ПЕРВОЕ ПИСЬМО

– Что, опять кризис? Катастрофочка? Смертельная ранка? Чудесно! Стало быть, все в порядке. – Звонаревский голос из телефонной трубки лился бравурно и полноводно. – Прекрасно! Депрессия – твой конек.

Сквозь задернугые, разбухшие от солнца шторы было видно, что уже вовсю раскочегарился еще один жаркий летний день, третий день абсолютной свободы.

– Просто я еще не проснулся, – вяло отвечал Стемнин: звонок раздался в девять утра, это было совершенно в духе Павла Звонарева.

– Умеешь, чертяка, тут тебе равных нет!

– Интересно, что должно случиться, чтобы ты смог проявить сострадание?

– С тобой? К тебе? Ммм… Минутку, дай подумать. Например, если бы у тебя не было меня. Вот это был бы летальный исход.

Как это часто случается, давняя дружба связывала двух людей, ни в чем друг на друга не похожих. Паша Звонарев, пышный увалень, человек‑шапито, – и Илья Стемнин, колодезный журавль при собственной драме. Им было хорошо вместе: каждый втайне сознавал себя неизмеримо выше другого.

– Чего звонишь, долдон, ни свет ни заря?

– У тебя ж на душе полярная ночь, темный ты человек! Когда ни позвони. Вечером ждем тебя, махатма, на семейный совет.

Семейным советом было принято называть встречи трех пар: Стемнина и Оксаны, Паши и его жены Лины, Ануш‑Нюши и ее многолетнего жениха Георгия. Одна пара распалась, другая все никак не могла пожениться, но семейные советы время от времени случались, только теперь без Оксаны.

– А что стряслось‑то? – встревожился Стемнин.

– Значит, без причины ты нас видеть не согласен? Ладно, вот тебе причина. Вечером будут Большие Блины.

Ради звонаревских блинов можно было не только преодолеть с десяток остановок на троллейбусе, но даже потратиться на авиаперелет из другого города.

Поднимаясь на третий этаж по лестнице просторного подъезда, наполненного особой гулкой затхлостью, какая бывает в богатых сталинских домах, Стемнин думал, что из всех трех пар Паша и Лина меньше всего походили на пару. Лина рядом с Пашей казалась юным завучем по воспитательной работе. На ее долю выпали военная дисциплина и здравый смысл. С таким мужем, как Павел, по‑другому и быть не могло.

Горячий блинный дух витал на лестничной площадке. Помедлив пару секунд, Стемнин позвонил.

– Наш‑то явился тютелька в тютельку. Насобачился, пес. – Румяный Павел в пестром фартуке напоминал ростовский базар, ужавшийся в одного человека.

– Никогосовы здесь?

Хотя Ануш с Георгием не были женаты, их уже привыкли звать по одной фамилии, причем по Нюшиной.

– Привет, Илюша, иди к нам, – раздался Линин голос из недр огромной квартиры. – Триста лет тебя не видела!

– Никогосовы опаздывают.

Стол был накрыт в столовой, и садиться за него пока не полагалось, зато кусочничать на кухне никто не запрещал. Лина резала зелень на мокрой разделочной доске и жаловалась:

– У Нюшки настроение мрак, похоже, опять у них ничего не получается. Не знаю что и делать. Какое‑то средневековье, честное слово!

– При чем тут вообще родители? Они бы еще сватов засылали.

Родители Ануш Никогосовой (в просторечии – Нюши) строили козни и препоны, не первый год изо всех сил сопротивляясь союзу дочери с Георгием Хроновым. Что было главной причиной столь яростного неприятия, сказать трудно. Может быть, их пугала тринадцатилетняя разница в возрасте, может быть, ненадежное актерское ремесло жениха, вероятно, еще и то, что он не был армянином. Так или иначе, стоило Ануш заговорить о свадьбе, начинались ссоры, сцены со слезами, и одна из таких сцен, скорее всего, приключилась прямо сегодня.

Послышался звонок из прихожей: наконец подтянулись опоздавшие.

Иногда являются на свет такие индивиды, что, раз увидев, глазеешь на них и не можешь оторваться: уникальные образцы, каждой чертой которых Бог занимался лично. Они отнюдь не эталоны красоты – красота ведь бывает вполне заурядна. Но раз уж Бог улыбался, чертя их особые свойства, то и в каждом встречном непременно аукнется это теплое, не от мира сего веселье. Как понять, что перед тобой именно такой человек? По каким признакам? Да ни по каким. По многим. По легкой, светлой, детской опушке лба. По беззащитности ушей. По ноздрям столь чуткой формы, словно каждый миг они втягивают райское благоухание. Бог его знает, по каким признакам. Ясно только, что среди детей такие встречаются в миллион раз чаще, чем среди взрослых.

Ануш – невысокая смуглая девушка с отважно‑доверчивыми глазами и лицом всегда улыбающимся или накануне улыбки. Георгий Хронов – тощий лохматый меланхолик с бровями зигзагом и грустными перекосами носа, губ, плеч. В его бледности, печали, походке было нечто неуютно‑комическое.

Хозяева следили, как бережно Гоша придерживает Нюшу, сдрыгивающую у порога разноцветную босоножку. Гоша был печален, как звуки гармоники в старом фильме про Париж. «Кому такой может не понравиться?» – возмущенно думал Стемнин.

– Как стать Вазгеном? – спросил Гоша, беспокойно озираясь по сторонам. – Может, есть какая‑нибудь клиника или диета?

– Георгий, это не смешно! – Ануш пыталась сделать сердитое лицо.

– Какой там смешно! Хочу быть Вазгеном, а не выходит! Не получается! Каждое утро бегу к зеркалу с надеждой. Ну? А? – Лицо Гоши погасло. – Нет. Опять не Вазген.

– Зачем надо было покупать маме турецкий шарфик? С ума сошел?

– Откуда я знал, что он турецкий? И, главное дело, что ж, каждый раз коньяк «Арарат» покупать твоей маме?

– Блины стынут, уважаемые! – Широким жестом Паша загонял всех в столовую.

– А нет ли вместо блинов мацуна? Поел – раз! – и у тебя фамилия заканчивается на «ян».

– Садись, болтун! Ребята, извините нас.

Блины манили – кружева карамельной позолоты, пшеничные, гречишные и маисовые – три столба, три неровные горячие стопки, три тома вкуснейших страниц, пестрых по краю. Стол цвел, благоухал и позванивал роскошью.

– Что ж ты, Георгий, такого маху дал?

– Какого еще маху! Можно, я с этого краю сяду? – Гоша равнодушно пересел поближе к блинам. – Чтобы не потревожить.

– Да, Гоша. Сыграл ты Пукирева![1]

– Илья! Мы ведь едим, кажется!

– Вина?

– Не возражаю.

Чинность первых минут застолья сошла на нет.

– Мама вбила себе в голову, что я с Георгием встречаюсь исключительно из упрямства, а на самом деле мне нужен Гамлет Симонян. Можете себе представить? Гамлет! Утром говоришь: «Гамлет, покушай омлет!»

– Ну вот, – промямлил Гоша. – Она уже воображает себя с ним по утрам!

Блины таяли, беседа распалась на реплики. Говорили о даче, о затопленной станции «Мир», о Лининой поездке в Германию, так что не сразу заметили, что бывший преподаватель сосредоточенно уставился на свои сплетенные пальцы и вовсе не интересуется общим разговором. Когда же наконец заметили и спросили, не собирается ли он к морю, Стемнин ответил невпопад:

– Надо вот что сделать. Ты, Георгий, не сердись, но с тобой объясниться толком невозможно.

Присутствующие переглянулись. Хронов обиженно загудел:

– Почему это? Я что, глуп? Между прочим, я много слов знаю. Например, «густопсовый» или «запридух».

Заулыбались.

– Вот о чем я и говорю! У тебя наружность и манеры такие… отвлекающие. А объясниться с Нюшкиными родителями тебе кровь из носу – надо! Переломить отношение, дать почувствовать, что им не стоит тебя опасаться.

– Как будто это и так не видно, – буркнул Георгий.

– Не видно. Им – не видно. Они уже настроены. А пока ты будешь маячить со своими вздохами и бровками, ничего не изменится.

– Что ты предлагаешь? – спросила Лина.

– Нужно написать им письмо. Понимаете? В чем плюсы письма? Во‑первых, в письме всегда можно сказать то, что хочешь. Именно то, что нужно. Обычно ведь как? Начали о чем‑то говорить, тут вдруг какая‑то реплика не по теме, ну и весь разговор потянуло в сторону.

– Точно, – согласился Георгий. – Вот я помню, репетировали мы «Горе от ума», разбирали мотивацию Софьи, почему она так холодна с Чацким…

– О чем и речь, Гоша, – перебил его Стемнин. – Еще минута, и я сам забуду, что хотел сказать, а буду думать про Софью. Или про Петра.

– Так вот, Софья…

– Георгий, тебе неинтересно, что ли? – Ануш махнула на Хронова рукой. – Илюша, что там во‑вторых?

– Во‑вторых, в письме… – Стемнин помычал, подбирая слова. – Когда я читаю, меня не отвлекает образ пишущего. Так ведь? Я часто думаю: если бы романы или стихи мы не сами читали, а слышали прямо от автора… Например, Достоевский нам читал бы лично. Сидел бы тут со своей бородой, с глазами больными… Или Мандельштам. Не уверен, что мы тогда смогли бы их оценить в полной мере.

– Не согласен, – сказал Павел. – По‑моему, наоборот. Это же круче всего – услышать автора. Вспомни Высоцкого. Кто бы мог так прочитать или спеть?

– А я согласна, – парировала супруга. – Послушай, как поэты стихи читают. Или поэтессы. Неловко слушать. Думаешь: да успокойтесь, женщина! Ну сирень, ну канделябры. Что ж вы так убиваетесь!

– Слишком много отвлекающих обстоятельств, – продолжал Стемнин. – Голос не нравится. Запах. Заикается человек. Или прическа у него не та, или галстук. Он говорит что‑то важное, а ты думаешь: живет один, бедолага, никто за ним не приглядывает, вот и болтаются на шее дурацкие пальмы.

– Оригинальное предложение, – вежливо сказал Хронов. – Я подумаю.

– Можно, я тоже подумаю? Прямо сейчас.

Со стола была убрана посуда, бутылки, остатки закусок, вазочки с икрой и вареньем, скатерть в бледных пятнах скомкана и спрятана, а на ее место постелена свежая.

Девушки курили на кухне, Павел и Георгий от нечего делать наносили друг другу смертельные удары в голову и в корпус посредством игровой приставки, а Стемнин потихоньку вышел на балкон и притворил за собой дверь. За тридцать с лишним лет во дворе этого дома так и не выросло ничего, кроме деревянного гриба над пустой песочницей да с десяток высоких тополей с вечноосенними листьями. Ни травы, ни цветочных клумб, ни кустарника – только убитая пыль и аксельбанты асфальтовых дорожек.

Стемнин с удовольствием окунулся в вечерний московский шум, не разбирая в нем ни единой подробности. Все внимание вцепилось в тонкие синие черточки, которые он выводил в блокноте:

«Уважаемые Вартан Мартиросович и Адель Самвеловна!

Я не решился бы написать вам, не будь мое положение так серьезно…»

Стемнин зачеркнул слова про положение и вместо этого написал:

«…если бы не надеялся объяснить мое отношение к Ануш и к вам, ее семье. Думаю, для вас не секрет, что я люблю вашу дочь и уже много лет…»

– Гош! – крикнул Стемнин с балкона в комнату. – Сколько вы с Ануш встречаетесь?

– А что? – спросила Нюша. – Ой, что это ты там делаешь?

Компания потянулась на балкон, но Стемнин бесцеремонно всех вытолкал:

– Все, все. Спасибо. Идите отсюда.

– Напиши, что его тошнит от кофе по‑турецки! – успел крикнуть Паша.

Стемнин вздохнул, и ручка опять полетела по странице:

«…не вижу своей жизни без нее. Наверное, это даже смешно – быть привязанным к кому‑то так, что любая мысль выводит на него. Гляжу на бутафорский камин – и представляю Ануш зимой в нашем будущем доме. Вижу телефон – и в голове ее номер, ее голос. Мне хочется знать ее с самого рождения, предотвратить все обиды и неприятности, которые могли выпасть на ее долю еще до нашего знакомства. Мне дорого все, что связано с Ануш, и поэтому вы и ваше отношение не могут быть мне безразличны. Я понимаю ваш страх и естественное недоверие ко всякому, кто может ее у вас отнять…»

Нет, «отнять» не годилось.

«…ко всякому, кто может навредить вашей дочери. Любя, я и сам стремлюсь оградить ее от любой напасти. Поэтому прошу вас понять и признать: мы на одной стороне. Главное, чего хочу я, полностью совпадает и с вашим желанием – сделать Ануш счастливой. Главное, чего я мог бы опасаться, – недодать ей счастья. Зная, как Ануш любит и уважает вас, я не решился бы противопоставлять наши с ней отношения миру ее семьи. Тем более что этот мир мне самому очень симпатичен…»

Ну Георгий, подумал Стемнин, покачав головой… Он уже не слышал ни музыки и разговоров в комнате, ни городского гула, не обращал внимания на сгустившийся сумрак, из‑за которого бумага стала шершаво‑голубой.

Наконец все было готово. Он перечитал еще раз. Тщательно вымарывал все зачеркнутые слова, пока на их месте не появились плотные, вдавленные в бумагу чернильные прямоугольники. Только сейчас он заметил, что на улице совсем стемнело, и подивился, как мог писать в такой темноте. Взгляды сидящих в комнате обратились на Стемнина.

– Тихо. Тишина! Илья будет письмо читать. – Лина выключила музыку.

– Не умею я читать. Лучше сами прочтите.

– Отлично. Ну‑ка подай его сюда! – обрадовался Паша.

– Нет, Павел. Ты будешь святотатствовать и глумиться.

– Ничего подобного. Я прочту с выражением.

– Этого я и опасаюсь.

– Можно мне? – решительно сказала Ануш, и Стемнин отдал ей три исписанных и исчерканных листка.

Первые слова она прочла вслух, но потом умолкла, не слушая протесты Гоши с Пашей, кричавших, что им тоже интересно. Стемнин слабо улыбался. Он пытался понять, где сейчас читает Нюша.

– Илья! По‑моему, ты гений! – сказала Ануш очнувшись.

Говоря это, она внимательно смотрела не на Стемнина, а на Георгия, точно сверяла его образ с только что увиденным в письме. Следующей читала Лина. Паша, гримасничая, подглядывал из‑за плеча. Последним листки получил Хронов. По его реакции нельзя было понять, одобряет ли он написанное.

С минуту собравшиеся молчали и были похожи на групповой портрет, запечатлевший начало эпохи больших перемен.

Вартан Мартиросович, Нюшин родитель, был знаменитый врач‑уролог (насколько вообще уместно говорить о славе урологов). Он приводил людей, видевших Вартана Мартиросовича впервые, в состояние робости и оцепенения. Даже кадровых военных и директоров супермаркетов. В принципе впадать в дрожь при появлении хирурга‑уролога более чем естественно. Стемнин, однако, в свое время впал в дрожь при первом визите, еще не зная о профессии Нюшиного отца. Вартан Мартиросович был сутулый седой здоровяк с пронзительными глазами под кочками зловещих бровей. При первом взгляде на Вартана Мартиросовича, при первых звуках его гортанного голоса делалось ясно, что перечить такому человеку невозможно. Но, даже если он ничего не говорил, а молча читал, он так густо сопел носом, что при этом урологе следовало держать рядом кардиолога – на случай возможной тахикардии и микроинфарктов. А еще очки… Бывают такие очки, неумолимые.

При всем том, как Стемнин понял позднее, властью в семье Никогосовых обладал вовсе не Вартан Мартиросович, а его супруга Адель Самвеловна, интеллигентная женщина с тихим голосом и вопросительным взглядом.

Стемнин лежал без сна и думал о письме. Он попробовал представить, как Вартан Мартиросович в полосатой пижаме и в своих жутких очках раскладывает почту, газеты, научный журнал, какой‑нибудь «Вестник урологии», рекламные брошюры, потом берет в руки конверт, недовольно смотрит, резко вынимает письмо, встряхивает брезгливо. Насупившись, читает…

Никак не получалось вообразить смягчающееся лицо. Стемнин доверял своему воображению. Если он не может чего‑то представить, значит, этого и не будет. Конечно, он понимал, что, если что‑либо воображает, это далеко не всегда осуществится. И разумеется, происходит сколько угодно событий, о которых он и помыслить не мог. Но если он пытался вообразить некое событие, а оно не воображалось, можно было не сомневаться – такого не случится.

«Не вышло бы хуже». – Стемнин посмотрел на часы, ожидая, когда уже наступит утро.

Голос Хронова рвался на клочки плохой связью.

– Гоша! Что с письмом?

– Ничего. У меня оно.

– Так вы еще не отдали?

– Некому отдавать. Вартан наш Мартиросович во Францию уехал. Нюша на даче. Такие дела.

– Ты хоть своим почерком переписал? – спросил Стемнин уныло.

– Да, конечно. Спасибо еще раз…

– А на конверте оба имени поставил?

– Поставил.

– Ты только в почтовый ящик опусти, хорошо?

– Хорошо, Илюха, ты прости, я уже одной ногой на репетиции, после поговорим.

Так закончилась история с первым письмом. Точнее, само письмо – это и был конец истории.

Поиск по сайту: