Глава четвертая. Дождь горстями метал в окно холодную воду, непогода наступала на университетские сады и аллеи, переправляясь через реку прозрачными полками ледяной конницы

ПЛАНЫ НА ЛЕТО

Дождь горстями метал в окно холодную воду, непогода наступала на университетские сады и аллеи, переправляясь через реку прозрачными полками ледяной конницы. Казалось, эти горсти сильных капель – какой‑то знак, вызов Стемнину, уставившемуся в светлое незримое. Но какой знак, куда вызов – этого он понять не мог, хотя все равно было хорошо.

Огромный красный зонт Елизаветы Дмитриевны сох на полу, занимая добрую половину маленькой комнаты.

– Такого свинарника даже у свиней нет, – ворчала Елизавета Дмитриевна, стоя посреди комнаты в лимонно‑желтых хозяйственных перчатках. – Что ты за человек, Илья! Как женится – пожалуйте к психиатру, развелся – к ассенизатору.

– Не бузи! Форточки в доме всегда открыты, по улице машины непрерывно ездят, ясно, что в доме будет пыль, – отвечал Стемнин, делавший накануне генеральную уборку.

– Привезла вот тебе специальную тряпочку, она нарочно разработана от пыли.

– Зачем мне еще тряпочка?

– Мягкая и приятная. Не то что это недоразумение в клеточку. Даже думать не хочу, чем это было, пока не стало тряпкой.

– Оно было мне очень близко. Ближе, чем рубаха. Гораздо.

– Не трепись.

– Это были…

– Хватит! Илья! Я хочу с тобой серьезно поговорить. Это касается твоей жизни, между прочим. Ты должен каждый день есть горячий суп! В одно и то же время! – Говоря это, Елизавета Дмитриевна ушла с тряпкой в ванную, а сын остался в комнате.

– Надо время засечь, – сказал Стемнин, не повышая голоса и будучи уверенным, что мать его не слышит. – Я хочу рассчитать, сколько советов ты даешь в единицу времени. Каков твой личный рекорд…

Через минуту Елизавета Дмитриевна вернулась в комнату и напряженно смотрела на сына озабоченным взглядом. Было видно, что она собиралась сказать ему что‑то очень важное, серьезное и нелицеприятное, но в последнюю секунду вдруг забыла, что именно. На всякий случай, пока не вспомнилось самое главное, Елизавета Дмитриевна спросила с укором:

– Илья! Ты клубнику‑то ешь?

Дождь забарабанил по стеклам. Мир за окном превратился в серебристо‑зеленое марево и исчез.

Звонок раздался уже через два дня после отправки первого купона. Хотя Стемнин начал ждать звонков, как только опустил конверт в ящик, все же было удивительно, как быстро письмо дошло до газеты. Звонила женщина. У женщины был низкий голос. Такому голосу могло быть сорок лет или даже пятьдесят.

– Это вы? Алло!

– Да. Кто это?

– Ну здравствуй. Я по объявлению. Как тебя зовут?

– Здравствуйте, – ответил он, пытаясь сдержать подступающую дрожь. – Меня зовут Илья Стемнин. Чем могу быть полезен?

Он столько думал об этом звонке, но сейчас оказался абсолютно к нему не готов.

– Меня зовут Есения. Сколько тебе лет? – спросил голос.

– Простите… Это важно?

– Мне не нравятся маленькие мальчики.

– Боюсь, здесь какая‑то… – Стемнин растерялся еще больше.

– Я хочу, чтобы ты написал мне.

Он понял, что произошло недоразумение. Кроме того, женщина, кажется, была пьяна. Заикаясь, Стемнин попытался объяснить, что его дело – решать чужие проблемы, а не вступать в отношения самому. Ужасно было то, что по его сбивчивой речи могли сделать выводы о его письмах. «Если бы мой клиент был я сам, я бы ни за что не стал иметь со мной дело».

К удивлению Стемнина, женщина оставалась совершенно невозмутима. Есения проникновенно спрашивала, был ли Стемнин женат. Просила написать в письме о том, какие у него волосы, что ему нравится в женщине, что он любит есть, как предпочитает заниматься сексом. Бывший преподаватель уже просто молчал, иногда отводя трубку от уха и глядя на нее как на загадочный предмет, с которым надо как‑то поступить, только непонятно – как. Из трубки, как неведомые жучки‑червячки, выползали неторопливые слова и вздохи неги. Трубка просила вложить в письмо фотографию. Хорошо бы в полный рост. Тогда Есения в ответ тоже пришлет фотографию. Если письмо понравится, она пришлет откровенную фотографию. Тут на Стемнина напал смех, он еле успел закрыть рукой трубку. Он глядел в зеркало на пунцовые надутые щеки и боялся только издать какой‑нибудь звук. Он представил свою откровенную фотографию. «Надо дышать, просто дышать, неглубоко и ровно…»

– Когда ты мне напишешь? – спрашивала невозмутимо‑томная Есения.

– Сей секунд. – Голос у Стемнина сделался заплаканным.

– Я жду.

– Тогда я пошел?

– Пока, милый, – подытожила Есения лилейным баритоном.

Раздались короткие гудки. Отдышавшись, Стемнин понял, что даже не поинтересовался адресом Есении. А она ничего не сказала. Что, если все, кто будет к нему обращаться, ненормальные?

Телефон зазвонил только в первых числах августа, вечером. Раздался напряженный мужской голос:

– Алло? Я по объявлению.

– Здравствуйте. Будем рады помочь вам, – отвечал Стемнин от лица несуществующей команды профессионалов.

– Вы налаживаете отношения, так? Мне нужно письмо… Нужно, чтобы моя жена… Моя бывшая жена… Короче, от меня ушла жена.

– Простите, как ваше имя‑отчество?

– Петр Назарович.

– Петр Назарович, мы сделаем все необходимое и возможное. Но для начала нужно, чтобы вы спокойно обо всем рассказали.

– А я и рассказываю! – Мужчина был на взводе.

– У меня к вам предложение. Давайте мы встретимся. Телефон – не лучший способ понять друг друга. – Говоря это, Стемнин поражался своим невесть откуда взявшимся дипломатическим повадкам.

– Да я ведь работаю…

– В выходные вам удобно?

– Гражданин хороший! Мне бы поскорее… Душа не на месте…

Договорились встретиться в Измайлово. На свежем воздухе.

В течение трех дней, остававшихся до встречи, Стемнин аврально отращивал бороду: лицо в зеркале было неубедительно. Но борода к назначенному сроку не выросла, щетина имела вид похмельный, и пришлось ее сбрить. Ни на одно свидание он не собирался так придирчиво. Пестрая рубашка? Белая? С галстуком? Черные брюки от костюма? Может, тогда и пиджак? Но нужно ли походить на клерка? Или как раз лучше выглядеть творчески индивидуально? Даже не без чудачества…

На станции «Измайловский парк» имеется лишний путь, расходящийся в две гулкие противоположности. По бокам перрона горят лампочки, словно на взлетной полосе. Даже в самый жаркий день из пустых темных шахт тянет осенней сыростью. В брюках со стрелками и в маковой рубахе, с офисной папкой и непричесанный, Стемнин явился на пятнадцать минут раньше времени. Однако Петр Назарович, как выяснилось, был уже на месте.

Маленького роста, с поседевшими комсомольскими вихрами, в сером костюме, Петр Назарович играл желваками и монументально смотрел вбок. Видно, он приехал прямо с работы. Под рукавами вились солевые разводы. По особой прямолинейности черт сразу видно было, что он технарь.

Наверху у метро на них набросились агенты, предлагающие гостиничные номера, потом несколько женщин, продающих «домашних жареных курочек и горячую картошечку». У входа в парк посетителей подкарауливали могучий фотограф со змеей, хлипкий фотограф с обезьяной, старый фотограф с попугаем и пьяный фотограф с медвежонком. Продавались воздушные шары, попкорн, в стеклянном кубе медленно прялась розовая сахарная вата.

– Ну, вы кто вообще? Психолог, что ли? – спросил наконец Петр Назарович.

– Вроде того, – уклончиво отвечал Стемнин. – Вон, смотрите, свободная скамейка.

Они свернули на боковую дорожку. Не успели они сесть, как по главной аллее прошли три бородатых казака в серых кителях, широких синих галифе с лампасами и в папахах.

– Небось мозги уже вкрутую. По такой жаре… – проворчал Петр Назарович, провожая казаков насмешливым взглядом.

Стемнин хотел было ответить, что под каждой папахой сухой лед, но удержался: неулыбчивость казалась ему необходимым свойством новой профессии. Он достал из папки два листа бумаги, бережно расстелил их на скамейке, и они уселись.

– Петр Назарович, – начал Стемнин официально, – мне бы хотелось, чтобы вы подробно рассказали о своих обстоятельствах.

Качались тени ясеней и вязов. По небу ползли несвежие облака.

– Да‑а. Обстоятельства… Херовые обстоятельства, вот что я скажу.

Мужчина умолк на минуту, видимо, все взвешивая в последний раз.

Ему пятьдесят восемь. С детства горбатился, содержал семью. Родителям помогал да своих подымал. Нонна, жена, не работала, дом вела, дочек воспитывала. Да, он хозяин, он глава семьи, так было изначально. Его слово всегда было законом. Бывал ли груб? Да, мог и по‑плохому. А как иначе? Невозможно все разжевывать по три часа. Она терпела. Иногда не разговаривали с неделю. Потом вроде забывалось.

Стемнин что‑то помечал в блокноте, но Петр Назарович смотрел куда‑то в сторону главной аллеи. На шее екал резкий кадык.

Дочки большие, выучились, обе замужем, живут отдельно. Петр получил участок в дальнем Подмосковье, занялся строительством. Все было как обычно, день за днем. И вдруг полгода назад жена устраивается на работу. Тридцать без малого лет не работала, на старости приспичило! Да работа какая‑то непонятная. Ходит без конца на какие‑то семинары, занятия. Тренировки какие‑то… «Может, тренинги?» – уточнил Стемнин. Да какая, на хрен, разница – Петр Назарович отрубил ребром маленькой ладони кусок воздуха. Он говорил взвинченно и все громче. При этом его раздражение все чаще фокусировалось на Стемнине.

С этого времени все пошло наперекосяк. Она стала другой. Гордой, что ли. Покупала себе какие‑то тряпки новые, яркие, ей не подходящие. Белье с претензией. Он ворчал: дескать, на старости лет вспомнила, что на танцах задницей недовертела. Разговаривать жена тоже стала по‑другому. Точнее, она вообще научилась открывать рот.

У клиента в уголках губ серела сухая пенка. Чем больше он говорил, тем яснее делалось, насколько он может быть невыносим. Временами Стемнину хотелось встать и уйти.

И вот случилась очередная ссора. Из‑за ерунды: Нонна час трепалась по телефону, на плите в кастрюле подгорело рагу. Да и подгорело‑то несильно. Он по привычке сделал замечание. Сказал, что зарплаты не хватит покупать новую посуду из‑за ее дурости. Петр Назарович не стал признаваться Стемнину, как на пике скандала поднял на жену руку – впервые в жизни. Да еще при старшей дочери. Потом Стелла два месяца уговаривала мать уйти от отца. Между ним и дочерьми давным‑давно воздвиглось безмолвное непрощение. Утаил Петр и то, как, наказывая себя, разбил в кровь руку о стену на кухне (теперь надо переклеивать обои рядом с сушилкой).

– На самом деле она всегда следила… Не подгорало… Ну да, и тогда не подгорело. А хоть бы и подгорело. Кастрюлю пожалел, а семью развалил. Ну и сиди теперь, кастрюля, – с тихой злобой сказал сгорбившийся человек.

Только теперь к Стемнину пришла жалость.

Нонна собрала вещи и ушла. Сначала к старшей дочери. Потом сняла вроде квартиру, не захотела усложнять дочке жизнь. А может, просто захотела одна побыть. Или не одна? Адреса не скрывает, телефон дочка дала. Но, когда он звонит, она отвечает односложно, сухо. Поговорить не получается. Да и какой разговор по телефону…

У него все из рук валится. На работе стал срываться, пару раз на начальство голос повысил. А сейчас время какое – на пенсию выпрут на раз. Возраст! Да и кто теперь людей жалеет… Дом стал чужой, большой. Он включает громко радио и телевизор. Ночью не спится: все вспоминает прошлую жизнь, как с дочками к морю ездили, еще разное. А утром вставать в пять.

Он бы и рад поговорить с Нонной, с женой то есть. Да теперь уж боится. Как слышит по телефону холодный тон, заводится, и всякий раз выходит еще хуже.

Они сидели уже полтора часа. Стемнин словно побывал в этой семье, пожил в пустой квартире, где столько всего бывало: новоселье, рождение дочек, праздники, скандалы, гости, болезни, отчаяние… Мало ли что может стрястись с потерявшим себя человеком.

– Петр Назарович, мне надо знать точно две вещи.

– Я заплачу. – Петр Назарович глянул на Стемнина затравленно. – Сколько?

– Да сейчас я не об этом. Во‑первых, чего вы хотите? Во‑вторых, на что вы готовы?

– Ну, чего огород городить. Чтобы было как раньше.

Стемнин не ответил. «Как раньше» для Петра Назаровича могло быть связано с лучшими моментами прошлого, а для жены – с худшими.

– Опять же, знаешь, что я думаю… – доверительно продолжал Петр. – Может, это ерунда на постном масле, а может, и нет. Если у нас с Нонкой все путем, то и у детей будет все нормально. А если у нас развалится, им это вроде подсказки. Мол, отцу с матерью можно, нам, значит, тоже. Нам тоже терпеть не надо, вместе оставаться не надо…

Он умолк и отвернулся.

Стемнин знал, что предложение измениться, да еще из его уст, вызовет у Петра Назаровича недовольство. Кто он такой, чтобы учить жизни взрослого мужика! Он, не сумевший сохранить собственную семью, невзирая на все попытки измениться в нужную сторону. С другой стороны, он страстно хотел, чтобы его письмо совершило чудо и не мог позволить кому‑то это чудо разрушить. Осторожно перешагивая от слова к слову, Стемнин просил Петра Назаровича согласиться с новшествами, даже если они кажутся ему чудачеством.

– Ну и что теперь будет?! – крикнул Петр Назарович. – Что хочу, то ворочу? Меня и не спросит никто? Теперь уже не мужик в семье голова?

– Послушайте, – терпеливо внушал Стемнин, – она что, маску поросенка носит? Дустом пудрится? Прямо вот так непереносимо?

– Слушай, ну не нравятся мне ее тряпки. И как она по телефону стала разговаривать, тоже не нравится. Ну телефон – ладно. – Петр Назарович понемногу успокаивался. – Потерпеть в принципе можно.

– И что плохого в тряпках? Вас же их носить не заставляют. А для женщины одежда – это часть тела, часть души. Она помолодела, ваша жена, а вы хотите ее состарить!

– Сказал – потерплю, – упрямо повторяет Петр.

Стемнин взглянул на клиента с сомнением:

– Поймите, одним письмом не обойдется…

– А сколько нужно писем?

– Да я не о том говорю. Я напишу письмо, ваша жена, предположим, решит вернуться. А что будет дальше? Если вы будете относиться к ней как раньше или просто сдерживать раздражение, все рано или поздно опять рухнет.

– Да она же меня за мужика держать не будет, если я во всем буду у ней на поводу. Ты женат, кстати?

– Нет.

– Ну вот, видишь. Что сам‑то об этом знаешь?

– Вы можете мне не верить, – сухо отвечал Стемнин, – я не настаиваю. Решайте сами.

У него болела голова.

– Ладно, ты не лезь в бутылку. Все равно не пролезешь, – пошутил Петр Назарович и неожиданно извиняющимся тоном добавил: – Перед дочерьми неудобно. Думают, сдурели родители на старости лет.

– Да, кстати. Про «старость лет»… Вам стоит отказаться от любых разговоров про старость, про прошедшую молодость, про то, что ваша жена «уже давно не девочка»… Для нее это сейчас больная тема. А еще лучше заметить, что она у вас молодеет, и говорить ей об этом.

Петр Назарович недоверчиво поддакнул, спеша закончить встречу. Небо над лесом стало глубоким, отстоявшись от облаков и дневной жары. Откуда‑то сбоку доносилась веселая музыка, в монолите листвы там и здесь заиграли разноцветные огоньки.

После ужина Стемнин сел за стол. Он не сразу включил настольную лампу, с минуту глядя в ночь.

« Моя дорогая Нонна! – вывел он и удивился, насколько другим вышел почерк.

Я должен сказать тебе сейчас многое. Надо было говорить это всю жизнь, но я не говорил. Наверное, не понимал, как это важно для нас обоих. А то, что я говорил изо дня в день, удаляло тебя от меня».

Он встал из‑за стола, прошелся по темным комнатам, вернулся и написал, каким пустым стал дом. Стемнин уже чувствовал, как смягчается сердце женщины, которую он никогда не видел.

«Дай мне возможность ухаживать за тобой, узнавать, что тебя волнует, радоваться твоим новостям и успехам».

Он писал про то, что хочет опять слышать ее шаги, звук ее голоса. Что не сможет измениться сразу, но будет стараться. Стемнину хотелось, чтобы Нонна поверила. Он не вполне понимал даже, кому этого хотелось – Стемнину‑в‑роли‑Петра или ему самому. Была глубокая ночь, на кухне содрогнулся холодильник. Исписанные малознакомым почерком листы бумаги лежали на столе.

Сковородка отчетливо диктовала: «клетчатый… лечо… плеточка… (громко плюясь) лет‑чик!» Слова, выговариваемые раскаленным маслом, делали кухню обитаемой.

Стемнин скоблил затылок молодой лиловой картошки, когда зазвонил телефон. Это была Есения. Стемнин прижимал трубку щекой к плечу и держал на весу мокрые руки, облепленные пленками картофельной шелухи. Стемнин слушал ее низкий голос, недоумевая. Но, когда Есения милостиво поблагодарила за присланные фотографии, от изумления брови Стемнина поехали вверх. Есении понравились его руки и плечи. Она любит такие губы. Пока Стемнин беззвучно шамкал любимыми губами Есении ругательства, она обещала выслать свое фото в купальнике, а если Илюша будет хорошим мальчиком, то и без.

– Простите, Есения, я не посылал никакого письма. Тут какая‑то ошибка, – сказал наконец Илюша.

– Да ладно, – отвечала она весело.

– Мне даже неизвестен ваш адрес.

– Интересное кино. А кто же это?

– Да откуда я знаю! Я просто пишу письма для людей, мне не нужно никаких романов, понимаете? Ни в купальниках, ни без купальников!

– Ну‑ну‑ну, зачем так нервничать? Ты увидишь меня и поймешь, что я тебе была нужна. Что ты ждал только меня. Всю жизнь! – из трубки повеяло придыханием романса, женщина прижимала бывшего преподавателя к стенке своим голосом, словно пышным бюстом.

– Простите, у меня… у меня… у меня сейчас кое‑что выкипит, – взвизгнул Стемнин и бросил трубку.

С Петром Назаровичем договорились встретиться в восемь. Стемнин перечитал черновик письма и исправил концовку. Получилось короче, словно речь обрывалась силой чувств.

На «Кропоткинской» сумрачно и пусто. На этой станции метро никогда не бывает много народу. И ни одного эскалатора. Когда Стемнин был маленький, он считал, что метро без эскалаторов – обман и подделка. Примерно с тем же недоверием он относился к открытым участкам, где поезд выбегал из‑под земли и ехал как обычная электричка или даже трамвай.

Если ты метро – держись под землей. В детстве Стемнин думал, что на такой глубине обязательно должны быть всякие драгоценные минералы. Поездка рядом с инкрустированными в толщу горных пород разноцветными кристаллами завораживала. Кроме того, на поверхности поезд никогда не грохотал с огромной скоростью, как в тоннеле, а просто неторопливо бежал, это тоже было неправильно.

Петр Назарович опаздывал. Но Стемнин не волновался. За таким письмом нельзя не приехать. Наконец тот вышел из вагона, красный, недовольный. Поднявшись наверх, они пошли по Гоголевскому бульвару. На вопрос о том, как дела, Петр отмахнулся.

Увидев пустую скамейку, Стемнин предложил остановиться и сесть.

– Не спросил, сколько буду должен, – сухо сообщил Петр.

– Э… Сто рублей за собеседование. И триста за письмо.

– Что еще за собеседование?

– Собеседование – это то, что было в прошлый раз, – отвечал Стемнин, чувствуя, что лицо его пылает.

– О как! – произнес Петр Назарович не без яда. Он достал из внутреннего кармана потертый бумажник.

– Петр Назарович! Это вовсе не к спеху… не горит. Потом можно.

– Да чего «потом»! Ведь уже насобеседовались вроде.

Видимо, заказчик боялся, что деньги начисляются за разговор поминутно. Петр Назарович перелистал содержимое бумажника и протянул сотенную бумажку. Стемнин вынул из папки три листочка с текстом письма. Нацепив тяжелые очки, Петр Назарович впился в строки хищным взглядом. Читая, он шевелил губами. Показалось ли Стемнину, что на долю мгновения лицо читавшего посветлело и смягчилось? Петр Назарович оторвался от письма, глянул на оробевшего в ожидании Стемнина и, не произнеся ни слова, снова окунулся в чтение. Лицо его посуровело.

– А кто сказал, что я буду радоваться ее успехам? – неожиданно спросил Петр с вызовом.

– Но… Мы же с вами говорили… Вы же… Мы же договаривались.

– «Вы же… Мы же», – передразнил он.

– Знаете что, Петр Назарович, – Стемнин начинал злиться, – вы можете не одобрять мою работу. Но я предпочел бы… Я настаиваю на некотором уважении.

– А чего я сказал такого? – Клиент нимало не был смущен. – Обычное дело. Надо внести поправки.

– Но ведь это самая суть! Без этого ничего не выйдет! Если вы не примете новый образ вашей жены, она не станет с вами…

– Я хочу, чтобы это было не так сказано. Не так категорически.

– Вы о чем?

– Я о письме. Тут получается, я чуть не на все готов. А это не так! Черновик‑то у тебя сохранился?

– Безусловно.

– А это я возьму. Дома перечитаю, может, еще какие соображения, так я позвоню. Можешь… Можете исправить к завтрашнему?

– Не знаю, – угрюмо буркнул Стемнин. – Попробую.

– Ну и хорошо. Хорошо. – Голос Петра Назаровича вдруг сделался солнечным; он аккуратно сложил драгоценные листки и спрятал во внутренний карман пиджака.

Попрощались. Стемнин, закипая на ходу, быстрым шагом несся в сторону Арбатской площади. «Хоть бы спасибо сказал». Стемнин вспомнил, как долго корпел над письмом. Этот Петр резкий, бестактный, лепит в лоб первое, что в голову приходит. Надо было и письмо написать в его манере. Например:

«Привет, старушенция!

Сообрази своей подушечкой для булавок: работа тебе нужна, как косилке клавиши. От твоих нарядов глаза выпадают. Вороны засматриваются, аж на столбы башкой набегают. Возвращайся ко мне, старушка! Покумекай да пойми, седина тебе в шиньон, остальные еще похуже меня будут.

Целую, Петя».

Прохожие оглядывались, видя долговязую фигуру, несущуюся по бульвару в сторону памятника Гоголю, единственному, кто не пожелал оглянуться.

Небо быстро потемнело и придвинулось к крышам. Раздался гром – такой мягкий, будто камни, которые скатывались с горы, были обшиты бархатом. Ливень, начавшийся после первых раскатов, не падал на город, но бил по земле, таскал бульвары за волосы, гнался за машинами. За водой сверху полетел лед. «Так, так, я согласен», – думал Стемнин, которому начинающийся ураган казался сочувственным аккомпанементом, точно на всем белом свете только погода была с ним заодно. В метро он улыбался, глядя, как вода капает с прилипших рукавов. Идя к дому, он яростно радовался хлеставшему дождю, как товарищу, идущему с ним в атаку плечо к плечу.

Наутро дорожка во дворе была перегорожена рухнувшим тополем, успевшим подстелить в падении половину своих листьев. Листья блестели грозовой водой и жизнью. По радио сказали, что в городе погибло пять человек и что молния ударила в Останкинскую башню.

Петр Назарович больше не звонил, а его номера у Стемнина не было. Он еще дважды переписывал письмо, казня себя за придуманную несдержанность в разговоре. Отправил по почте еще один – последний – купон. После нескольких дней мучительного ожидания он понял, что письмо, которое его заказчик унес с собой, было вполне удовлетворительно. Трюк с поправками был нужен Петру Назаровичу только для того, чтобы сэкономить.

Итак, за три недели бывший преподаватель заработал четыреста рублей, из которых триста ему не заплатили и никогда не заплатят. «Письмоводитель‑виртуоз, – презрительно думал Стемнин. – Бизнес‑романтик… Хотел зарабатывать сочувствием? Не те времена. Почта закрывается на санитарный час. Точнее, на санитарную вечность».

Сдвинув брови, он сгреб со стола «паркер», блокнот, пачку почтовой бумаги, сложил писчие принадлежности в ту самую солидную кожаную папку, которая побывала в деле всего один раз, да и то неудачно, зашвырнул ее на антресоли и с мстительным треском захлопнул перекошенные от страха дверцы.

Стемнин чувствовал потребность наказать себя. Мало было просто опуститься на землю, нужно было броситься на нее вниз головой со всего маху. Поэтому он позвонил в издательство «Карма» и, узнав, что заунывная вакансия корректора все еще открыта, договорился о том, что его примут на испытательный срок. Назначив себе эту епитимью, бывший преподаватель успокоился.

Елизавета Дмитриевна сердилась. Лето проходит, а сын сиднем сидит в Москве. Давным‑давно надо было приехать в сад. Клубника уже сошла, осталось немного земляники, сливы в этом году не будет, малины много.

– Пришили там тебя к дивану или что? – говорила Елизавета Дмитриевна. – Приехал бы, сходил на пруд, искупался, почитал журналы, повалялся в гамаке. Сарай помог покрасить. Костер бы пожгли. Ну на выходные хотя бы можно выбраться? Чем ты там дышишь, чем питаешься? Генетически модифицированными продуктами. Скоро сам генетически модифицируешься.

– Мам! Я постараюсь!

– Ты бы лучше приехал, чем стараться. Дети малые на горшке стараются. Все, некогда мне с тобой болтать. Опоздаю на электричку. Приезжай!

«А вдруг кто‑то еще позвонит?» – подумал Стемнин. Правда, в купоне он на сей раз указал и номер мобильного, но теперь вовсе не верил, что из этой затеи выйдет что‑нибудь стоящее. Не верил, но все же оставлял приоткрытой дверку для судьбы, словно пытался ее подманить.

А не навестить ли Звонарева? Паша был единственным из друзей, кто последние годы безвылазно работал дома. Правда, так было не всегда.

После окончания университета Стемнин сменил место всего дважды. А Паша менял работу два‑три раза в год. Он работал консьержем, сторожем на автостоянке, верстальщиком, охранником и швейцаром в грузинском ресторане «Батоно». Последние два года Звонарев конструировал сайты. В большинстве случаев это были сайты‑близнецы, скроенные по одному образцу, хотя и посвященные самым разным областям: от теплых полов и подвесных потолков до ритуальных услуг и свиданий вслепую. Если бы все сайты, созданные Пашей, можно было окинуть одним взглядом, как город с колеса обозрения, вышел бы уходящий в бесконечность спальный район, состоящий из одинаковых домиков, которые различались бы только цветом да номерами.

Впрочем, в лентяе и халтурщике Звонареве трепетала артистическая жилка, так что рядом с аккуратно‑однообразными творениями он кропотливо, не обращая внимания на вопли спешащих заказчиков, воздвигал то мавританский сайт‑дворец для знакомств бисексуалов, то футуристическую архитектурную абракадабру для торговцев видеоплатами, то холм, изрытый загадочными норами. Общим во всех шедеврах Звонарева было чудовищное несоответствие сайта той сфере деятельности, которой он был посвящен. Сайт про вскармливание грудью он украшал нетесаными бревнами, страничка автошколы походила на свечную лавку.

Удивительно, но от заказчиков не было отбоя – то ли благодаря легкому характеру Звонарева и его прибауткам, то ли благодаря гармонии безвкусиц клиента и исполнителя. Возможно, дело было еще и в том, что диковатые эксклюзивы звонаревского дизайна запоминались мгновенно и навсегда. Так раз и навсегда запоминается увиденная в толпе сумасшедшая, одетая летом в сиреневое пальто с лисьим воротником и в кокетливую соломенную шляпку с искусственными незабудками.

Звонарев был дома один. Лина уехала в командировку в Прагу, и Павел дал себе отпуск, словно отправившись на неделю в беспорядочные времена студенческой вольницы. Брюки, шорты, гавайская рубаха, футболки в разнообразных позах обмякли на стульях и диване. Дорожка из разбросанных дисков вела от телевизора к кровати, точно метки мальчика‑с‑пальчик.

– Несчастный ты человек, Илья, – лениво сказал Звонарев, возвращаясь за компьютер. – Неухоженный и неприкаянный. Стакан воды тебе никто не подаст.

– Ты вон больно ухоженный. Жена за порог – ты и запаршивел. И что за радость такая в этом стакане воды, что про него столько разговоров? Подумать только, человек при смерти, а ему воды. Хоть бы «Буратино» предложили.

На Пашином столе буйно разрастался неподстриженный хаос: обертки от шоколадных батончиков, черешневые косточки и зубочистки, выдранные из журнала страницы, скрепки, линейка, крошки печенья и четки. Стемнин подумал, что четки в этом наборе точно лишние.

– Блаженствуешь, стало быть? – спросил он.

– Кто сказал? Каждую минуту исполняю желания покинувшей мя половины. Паво‑Лины.

– Это как? Пожирая «сникерсы»?

– Главное желание покинувшей мя супруги – чтобы я был счастлив. Кофе будешь?

Кухонный стол тоже был заставлен чашками, бутылками из‑под колы и перепачканными блюдцами. Остатки джема в банке – засохшие бурые сгустки по краям. Распечатанная плитка шоколада. Хлебные крошки. Пластинки парафина, срезанные с сыра. Звонарев загреб в объятия всю свалку и нежно перенес в раковину. Свалка издала недолгий разнозвучный грохот.

– Как там наш проект спасения человечества при помощи шариковой ручки? – спросил он, вытирая стол полотенцем.

– Человечество обречено. – Стемнин даже обрадовался, что Паша сам завел об этом разговор. – Шариковая ручка, как выяснилось, не панацея.

Он рассказал Звонареву про коварство Петра Назаровича, но вместо того, чтобы посочувствовать, Паша воодушевился:

– Ну ладно, он тебя кинул. О чем это говорит? О том, что хитрожопый старичок оценил твою работу на пять баллов.

– Какой своеобразный способ признания!

– Разуй глаза, чел. Если кто‑то грабит банк, это верный признак того, что в банке есть деньги. Ты слышал когда‑нибудь, чтобы грабили мусоропровод? Прикинь: «Вооруженное ограбление мусоропровода на Гайвороновской улице. Четверо в масках. В городе объявлен план „Перехват“». Такое возможно?

– Ну, теоретически…

– Такое невозможно в принципе. Воруют только то, что имеет ценность. Этот перчик на пенсии, как его?..

– Петр Назарович.

– Перец Назарович не заплатил и свалил, так? Он, говоришь, забрал у тебя письмо, правильно? Выходит, оно ему понравилось. Значит, все хорошо. Все, кроме одного: не надо щелкать клювом.

– Ты погоди, погоди! Я еще не все рассказал.

Рыхлую бурую пудру Паша выгребал из жестяной банки в высокий кофейник, не считая столовых ложек. Когда кофе вскипел и на кухне сделалось жарко, Стемнин вовсе повеселел. Рассказывая про Есению, он уже старался не драматизировать сюжет, а, напротив, изложить его подурашливей.

– Вообще для сумасшедшей эта мадам вела себя слишком спокойно. Даже как‑то профессионально, что ли. «Позвони‑и‑и, в нашем разговоре будет всеооо»… Что‑то в этом роде. Мне один знакомый говорил, что в этой службе трудятся разные пенсионерки. Старые актрисы, ветераны сцены…

– Зачем сразу «пенсионерки»? – возразил Звонарев. – Возможно, там высокая сексуальная девушка, просто курит… ну или от природы низкий голос. Как у Аманды Лир. Ноги от шеи.

– Знаю‑знаю. Ноги от шеи, руки из жопы. Волшебная анатомия.

– Чудак‑человек. Не знаешь, от чего отказался. Опять‑таки оскорбил взрослую женщину. Возможно, мать. Плюнул в душу, растоптал девичью честь.

– Как же я мог растоптать девичью честь у взрослой женщины, возможно, матери? – удивился Стемнин.

– Как и в каждой женщине, Илья, в ней живет та хрупкая, ранимая и неуверенная в себе девочка, которую так легко обидеть. Поздравляю: тебе это удалось.

С видом оскорбленного достоинства Звонарев налил кофе Стемнину в чашку, себе – в блюдце. Улыбаясь, Стемнин взял чашку и подошел к окну.

– Ну а зачем эта дура сказала, что уже получила мои фотографии? – спросил он, глядя в высоты, как внизу трое грузчиков с неимоверным напряжением на ремнях выводят из машины рояль, замаскированный белой тканью, из‑под которой торчали черные ножки.

– По‑моему, очень некультурно называть девушку дурой, если тебе даже не хочется смотреть на ее купальник, – вдруг раздался сзади знакомый женский голос.

Немного кофейного кипятка выплеснулось на подоконник. Жар ярости полыхнул по лицу:

– Ты? Так это ты? Ну ты скунс! Я тебя… я тебе… – Стемнин поставил наконец чашку на стол, глядя, как добродушно сияющий Звонарев по‑купечески прихлебывает кофе из блюдца.

– О, о… Мужчина, не горячитесь, – молвил Паша голосом Есении. – А нам‑то, бабам‑то, каково?

Но бывший преподаватель не намерен был обсуждать, каково бабам. Неверными пальцами он пытался продеть ремешок сандалии в пряжку, но ремешок не слушался, и, рванув дверь, Стемнин выскочил на лестницу в незастегнутых сандалиях.

– Илья! Ну ты неправ! Это же шутка, дурашка! – Голос Звонарева скакал по ступеням свыше.

Стемнин не ответил, потому что вся его злость, ощущение катастрофы и протест всегда выражались только в силе и скорости, с которой он удалялся от зла прочь.

– Хорошо, хорошо, это я неправ! Илья! – Эхо подъезда размывало отдалявшиеся слова.

«Кофе из блюдца… Свинья – и больше ничего», – подумал Стемнин, выскочив из подъезда в просторный летний ветер.

За день до выхода на новую работу ехать на дачу можно было только из упрямства: дорога неблизкая, у матери непременно найдутся какие‑нибудь дела по саду, а главное, нужна хотя бы двухдневная привычка к деревенской жизни. Но за последнюю неделю Москва стала поперек горла.

Поднимаясь на эскалаторе на площадь Трех вокзалов, Стемнин неожиданно оказался в самой гуще молодых цыган. В основном цыганок лет от шестнадцати до двадцати. Парней было всего трое, и они были еще моложе. Обнаружив в своих рядах долговязого Стемнина с серьезным растерянным лицом, цыгане развеселились. У одного мальчишки была гитара, и он даже брякнул из озорства пару аккордов, хотя петь не стал. Однако Стемнину вдруг показалось, что он поднимается внутри песни. Посверкивали усмешки цыганок, перемигивались дешевые райские краски платьев – из другой страны, из другого века.

В этом неуютном хороводе Стемнин ощутил себя безнадежно чужим. И – разом – вспышка необъяснимого радостного родства, сладкий укол тоски по цыганской свободе. Эти люди никогда не будут день за днем, год за годом приходить к девяти на работу, нервничать из‑за недовольства начальника или повышения по службе, их не колышут зарплата, дисциплина и дресс‑код.

Золотые зубы, пиджак с чужого плеча, стреляющие цвета одежды… Но именно рядом с цыганским дурновкусием понимаешь, каким страшным, деформирующим грузом давят на обычного человека условности. У Стемнина даже дух захватило при мысли о том, как можно провести жизнь или хотя бы один день, наплевав на мнение сослуживцев, соседей, прохожих, студентов, родственников и даже незнакомых людей, осуждения которых по привычке опасаются – до встречи, на всякий случай. Пестрая круговерть широких юбок – беззаботность не знает униформы.

Девчонки‑цыганки смеялись, глядя на Стемнина, бросали одно‑два словечка на своем языке и опять хохотали, зубоскалили. Теперь он и сам улыбался. Но вот маленький табор доехал доверху, просеялся через турникеты. Яркой стайкой цыгане промелькнули на Ленинградский вокзал, а Стемнин повернул на Каланчевку. Он оглянулся, они – нет.

Садовое товарищество, в котором построил дачу отец Стемнина, состояло из двух поселков, совершенно друг на друга непохожих.

Старые сады, заложенные тридцать‑сорок лет назад, являли обычную для советских времен усредненность – по размеру надела, по величине домиков, по самой дачной архитектуре. Все эти одинаковые участки с парниками, картофельными рядами, огородом и цветочными клумбами, где стояли домики с мансардой и частым переплетом окон на верандах, говорили о том, что обитатели если и не равны на самом деле, то не желают обнаруживать свое неравенство. К середине тянулись и снизу, и сверху: выпячивать богатство или бедность считалось неприлично и даже небезопасно. Бедные стыдились бедности, да и не были настолько бедны, чтобы это нельзя было скрыть. Богатые хоть и имели возможность показать достаток, но делали это осмотрительно. Индивидуальность куражилась в мелочах.

Взять хотя бы улицу, где жили Стемнины. У Кроминских на стене сарая нарисован был изрядный Микки‑Маус, держащий землянику размером с детское ведерко. Дальше, у Замотаевых, на каждом столбике изгороди вечно были надеты разноцветные и разнокалиберные банки, а Гунявин изукрасил чердачное окно кружевными наличниками. В гости ходить было не принято, а если кто и забегал по‑соседски, обычно дальше крыльца не поднимался. Оттого‑то в детстве так интересно было заглянуть в чужой дом – посмотреть, как там все устроено. Куда интересней, чем в городе.

Новый поселок вырос недавно, это было ясно с первого взгляда. Здесь никто не равнялся на соседей. Участки были разные – у кого прежние шесть соток, у кого десять, а у кого и все сорок. Про здешние дома на старой поляне говорили «дворцы» и «отгрохали». Большинство новых дачников строили по прежнему дачному образцу – дом с верандой, мансарда под ломаной крышей. Только вместо одного этажа делали два или три, бревна и брус заменяли кирпичом, не стеснялись габаритов.

Интересно было то, что за последние годы на старой поляне кое‑кто перестал поддерживать и ремонтировать свои домики, краска облупилась, доски почернели. Наблюдая за этим, Стемнин сделал вывод, что не только богатые старались подчеркнуть свое богатство, но и бедные теперь не стыдились бедности и даже рады были горестно ткнуть ею в нос окружающим.

Середина осталась в прошлом, а о теперешней согласия не было, да и быть не могло. Любой готов был признать свой уровень жизни выше среднего или ниже. Понятие «средний класс», о котором наперебой писали газеты, не устраивало никого.

Стемнин спускался с пригорка. Ветер светло шевелил листья вишен, яблонь и рябин. Идя по улице, Стемнин радовался, что живет именно здесь, среди тех, кого по привычке считал ровней. После долгой разлуки встреча с этими домиками была приятна. Ему казалось, что за год они постарели и даже стали чуть меньше, роднее: действие виноватого узнавания.

Выкрашенный синей краской домик с белыми ставнями был виден издалека. У крыльца на веревке поплескивали полотенца и еще какие‑то тряпочки. Елизавета Дмитриевна шла от умывальника, держа в руке не то миску, не то кастрюлю. Она тоже заметила сына издалека и смотрела, прикрыв ладонью глаза от солнечных лучей. Потом помахала рукой.

– Сподобились, господи, – протянула она, не улыбаясь, когда сын вошел в калитку. – И года не прошло.

– Я на минутку, – ответил Стемнин. – Проездом.

– Никаких минуток. Переодевайся, попасись в саду, обед через полчаса.

Но Стемнин, как всегда, не переодеваясь, в городской одежде пустился по саду с обходом. Это была детская привычка – обходить все места, где могли найтись разные подарки: два малиновых куста сорта «новость Кузьмина» с длинными сладкими ягодами, легко сходящими с похожего на банан стерженька, грядка гороха, коричная яблоня, клубника, заросли ирги и красная смородина. Круг, на который уходило десять‑пятнадцать минут, отрывал от города, возраста, забот вернее, чем вся двухчасовая дорога на электричке мимо несущихся за окном полей и перелесков.

Высоко над головой рассверливал мягкое серебро жаворонок. В путанице травы Стемнин углядел ярко‑шафрановую вспышку цветка, нежную звездочку на конце тыквенной плети. Вон куда она забрела. А мать то ли не заметила, то ли решила проверить, как далеко может зайти тыква. На плети были еще цветки, увядшие, обвисшие тусклыми тряпочками. А рядом на глаза выскочила тыква, маленькая, как лягушонок. Стемнин еле удержался от желания сорвать ее. Пальцем погладил глянцево‑бугристый бок. Обновленно оглядевшись, подумал: «Здесь даже пыль живая».

На веранде густо пахло бульоном и свежей зеленью. Вкусная духота. В открытое настежь окно въехала оса и прожгла дорожку куда‑то в угол.

В комнате было прохладно. Громко и тоже прохладно тикали часы. Одна стена, та, за которой печка, отделана была голубоватой керамической плиткой. Занавеска с рисунком в виде чугунков и деревянных ложек спокойно рвалась из комнаты в поля. Здесь в любую погоду было хорошо. Отчего он так давно не приезжал?.. Сев на топчан, Стемнин минуту сидел не двигаясь, только осматриваясь и вспоминая. Переодеваться в обноски не хотелось.

На дачах все вещи особенные, дачные. В сад редко покупают что‑то новое. Разве что садовый инвентарь. Обычно мебель, посуда, обувь, одежда приезжает из города доживать свой век. В городе в таком виде оставаться уже неприлично, а на даче – очень даже. И вот все старье из кухонь, кладовок, шкафов и с антресолей, минуя мусоропроводы, плавно перелетает в садовые домики. Подштопанное, подкрашенное, залатанное и почищенное. Почтенные люди, привыкшие пристойно выглядеть в городе, на даче превращаются в деклассированных тружеников, одетых в бесформенные трико, выцветшие сарафаны и простреленные кофты. Туфли сменяются калошами, опрятная посуда – полукопчеными эмалированными кастрюлями с рисунком в виде грибов или клубничин. В домах поскрипывают долгожители‑табуреты и диваны‑аксакалы. Здесь иная жизнь и иные вкусы.

Именно поэтому, пожив с неделю на даче, по возвращении в Москву Стемнин всегда чувствовал себя погорельцем на балу. В Москве все казались чистенькими, нарядными, приятно пахнущими.

Будь воля Стемнина, он бы привез на дачу новую мебель, новое постельное белье, ходил бы в нормальных брюках и рубашках. Но воля не его.

После обеда Стемнин красил сарай. Палочкой поддевал жестяную крышку, бирюзовая краска из открытой банки испускала одуряющий запах. Сверху темнел тонкий слой отстоявшейся кофейной олифы. Стоило начать ее перемешивать, и темнота тонких волосяных линий воронкой втягивалась вглубь ярчающего цвета. Стемнин торжественно обмакнул кисть в жирную краску. Бирюза сразу ложилась ровно, плотно, закрывая серость заветренных досок. Кисть при каждом движении нежно хлюпала. Трава рядом с сараем стала бирюзовой, капли ползли к земле медлительными улитками. Все же к концу работы он здорово устал и с полчаса, умывшись, сидел на крыльце, любуясь сараем, который сиял на фоне розовеющего вечера.

Телефон звонил долго, требовательно, и все же Стемнин не сразу признал его пиликанье. Мобильный остался в кармане городских брюк в мансарде, сквозь узорчатое стрекотанье кузнечиков звук мог просто послышаться. Кроме того, здесь, за сто километров от Москвы, посреди холмов, полей, травы, в телефоны как‑то не верилось.

В трубке раздался молодой женский голос:

– Добрый день. Из приемной Веденцова беспокоят.

– Але! – ничего не понимавший Стемнин пытался выиграть время. – Вы по какому номеру звоните?

Приветливый голос в точности назвал правильные цифры и безразлично поинтересовался, удобно ли ему ответить на звонок. Дачная свобода вдруг обрела границы, униженно съежилась. Стемнин стоял в деревенской комнатенке босой, кое‑как одетый, а над ним возвышались чистые, строгие, безукоризненно одетые сотрудники важного человека и сам этот важный человек. Но вместо того, чтобы коротко разобраться в недоразумении и дать отбой, бывший преподаватель неуверенным голосом подтвердил, что разговаривать будет, после чего из трубки полилась убаюкивающая средневековая лютня. Стемнин слушал приятную мелодию с сардонически перекошенным лицом. Ему пришла в голову мысль, что мобильный телефон – новейшее орудие порабощения вроде денег или собачьего поводка. Свобода человека в какой‑то мере измеряется его недоступностью, возможностью скрыться, удалиться от всех, принадлежать только себе самому.

– Добрый день, – раздался в трубке бодрый, напружиненный голос. – Простите, ради бога, что звоню в выходной, неделя выдалась на редкость… Вас, наверное, удивляет мой звонок?

– Отчего же, – промямлил Стемнин. – Только, может быть, вы обозначите… э‑э‑э… тему…

– Конечно, разумеется. Все понимаю. В два счета. Мои помощники нашли ваш номер в газете. Я полюбопытствовал, навел справки – возможности такие имеются…

– …

– Вам абсолютно не о чем беспокоиться. Я не сомневаюсь ни в вашей порядочности, ни в профессионализме…

– Простите, что прерываю. Как вас зовут?

– Ох, Илья Константинович… Разве я не сказал? Вот голова садовая! Валентин Веденцов.

Стемнин был поражен: откуда этот человек знает его имя? В газете было напечатано только два телефонных номера.

– У меня, Илья Константинович, к вам деловое предложение, некоторым образом связанное с вашей рекламой. Вы сегодня свободны?

– Я не в Москве.

– Ой, как жалко! А завтра?

От голоса исходила сила, не столько сила власти, сколько интереса и вдохновения. И хотя бывший преподаватель собирался завтра целый день бездельничать в саду и каждый час был для него на вес золота, дарового золота прощальной свободы, он почувствовал, что рад подчиниться. Сам звук по‑утреннему бодрого голоса обещал перемены.

Поздняя красная смородина сплошь увешана сережками, каскадами ликующих ягод. Казалось, в каждую полупрозрачную ягоду туго влита полнота всей жизни, а ягод‑близнецов – целые народы. Стемнин смотрел в глубь смородинового куста и в какой‑то момент перестал замечать себя.

Он погрузился в зрение, отдался ему, упиваясь тем, как прозрачная кровь ягод, узор листьев, солнечная паутина впадают в зрачки, точно реки. Если бы не сильная радость, это походило бы на безразличие: он все принимал, ко всему относился ровно, не считая одно хорошим, а другое плохим.

В нескольких шагах за его спиной Елизавета Дмитриевна мыла кастрюлю, оттирала дно песком. Звук воды в мойке был крепкий, живой: словно маленький ребенок шлепал босыми пятками по чистому полу. Этот звук Стемнин тоже словно видел. Ягоды мерцали и затаенно пели искрами витража. Взгляд гладил радостью все, что видел, и даже то, чего не видел. Жизнь оказывалась глубже, тише, чем была, чем он думал раньше. Заметив светлые опилки, золотящиеся у подножия куста, Стемнин подумал, что сейчас он понимает мир и может даже исчезнуть, стать всем, что наполняло его зрение.

– Остался бы еще на денек, – сказала мать, заворачивая кран. – Слышишь, изверг?

Она стряхнула с пальцев капли воды на его голую спину. Стемнин вздрогнул и очнулся.

Отпустить сына в город с пустыми руками Елизавета Дмитриевна не могла. Из‑под лестницы был извлечен выцветший отцовский рюкзак, в который были уложены: большой пакет моркови, два цукини, кулек с горохом и бобами (стручки мгновенно задышали стенки кулька), банка земляники в сахаре.

– Давай еще одну маленькую сумочку соберу. Где ты в Москве такие кабачки найдешь?

– Где? Везде. На Черемушкинском рынке. Или у метро, у бабок.

– Конечно! «На рынке»… Они тебе там продадут кило селитры.

– Надорвешься от здоровой пищи, – проворчал он.

– Помидорок еще положу. В рюкзак не клади, раздавятся.

– Мама!

– Не м а май!

К чашке с земляникой, политой сгущенным молоком, стоявшей перед Стемниным, подлетела оса. «Добро пожаловать, вас тут только и ждали», – неодобрительно сказала Елизавета Дмитриевна.

Поиск по сайту: