желанному исходу. Как хотелось бы Стемнину играть в эту игру самому! Не в такую же – именно в эту.

Веденцов опаздывал, тихо пело радио в приемной, изредка мелодично и тоже еле слышно звонил телефон.

Могло быть и по‑другому. Веденцов в последний момент отказался от переписки (например, нашел иное решение своей задачи), а бывшего преподавателя все же решил взять на работу, найдя его очень… ммм… способным. А что? Тот, кто умеет писать такие письма, сумеет и сценарий сочинить, да мало ли что еще… «Хоть бы краем глаза ее увидеть», – подумалось против воли.

Наконец дверь резко распахнулась, и на пороге возник Веденцов. Обе секретарши изящно привстали. Оказалось, девицы на голову выше босса. Возможно, маленькому Веденцову приятно было прохаживаться Наполеоном под сенью подобострастных красавиц.

– Илья Константинович, простите, заставил вас ждать. Вам чай‑кофе предложили? – спросил он так строго, словно это Стемнин обязан был следить за порядком в приемной.

– Да я в общем‑то не собирался…

– Это не важно, собирались вы или не собирались. Должны предлагать всегда любому посетителю.

– Мы испра‑а‑авимся, Валентин Данилович, – протянула одна из долговязых секретарш. – Вам чай или кофе?

– Ксения! У вас тут работа или посиделки с подружкой? Посиделки в другом месте будете устраивать, в другое время и за другие деньги.

– Мы больше не будем, – сказала Ксения кокетливо. Было незаметно, чтобы она испугалась. Вторая девушка молча улыбалась, потупив маленькую голову.

Резкость Веденцова, граничившая с грубостью, неприятно поразила Стемнина. «Ну, раз такой порядок… Наверное, это не впервые, прежде он их приструнял помягче…» – думал он, пытаясь успокоиться. Удивлял, впрочем, не только выговор на повышенных тонах, но и то, как легко его восприняли секретарши.

– Проходите, Илья Константинович, у нас много дел, – сказал Веденцов и пропустил посетителя первым в свой кабинет.

Дверь была обита матовой кожей. Как только она отворилась, в кабинете сам собой вспыхнул свет – под потолком, за столом, по стенам.

– Заявление написали? – спросил хозяин кабинета, указывая гостю на пухлое кожаное кресло.

– Мы же… Еще нет. Но разве нам не надо договориться… Извиняюсь…

– Вы про деньги? Мне казалось, мы это обсудили?

– Разве?..

– Значит, не с вами. Добро. Пятьдесят тысяч на первое время. Поднимем бизнес – поднимется и заработок.

Сумма, названная Веденцовым, в несколько раз превосходила прежнюю институтскую зарплату. Стемнин и представить не мог такой щедрости. Понимая, что слишком бурная благодарность неуместна, сдерживая ликование, он произнес:

– Меня это устраивает! («Только не говори „вполне“!») Хорошее предложение.

– Я в курсе. Итак, у вас будет свой собственный департамент. Назовем его «Департамент писем». Пока что вы там будете один – и начальник, и подчиненный. По мере необходимости будем подключать вас к другим проектам. Например, в Отделе свиданий решают, что приглашать на встречу нужно письмом. Тут они звонят вам, вы совещаетесь – и делаете свое дело.

«Отдел свиданий… Звучит‑то как!» – мечтательно усмехнулся про себя Стемнин.

Вошла Ксения с подносом. Увидев девушку в полный рост, бывший преподаватель нашел объяснение ее невозмутимости: такие безупречные линии отвергали любую критику, порицание отскакивало от красоты. Из двух чашек поднимался и сплетался кофейный пар. Золотистые бока крендельков, сахарница в виде лимона и собственно лимон с кислыми витражами на влажном срезе.

– …Или в Департаменте торжеств нужно составить… не знаю… текст приглашения. О вашей загрузке пока буду заботиться лично. Но сегодня у нас есть дело поважнее.

– О! Простите, чуть не забыл, – спохватился Стемнин. – Я ведь вам диск принес.

– Какой диск?

– С сонатой Франка. Ну, той самой, что в письме упоминается. Вам же надо быть в теме, если что.

– А вы, значит, думаете, что я не в теме? Что я только деньги считаю?

– Нет, с чего вы взяли? Но это ведь не такая известная музыка…

– Давайте диск. Мне не нравится, как вы меня воспринимаете.

«Зачем тогда берешь диск? – подумал Стемнин. – Скажи что‑нибудь про письмо. Ну скажи!»

– Давайте по делу. У нас нет самого главного. Названия. Название очень важно, особенно на старте. Нужно что‑то вроде «Праздник, который всегда с тобой», только короче.

Зазвонил телефон.

– Веденцов! Слушаю! Без разницы. Ваня, ты устав читал? Ну так что за идиотские вопросы? Три человека – уже кворум. Насрать. Ты не слышал, что я сказал? По буквам повторить? Большинство держателей сидят в своей дыре за три тысячи километров, у них по две акции, билет на поезд стоит в двадцать раз дороже, на самолет – тем более. Поедут они на собрание? Если они не сумасшедшие – не поедут. Ты давай Авдонина дергай – пусть миноритариев пропалывает.

Видимо, собеседник на другом конце линии робко докладывал о каких‑то препятствиях в прополке миноритариев. Стемнин осматривал стены, увешанные лицензиями, дипломами, вымпелами, гербами городов, картами, фотографиями в золотых рамках. Вот Веденцов в окружении стриженных под ноль ребятишек. Вот он же между Вишневской и Ростроповичем, а здесь – в космическом лыжном костюме на снежном склоне.

– Ваня! Ты за кого меня держишь? – заорал друг детей и музыкантов. – Я не прошу. Кто ты такой, чтобы я тебя просил? Я сказал: до Нового года минимум пятнадцать процентов выкупить. Не можете – найду тех, кто сможет. Ага. Вот так‑то лучше. Бывай.

Стемнин, который нацелился было на поджаристый кренделек, отдернул руку. Снова неприятно охолонуло от громкого голоса, от грубости слов, от мысли о том, что однажды это может коснуться и его.

– Что за люди! – Веденцов в сердцах швырнул трубкой в кожаный диван. – Запомните, Илья Константинович, в этом мире ничто не делается само. Если не прибираться в доме, не делать ремонт, не чистить раковину, дом выстоит. Если не ходить к стоматологу… Если не воспитывать детей… Если не следить за своим телом… Если дать подчиненным работать по настроению… Если позволить государству хозяйничать безнадзорно… Что получится? Беспризорные дети, раскрошенные зубы, распущенное тело, прогнившее государство. Да, все как‑то устраивается само. У других – не нравится. У себя – вроде и не замечаешь. Видел тут по дороге: НИИ решил построить новый корпус. Подрядчик выкопал котлован и исчез. В котловане образовалось озерцо, в озерце тина, утки прилетают, над водой кусты… Все само. Пока не понервничаешь, не напомнишь, не наорешь – все катится в болото.

Он устало опустился в кресло напротив и закурил, не спросившись у Стемнина. Погрузившись в мягкие кожаные подушки и клубы дыма, Веденцов стал как будто еще меньше. Его слова объясняли грубость. А может, Стемнину слишком этого хотелось?

После двух часов плавания в табачном дыму и ощетиненных споров название фирмы бывшему преподавателю стало безразлично.

Щеки и уши Валентина пылали недовольством.

Если рубят головы твоим идеям, десяткам идей подряд, наступает момент, когда хочется плюнуть на все и грохнуть дверью. Он не может предложить ничего путного? Отлично! Только зачем после двадцатого варианта обращаться за двадцать первым к нему же?

– «Формат мечты».

– Плохо.

– Мммм… «Счастливый билет»?

– Не то. Как лотерея.

– «Лаборатория праздника».

– Бред.

– «Райский ключ»…

– Вы не в форме, Илья.

– Отстаньте. Э‑э‑э. «Все цвета радости»?

– Длинно.

– «Карнавал»?

– Надо, чтобы была приставка «евро». – Валентин пытался сладить с манжетом рубашки. – Пипл любит все «евро». Евроремонт, евростиль, евро‑то, евро‑это… «Евросвидание»? А? Как?

– Евросвидание по‑русски.

– А вам, эстетам, подавай какой‑нибудь «Вицли‑пуцли и сыновья».

– Какие там вицлипуцли? Просто «евро» – пошлость. Банальность, понимаете? Это все равно что к каждому слову прибавлять «наилучший».

– Ну и что плохого?

– Да то, что если все «евро», то это уже бред какой‑то. «Евробаня»…

– Нормально: сауна.

– «Евроносок»…

– Вот не надо этого! Не надо! Можете предложить что‑то – предложите. А мое в говне валять…

– А если в евро, можно?

Первый рабочий день затягивался, а он даже не написал заявления. И о письме по‑прежнему – ни слова. В пепельнице дымилась очередная сигарета.

– Кофе будете? – Веденцов зло смотрел исподлобья.

– Если не сложно.

В кабинет уже в третий раз вошла Ксения с двумя чашками эспрессо. Лучше бы принесла один раз нормальную чашку. Секретарша глядела на Стемнина с тем доброжелательством, с каким в гостях смотрят на неинтересные фотографии. Отхлебнув душистую кофейную пенку, он вдруг испытал чувство жалости к Веденцову.

Спрашивается, как вчерашний безработный в дешевых сандалиях мог жалеть холеного, богатого, сильного человека, хозяина нескольких заводов, банка, гостиницы, роскошного кабинета и двух секретарш? В том и было дело. Стемнин в своем незавидном положении мог часами ерничать, проявлять остроумие, отказываться от принятия решений. А Валентину нужно было каждую минуту думать о бокситах, вице‑премьерах, трениях с районной администрацией, о миноритариях и налогах. О секретаршах и о нем, Стемнине.

– Придумал.

– Что еще? – Валентин глянул на Стемнина с болью.

– «Почта святого Валентина».

Все изменилось – сразу. Секунду или две Веденцов молчал, глядя в окно на муравьиное мельтешение города внизу.

– Если у меня и есть настоящий талант, – с расстановкой произнес он, – то это талант видеть людей. В вас я не ошибся. Не ошибся! Постарайтесь и вы не ошибаться.

Стемнин не нашелся, что сказать. Веденцов распахнул дверь, заставил войти в кабинет обеих секретарш и объявил о новом названии. Потом звонил по телефону и восторженно орал кому‑то про «Почту». «Гениально? Надо срочно регистрироваться. Скажи Пинцевичу, пусть заказывает таблички, штампы, всю эту галиматью. Хочу герб. Да, и флаг хочу. Хочу серию эксклюзивной почтовой бумаги и конвертов. Подарочную корпоративку? Надо. Когда? Неделю сроку… Как же вы любите тянуть кота… Сказал бы, да тут Илья Константинович сидит. Вы не знаете? Тот самый, который только что придумал нам название. С таким названием не прославиться грех».

Стемнин вдруг подумал, что уж теперь совсем скоро увидит ее, хотя для подобной мысли не было ни малейшего основания.

Поиск по сайту: