Глава двенадцатая

ДЕПАРТАМЕНТ ПИСЕМ

МАРТ

К вечеру подморозило, и все же чувствовалось, что заморозки – весенние. Слюдяная сетка тонкого льда трещала под ногами. Воды под ней не было. Стемнин и Звонарев не спеша тянулись по Малому Галерному в сторону метро.

– Смотрю я на нашего бешеного Валентина, – заговорил Паша, – и вот какой образ крутится. Дома у нас телевизор стоит на тумбе такой черно‑серой, помнишь?

– И что, Веденцов – такая вот черно‑серая тумба?

– Сам ты тумба. Раз в полгода Лина, моя законная жена, как ты, наверное, помнишь, заставляет двигать мебель.

– О! Моя мама такая же.

– И вот под этой тумбой всякая пакость накапливается: какие‑то осколки, очески, объедки. Паршивое место посреди чистого дома. А почему? Да потому что во время уборки остатки мусора туда понемногу заметаются. Отличная модель того, что происходит с человеком. Видимые части как‑то протрут, приберут напоказ. А всякие низости, убожество припрячут – заметут под тумбу. Так у большинства.

– Ну? А у Веденцова что? Самая большая тумба? Самая дорогая?

– В том‑то и дело. У Валентина нет никаких тумб! Он вообще не прибирается. Вся дрянь, какая есть в доме, летает с места на место. То в спальню, то в кабинет. Повезет – не заметишь или мимо пролетит. Но уж прятать он ничего не будет. Вот зачем сегодня было так орать на Волегову? Он же знает, что у нее опухоль нашли.

– Вроде доброкачественную…

– Да. Но она прям вся трепещет, как бы не нервничать, не испортить себе настроение, думает, это удар по здоровью. Вот в такое время устроить разнос, при всех! Есть же какие‑то границы.

– Ну а причем тут тумба? Вот если бы он на вице‑премьера какого‑нибудь так наорал, не говорю уж про премьера или президента. Нет, там он тихий, там он душка, само обаяние. Небось расскажут ему анекдот, а он хихикает угодливо.

– Волегова, между нами, полный ноль. От нее вреда больше, чем пользы. Взяла бы больничный. А то ходит из отдела в отдел, все только и должны обсуждать ее здоровье. Насчет вице‑премьера не знаю. Может, ты прав. А может, он и там характер показывает.

– Я прав. Там на его характер никто смотреть не захочет.

– А ты знаешь, что та пара, которая разводилась и с парашютами прыгала, опять сошлась?

– Поляковы? Иди ты!

– Да я‑то иду. А если бы не «Почта», если бы, значит, не наш кретин‑Валентин, кто знает…

Дорогу перебежала, переодеваясь на ходу в разные тени, белая аккуратная собачка, и Звонарев до самого метро доказывал, что они получили самый верный добрый знак, потому что белая собачка – полная противоположность черной кошке.

– Ты бы лучше сказал, зачем к метро потащился, – поинтересовался Стемнин.

– Тебя проводить, – возмутился Звонарев. – Неблагодарный!

– Сейчас, стало быть, вернешься к своей личной машине и поедешь на ней домой? Лучше бы меня подвез.

– Кому лучше?

– Ну и кто тут черно‑серая тумба?

Одна из двух лампочек у лифта не горела. Может быть, именно поэтому белизна бумаги, проглядывавшей сквозь прорезь в почтовом ящике, была так заметна. Стемнин не проверял почту уже недели две. Сердце шевельнулось.

В шелухе рекламных листовок спрятался конверт. Обратного адреса не было, здешнего адреса тоже. Вообще ничего не было, кроме букв И. К. С. в графе «кому». Еще не зная, от кого письмо, Стемнин почувствовал, как пробегает по телу сладкая судорога, как давно он не прикасался к письмам и как стосковался по ним. По сердцебиению, по вот этому нетерпеливому угадыванию: что там, от кого? В конверте оказалась тоненькая стопка листков из блокнота. Не раздеваясь, Стемнин заглянул на последний листок. Выяснив, кто автор, наспех побросал вещи и принялся жадно читать:

«Здравствуйте, Илья Константинович!

Как поживаете? Это вам голову морочит Алена Ковалько, помните меня? За семь месяцев, что вас не видела, поняла, какой я сильный человек. Каждый день хотелось разыскать вас и заставить вернуться. Тогда я малость схитрила про культурологию. В гробу я видала вашу дурацкую культурологию, если честно. Изучала ее как самый важный в жизни предмет из‑за вас. Да, так вот. Силы, чтобы не искать вас, мне хватило, а чтобы позвонить или написать – нет. Вот теперь пишу. Значит, я все еще расту, видите?

Каждый день читаю мантры как заведенная: мол, в институт я хожу не ради воспоминаний о том, что с 1812 по 2001 год здесь жил и работал Илья Константинович Стемнин. Некоторое время спасалась тем, что писала повсюду ваше имя, раскрашивала буковки то цветными ручками, то светлыми слезами. А потом перестало помогать, даже как‑то наоборот. Словно расцарапываешь.

Попробовала тогда другое: не вспоминать про вас. А каждый раз, когда вспомнитесь помимо воли, тут же переключаться на что‑нибудь гадкое. Вспомнишь очки ваши – сразу стараешься думать про склянку с ихтиоловой мазью. Или придет на ум имя ваше, тут же заменяешь на „свинья“ или „попадья“. Прикольно было. Рифм правда не хватало. Даже словарик у меня появился: Стемнин – уксус, культурология – козий сыр, преподаватель – старая калоша. Дня два помогало. А потом отец погнал меня в магазин за сметаной. Прохожу мимо бакалейного отдела, вижу – бутылочки с уксусной кислотой. Она! Уксус – Стемнин. Потом недалеко от сметаны козий сыр нарисовался. Культурология, в обратном переводе. Ну как вам это понравится?

Вот у меня к вам такая маленькая просьба, Илья Константинович (пишу и плачу от радости, что наконец ваше имя вам же пишу, вот дура‑то!). Не могли бы вы в связи с моими успехами в учебе и творческим отношением немного потесниться и дать мне дышать? Но если вы – моя кислородная подушка или там искусственная почка, давайте вы будете где‑то поблизости?

Надеюсь на вашу гуманитарную помощь, если вы меня понимаете.

Алена».

Внизу были адреса: почтовый, электронный и два номера телефона.

Как сквозь прореху в небесной мешковине показываются лезвия солнца, и макушки дальнего леса, и окна верхних этажей, и мириады пылинок в комнате, все от мала до велика вспыхивает, оживает, обретает голос, так внутри бывшего преподавателя разом озарился каждый уголок, истончились и раскрасились даже самые мрачные залежавшиеся тени. Глядя на листочки, исписанные аккуратным, не искаженным волнениями девичьим почерком, Стемнин вытянул губы, точно хотел поцеловать себя в кончик носа. Любовь девушки, когда‑то запретно интересовавшей его, а потом почти позабытой, предъявила бывшему преподавателю его новый, прежде не виданный, но сразу признанный истинным образ. Ведь каждый человек про себя верит, что достоин любви и наделен для этого необходимыми качествами, пусть даже самыми странными и незаметными.

Обводя глазами комнату, в которой он так много страдал, Стемнин словно просыпался от мучительного сна. Это был его мир, с которым он был так долго разлучен, но который остался ему верен. Вещи, оттаявшие от несчастья, сейчас смотрели на него доверчиво и выжидательно. Не выпуская листки из рук, Стемнин бродил по дому, знакомя со своей новой радостью каждый уголок: затаенное мерцание дерева стола под лампой, прохладные сады, вытканные на шторах, предвесеннюю ночь, шевелящуюся за грязными стеклами.

В темноте за окном он разглядывал одному ему заметные картины будущей встречи. Да, он будет с девочкой нежным, бережным, взрослым, но не станет никого изображать и мимикрировать под нарисованный ею образ. Да и что она там нарисовала? Стемнин вспомнил дерзкие глаза, хвостик, бейсболку и еще раз нырнул в письмо. Лампа читала через плечо и вся светилась. Неожиданно, прислушиваясь к своему счастью, он понял, что гораздо сильней хочет ответить на письмо девушки, чем увидеть ее, услышать голос, прикоснуться. Он сгорал от нетерпения сесть к столу, не спеша вглядеться в белую страницу и начать выводить маленькие буквы. Вот что было сейчас настоящим соблазном.

За последние месяцы письма обратились в табу, хуже того, в предвестье беды. Но вот сегодня он получил письмо и воскрес. Полученное послание не было ни притворством, ни иллюзией, ни игрой. Он впрямь был покойник, механический автомат, а теперь ожил, помолодел, развеселился. Не зная, как еще выразить радость, он распахнул форточку и подставил лицо бодрящему холоду.

И все же что‑то мешало ему приняться за письмо. Стемнин чувствовал себя как человек, давший некогда торжественный зарок, а теперь пытающийся его нарушить. Хотя никаких формальных обещаний ни себе, ни Богу, ни другим людям он не давал, душа была не на месте. Необходимо как следует все обдумать. Схватив блокнотные листки, он заметался по комнате, словно пытался найти место, куда можно спрятать только что обретенную и ускользающую радость.

Вдруг он застыл как вкопанный. Конечно! Нужно записать на бумаге все свои сомнения, все «но» – без околичностей, без изъятий, без ораторских искажений – и вывести правила, такие же прочные и торжественные, как прежняя невысказанная клятва.

Он сел за письменный стол, вытащил из ящика чистый лист бумаги и аккуратно, с удовольствием вывел:

«Здравствуй, запутавшийся и завравшийся я!

Это письмо к себе самому, следовательно, не вполне письмо – пусть твоя‑моя совесть будет чиста».

Сначала он хотел написать про то, что человек не должен вмешиваться в судьбы других людей, играть роль кукловода, но довольно быстро понял, какой это слабый аргумент: вольно или невольно все вокруг вмешивались в ход чужих жизней, и отменить это не в его власти. Пытаясь осознать, почему именно письма, которые он так хорошо умел писать, оказались виновниками его несчастья, он довольно быстро добрался до сути:

«Можно ли доверять словам? У слов своя жизнь, своя правда и своя ложь. Но даже самые правдивые слова никогда не охватывают всю полноту картины, а значит – недоговаривают. Недоговаривают, впрочем, и фотографии, которые принято считать „документальными свидетельствами“. Но фотографии хоть что‑то отражают. Слова не отражают ничего – они создают мир заново, с нуля, и слово „молодость“ – такое же фантастическое изобретение, как „эльф“. Чем правдоподобней картина речи, тем опасней ложь. Это хорошо известно политическим ораторам, переговорщикам и адвокатам. Души слушателей в упряжке слов несутся вскачь или плетутся в свое стойло, да и сам возница оказывается в их власти: его подхватывают и несут собственные речи.

Но как успокоить без слов напуганного ребенка? Как объяснить ему правила, не понимая которые он окажется в беде? Как, не прибегая к словам, рассказать о любви? Не о той тщеславной любви, в которой ты запутался сам, пытаясь запутать других, а о настоящей. Как восстановить справедливость без рассказов свидетелей, как разрушить каверзы заведомого и обдуманного вранья?

Нож может служить орудием преступления. Но разве это достаточная причина, чтобы запретить ножи? Отнять их у врача, плотника или повара?

Даже порицая слова, ты обращаешься к ним же. Значит, есть слова более верные, твердые, более уважаемые и чистые, чем другие. Правда, их ценность непостоянна, респектабельность относительна, чистота преходяща. Сегодня они – святые, учителя, искусные целители, а завтра – палачи, предатели, шлюхи. Кем они станут, что будут делать, как повлияют на жизнь, зависит от говорящего. Особенно от того, кто наделен даром слова. Если я отрекусь от своего дара, в мире не станет меньше лжи, люди не станут счастливей, а судьбы прямей. Но если заставить этот дар служить добру и любви, может быть, добро и любовь нашего мира станут хоть немного сильней?

Итак, этим письмом я оправдываю слова и возвращаю им законную силу. Но законность не существует без законов. Поэтому отныне я постановляю:

– говорить честно,

– не употреблять писем во зло,

– выдумка улучшает всю жизнь, а не только то время, пока она действует.

Мои слова – это я: если порочны они, порочен я, если бездарны они, бездарен я. Слова – не молоток, а рука. Не орудие судьбы, а сама судьба. Следовательно, если от моих слов хуже другим, значит, хуже я и хуже мне. И наоборот.

А если я хоть раз отступлю от этих законов, клянусь и обещаю больше не писать ни единого письма за всю мою жизнь».

«Ну и что теперь с этим делать? – подумал Стемнин. – Отнести на почту? Запечатать в кувшин? Повесить на стену в рамке?»

Он приписал в конце: «Целую себя в висок. Илья», поставил сегодняшнее число: четырнадцатое марта две тысячи второго года. Сложил листы, зажмурил глаза и осторожно, вытянув руки вперед, шагнул к книжным полкам. Вытянул наугад какую‑то увесистую книгу и, не открывая глаз, вложил письмо между страниц. Нащупал пропуск между томами и задвинул книгу на прежнее место. Шаря рукой по стене, выключил свет, вышел из комнаты и только в прихожей позволил себе открыть глаза. Счастье больше не металось, уворачиваясь от совести. Все хорошо! Как же все хорошо!

– Погоди минутку. Давай немного постоим.

– Еще не слишком намерзлись? Тепло нужно заслужить?

– Сейчас, сейчас. Тебе холодно?

Не дойдя несколько метров до подъезда, пара остановилась. Уже зажглись редкие фонари, но справиться с темнотой мартовского вечера, разлитой по тысячам контуров голых ветвей, им было не под силу. Лунно, призрачно светилась куртка девушки.

– Ульяна, можно тебя попросить? Я должен тебе кое‑что показать.

– А дома нельзя показать?

– Нельзя, – твердо отвечал молодой человек. – И нужна твоя помощь.

– Ну?

– Возьми эту зажигалку. Когда я досчитаю до трех, добудь огонь.

– Мы будем греться у костра?

Лицо молодого человека выражало доброжелательное терпение.

– Ульяна! Пожалуйста! Ты готова?

Девушка нехотя стянула с правой руки перчатку, взяла тяжеленькую зажигалку.

– Погоди! Сосчитай!

– Раз… два… два с половиной… два на сопельке… Три!

Чиркнул кремень, вылетел желто‑голубой хвостик огня, рука и оба лица потеплели. Дальше случилось вот что. Где‑то в глубине двора, за деревьями, громко заиграла музыка, и на каждую сильную долю по дорожке, огибавшей корпуса семнадцатиэтажного дома, зажигался огонек. Третий, четвертый, дальше, дальше – эти живые светлячки гирляндой охватывали двор, покачивались в такт.

– Что это, Сережа?

– Смотри, смотри – видишь вон там, в соседнем доме?

Музыка звучала все ярче. Действительно, с соседним домом тоже что‑то творилось. Окна подъездов сначала погасли, а потом мерно, лесенками загорались – на тихие ноты только нижние этажи, а на страстные – до самого верха, точно огромные индикаторы звука. Тем временем огоньки во дворе задвигались, побежали, собираясь к середине, пока не очертили большую, хотя и несколько кривоватую букву «У». Стоило выстроиться этой букве, музыка закончилась, огоньки погасли и окна соседнего дома зажглись, как будто ничего и не было.

Московский двор, мартовский вечер, весенняя зябкость – все осталось на своих местах. Но исчезнувшее не исчезло. Ульяна по‑прежнему держала горящую зажигалку и смотрела на Сергея Соловца. Язычок пламени бросал дрожащие отсветы на их лица, озаренные также изнутри.

– Кто это? Как? Опять волшебство? С тобой всегда волшебство?

– Спасибо ребятам из группы, да еще их друзьям, помогли.

– А придумал кто? Неужели ты?

– Не скажу. Пойдем домой?

– Теперь уж и не знаю.

«Проходите, проходите! Всю дорогу перегородили своими лизаниями», – послышался ворчливый дребезжащий голос. Влюбленные отступили, пропуская сутулую старуху, которая волокла сумку‑тележку, глухо звенящую пустыми бутылками. Огонек зажигалки вздрогнул и погас.

Солнце прорывалось даже сквозь плотную холстину, в кабинете Валентина Веденцова было натоплено по‑зимнему, и участники летучки время от времени вытирали лбы кто платком, кто салфеткой, кто тыльной стороной ладони.

– Каждый месяц из своего кармана я плачу зарплаты. – Веденцов похлопал по нагрудному карману пиджака. – Немаленькие зарплаты, и ни разу не задерживал. Каждый месяц это два с лишним миллиона, двадцать восемь миллионов в год. И это только зарплаты, без аренды, без расходов, без налогов. Не хочу сказать, что у нас на «Почте» имеются бездельники, нет, все вроде как‑то работают…

Он сделал паузу и оглядел собравшихся. Каждый старался встретить взгляд Валентина спокойно и твердо. Веденцов продолжил:

– И даже подходят некоторые и клянчат новые штатные единицы. Только оборот у нас какой? Четыре‑пять сценариев в месяц. Мы даже в ноль не выходим, а отдача при нынешнем устройстве дел в разы не вырастет, хоть ночами работай. Вывод? Нам необходимо оптимизировать процессы. Как? Что думаете?

– Может, сочинять сценарии не вокруг одного клиента, а вокруг группы? – произнес Томас Баркин.

– Это ты хорошо придумал, Томас Робертович, – недовольно отвечал Чумелин. – А нам каково? За одно время досье собрать не на двадцать человек, а на сто?

– Может, надо как‑то ресурсы того? Поаккуратней? Схему упрощать, – подал голос коммерческий директор Пинцевич, машинально обводя в блокноте буквы и цифры золотым пером. – Чтобы времени тратить поменьше за приблизительно те же деньги?

– Давайте вы что‑нибудь предложите, а? Поучите на конкретных примерах, – промямлил Кемер‑Кусинский. – А там, глядишь, и мы вам что подскажем.

– Ну, ну, – вмешался Веденцов. – Коммерческий директор неглупые вещи говорит. Конечно, признаю, мы изначально ориентировались на рынок дорогих эксклюзивных услуг. А народу что нужно? Лимузин, розы‑свечи‑шампусик, выкуп невесты и тамада. Народу это нужно, а мы этого не даем. Мы слишком гордые и элитарные.

– Такого добра, Валентин Данилович, в Москве хоть отбавляй, – сказал Владислав Басистый.

– Я и не говорю, что надо прям на лимузины и свечи переходить. Конечно, следует сохранять наш имидж. Но к народу поворачиваться нужно. Возможно, разрабатывать типовые сценарии. Прошу в течение недели всем отделам и департаментам подготовить свои предложения. Спасибо!

Показывая, что летучка закончена, Веденцов ткнул в пульт кондиционера. Прохладным воздухом распаренных руководителей выдуло из кабинета.

Поравнявшись в коридоре со Стемниным, Басистый сказал:

– Вам, Илья Константинович, советую начинать составлять письма счастья. Чрезвычайно… ммм… массовый продукт.

– А вам, Владислав Аркадьевич, рекомендую устраивать групповые первые свидания. Строем.

– Что ж, вполне платоновская идея, дорогой мой. Старенькая…

– …но добренькая. – Стемнин кивнул Басистому и двинулся к своему кабинету.

Де‑факто Департамент писем больше не существовал. Стемнин стал главным сценаристом «Почты», действующим одновременно во всех отделах. Впрочем, неделю назад в этот самый кабинет явилась молодая красивая женщина, просившая написать вместо нее письмо бывшему любовнику плюс убийственное послание временно победившей сопернице. По мнению Стемнина, нервной брюнетке важнее было исповедаться. Проговорив четыре часа подряд, женщина ушла, но со дня на день могла пожаловать снова.

Ануш ждала ребенка. Об этом Стемнин узнал позавчера. Позвонил Гоша и сообщил эту радостную новость своим обычным плаксивым голосом.

– Ты что, не рад, папаша?

– Нет, просто завидую женщинам. Представь, каково это каждый день ходить с родственником в животе! Ближайшим, но совершенно незнакомым.

Чудеса в мире не прекращаются, подумал Стемнин, кладя трубку. Просто мы слишком перекормлены чудесами, чтобы признавать их с удивлением и благодарностью. «Нельзя привыкать к чудесам. Привычка отнимает молодость». Что‑то он опять разволновался.

Ветер и пронзительное солнце. Вместе с шипящей серебряной рябью лужи сдувало из прежних берегов. На смену обещаниям весны в город вступала весна собственной персоной. Ветер раздвигал улицы, шлифовал стены Провиантских складов, понукал троллейбусные провода и шумел сильней Садового кольца.

Первая встреча должна была состояться посередине Крымского моста, ровно в три часа пополудни. Мост – лучшее место для жизненно важных встреч. Внизу несла ленивые воды Москва‑река, и ни одной прежней капли не оставалось там, под мостом, со вчерашнего дня. Нынешнюю воду сменяет другая, и так – каждую минуту, каждый час, каждый день. Другие воды, другие времена, другие жизни. Но мост выше этого, он вроде свода небес с вечными звездами над превратностями течений и перемен.

В отличие от вечных небес и даже неспешных вод, бывший преподаватель Илья Константинович Стемнин не мог ни устоять на месте, ни передвигаться в спокойном речном темпе. Он появился на четверть часа раньше и уже дважды пробежал по мосту из конца в конец. Мир опять был слишком новым и неожиданным – игрой солнца на тысячах зеркал. Мимо проносились машины, по небу летели клочья светящейся ваты. В руке Стемнин сжимал конверт с письмом. Это письмо он сочинял на протяжении нескольких вечеров, вычеркивая и заменяя неточные слова, избавляясь от красивых оборотов и, главное, любых признаков риторического лукавства и художественной неискренности. Пожалуй, это было лучшее из всех писем, которые он писал за последние полгода, но отличалось от прежних оно только одним: проверенной бесхитростностью. В нем бывший преподаватель не скрывал ни своих слабостей, ни сомнений, ни страхов. Он предъявлял будущей возлюбленной всего себя, предлагая принять его мир или отвернуться. Какие‑то обороты он оттачивал так тщательно, что помнил наизусть.

Когда Алена появится, он попросит ее сначала прочитать письмо. Может быть, они станут читать его вместе, может быть, он попросит ее читать вслух. Расхаживая по мосту, Стемнин предвкушал, как девушка будет посматривать на него, на каком‑нибудь обороте засмеется или шутливо ткнет в бок.

Вдруг он увидел ее. Она стояла точно посередине моста, только с противоположной стороны, и оглядывалась, ища его глазами. «Вот же балбесина, господи помилуй!» – умилился Стемнин, глядя на миниатюрную фигурку в розовой куртке, в бейсболке, из‑под которой торчали два коротких хвостика.

«Алена! Ковалько!» – закричал он. Но девушка его не слышала. Тогда он вспрыгнул на стальной в заклепках парапет, отделявший дорожку от проезжей части, и, размахивая письмом, точно белым флагом парламентера, ринулся поперек моста к ней. Завизжали тормоза, две машины резко вильнули в соседний ряд (за стеклом мелькнуло искаженное лицо водителя, одинокое слово «придурок» вылетело из приоткрытого окна и понеслось в сторону чугунного Петра Великого). Девушка наконец заметила бегущего и сама бросилась к парапету. На ее лице были страх и решимость спасти Стемнина любой ценой. К счастью, он невредимо для себя и машин пересек последний ряд и оказался рядом с ней – долговязый очкарик в раздираемом ветром плаще и с конвертом в руке.

– Илья Константинович! Вы совсем, да? – закричала девушка прерывающимся голосом.

– Здравствуй, Алена.

– Вам жизнь не дорога? Не понимаете?

Она тянула его за хлястик плаща, оттаскивая от парапета. Он смотрел в ее лицо – прекрасное, упрямое, улыбающееся сквозь слезы, которые ветер смазал вбок, к переносице и виску.

– Может, моя сущность теперь в вашем дурацком худосочном теле! – Она ткнула пальцем в черную пуговицу.

– Как кощеева смерть?

– Господи! Как с вашим умом можно быть таким идиотом!

– Думаю, потенциально мы идеальная пара.

Он не мог отвести от нее взгляда. Тут вспомнилось письмо. Но никакие приготовления, никакие сценарии и правила не могли вместить и тысячной доли происходящего здесь и сейчас. Не отрываясь от ее лица, от карих глаз, от слезных дорожек, от бровей, смешного короткого носа, от губ, он занес руку над перилами и швырнул белый прямоугольник. Ветер‑почтальон подхватил конверт и рывками понес над рекой в сторону стрелки. Через минуту брызжущая солнцем речная вода получила и понесла письмо, точно последнюю маленькую льдину навсегда миновавшей зимы.

2004, 2010–2012

Автор благодарит «Студию Демиург» и ее участников – Андрея Соколова, Максима Горцакаляна, Арсения Ковальского и Григория Переля за вдохновляющие рассказы. Один из описанных в романе сценариев создали и воплотили «демиурги». Так что некоторая доля реализма в сюжете книги, несомненно, имеется. Насколько она велика, зависит только от воображения читателя.

[1] Пукирев В. В. (1832–1890) – русский художник, автор знаменитой картины «Неравный брак».

[2]Дубовыми иногда называют круглые десантные парашюты, такие как Д‑1–5у и Д‑6.

Поиск по сайту: