СЕНТЯБРЬ. Речная цвета бутылочного стекла вода взбивалась в пену под фатой перламутрового дыма

Речная цвета бутылочного стекла вода взбивалась в пену под фатой перламутрового дыма. Чайки конвоировали пароходик с обоих бортов, зависая в горячем воздухе. На верхней палубе людей было немного. Стемнин и Звонарев сидели в басовито подрагивающих оранжевых пластиковых креслах и орали друг на друга – не со зла, а пытаясь перекричать Алсу.

Звонарев: Еще неделя такой любви, и эти идиоты разведутся, так и не поженившись. Считаю, мы должны вмешаться. Взять их судьбу в надежные руки.

Стемнин: Кто это «мы»? Мы с тобой?

Звонарев: Мы – это ты. «Почта святого Валентина». Я с папой Валей уже почти договорился.

Алсу: «В сны мои луна окунулась, ветер превратила в туман. Если я к тебе не вернулась, значит, наступила зима!»

Стемнин: Железная логика. Вернуть эту дуру жениху – и будет на Руси вечное лето.

Звонарев: Ну вот, я же говорил: можешь, если захочешь. Гоша‑Нюша двинулись умом – по‑армянски им жениться или не по‑армянски, нужен третий вариант, согласись! И ты его придумаешь.

Стемнин: Ты чего, ослина! Хочешь меня сделать их врагом на всю жизнь? Вдруг я все испорчу?

Алсу: «Я для тебя не погасила свет в одиноком окне…»

Звонарев: Не испортишь. Я бы мог. А ты трус. Ссыкуны ничего не портят.

Алсу: «Как жаль, что это все приснилось мне».

Звонарев: Тихо в лесу, только не спит Алсу.

Сиськи Алсу застряли в носу, вот и не спит Алсу.

Стемнин: Ты бы вывел из себя даже Серафима Саровского!

Звонок разбудил Стемнина в полдень. Продолжая лежать в постели и пытаясь вспомнить, что из случившегося не было сном, он поднял трубку. Отвечал невпопад и видел костюм, криво висящий на стуле. Наверное, ночью не было сил повесить его в шкаф. Комната кренилась, свет высокого солнца передвинул мебель и стены. Вид перекошенного костюма разбудил бывшего преподавателя вернее, чем звонок, – он сразу вспомнил: во внутреннем кармане лежал листок с Вариным адресом.

Звонил Звонарев – а что еще делать человеку с такой фамилией! Паша прижился на «Почте» мгновенно. Через неделю после выхода на работу его пухлую сияющую физиономию знали все – от Веденцова до последнего курьера. Паша имел свойство распространяться, как капля марганцовки в банке с водой.

– Буду раздвигать границы АйТи‑отдела, – сообщил он Стемнину. – Хватит дарить счастье по старинке! Мышь любви! Свадьба по интернету! Свидание в стиле Doom! Дешево и эффектно. У меня масса гениальных идей.

– У тебя масса, это бросается в глаза.

Звонарев просил встретиться с ним «ради жизни на земле». Во время разговора на пароходе Стемнин никак не мог сосредоточиться на Никогосовых: набрасывал в уме первое письмо, которое он напишет Варе от собственного имени.

Вернувшись домой, он чувствовал жар лица – то ли от речного загара, то ли от тревоги. Ему следовало стряхнуть с себя все чужие черты: автор этого письма должен быть равен самому себе, без всяких примесей и влияний. Вздохнув, Стемнин принялся писать:

«Здравствуйте, Варя!

Пишу вам по личному делу. То есть по делу, к которому у меня очень личное отношение.

Есть у меня друзья, которые вот‑вот должны стать мужем и женой. Вы, Варя, с этими людьми незнакомы, но, если бы вам случилось оказаться в нашей компании хотя бы на полчаса, вы полюбили бы их сразу и навсегда, как люблю их я.

Знаете, бывают такие личности, которые располагают к себе мгновенно, без всяких усилий, хитростей и приемов. Чем? Своей искренностью, забавностью, легкостью, не знаю чем. Вот у розы есть запах, ее природное свойство, она нисколько не заботится о том, как ей пахнуть. И никому не нужно объяснять, почему и как розы пахнут утренней свежестью, чистотой и каким‑то другим временем, в котором нет ни понедельников, ни вторников, ни зим, а только свидания, дни рождения, свадьбы. Вот точно также у Гоши и Нюши есть это природное обаяние, которому невозможно и неохота противиться – они нравятся так же естественно, как роза отдает свой аромат».

Стемнин встал и вышел на балкон. Он представил, как девушка читает его слова, потом достает вложенные между страницами книги предыдущие письма. Что произойдет дальше? Дрожь пробежала по спине и перекинулась на листья березы, которые вот‑вот примутся желтеть. Продолжит ли она обе переписки? Не станет отвечать ему? Наоборот, откажется от отношений с Веденцовым? А если Валентин узнает причину? Отвернется и забудет? В это не верилось – на одной только «Почте» целый сыскной отдел под управлением господина Чумелина. Они за пару дней повытаскивают скелеты из шкафов, благо все шкафы под рукой. Например взломают Варину почту.

«Ты соображаешь, что делаешь? Собираешься отбить девушку у миллионера. И не у какого‑то там восьмидесятилетнего каплуна, которому ни до чего нет дела, не у добродушного мифического толстячка в соломенном канотье, а у беспощадного бешеного бойца. Того, кто к своим миллионам пробивался в суровое время – через сколько лихих голов? У таких людей нет за спиной трех веков устоявшегося привычного богатства, они все завоевывали сами и еще не разучились воевать. Здесь к тому же – не Дания и не Швеция. Здесь Россия, где правопорядок защищает только тех, кто в списке, да и их‑то кое‑как.

Разве тебе неизвестно, что Веденцов хищник, что он жесток до самозабвения, до истерики, и от своего не отступится? Считаешь, что ты, хилый гуманитарий, бывший преподаватель культурологии, автор нежных строчек, справишься с таким соперником, даже не будучи вполне правым? Не говоря уже о разнице сил и ресурсов. Да он только бровью двинет – и останутся от тебя одни анютины глазки на Востряковском кладбище. К тому же это ведь не тысяча долларов, не акции, не отель, за которые он легко свернул бы шею кому угодно. Это – девушка, в которую он влюблен. А ты намерен унизить его как мужчину. Не сходи с ума, дурачок, подумай о здоровье и о душе. Пиши чужие письма, получай зарплату и жди свою девушку. Свою, понимаешь? Не эту!»

Он поглядел на неоконченное письмо как на бомбу замедленного действия, которую едва не привел в действие. Но не успел он мысленно отказаться от своего плана, как почувствовал безысходную тоску. Чьи чувства были в его письмах? Какова была бы цена этих слов, если бы они не задевали его самого! Он – не передатчик, не переводчик, не переносчик. Здесь, в письмах Варе, которую поначалу приходилось дорисовывать от челки до кончиков пальцев, было его сердце, оно билось в словах не слабее, чем в груди. Какая разница, откуда его вырезать – из тела или из речи. Да, он сам загнал себя в ловушку. В конце концов, выбор за Варей. Думая так, он не мог разобраться, чего ему хочется больше – ее любви или своего спасения. Но, когда Стемнин снова сел за стол и продолжил писать, он чувствовал, что каждое движение его «паркера» взрывоопасно:

«Представьте, что значит для влюбленных свадьба, особенно если они шли к ней через множество препятствий, боялись, что все сорвется. Будь у меня девушка, которую я повел бы к алтарю (или хотя бы по ковру в ЗАГСе), я захотел бы совершить для нее чудо или подвиг. Чтобы каждая минута этого дня легла в память, как кольцо в ларец и хранилась там, сияя, долго‑долго, всегда. Чтобы в любой момент можно было ее извлечь, полюбоваться и понять: все живо, все цело, ничего не погасло.

Варя, вы ведь знаете, как музыка помогает сохранять воспоминания. Бывает, спустя много лет вдруг услышишь почти забытую песню – и вдруг вся жизнь того года просыпается, с волнениями, лицами, запахами… Вот об этом я хочу просить вас: мы должны найти такую мелодию, которая сохранила бы события одного‑единственного дня до момента, когда, возможно, только благодаря ей они вспомнят, что значил для них тот давний день».

Он не отправлял уже написанное и многократно перечитанное письмо: слушал себя. Вот сейчас одним нажатием клавиши он выберет другую жизнь. Не сносить ему головы, если пошлет эти слова. А не отправить тоже нельзя: она должна его услышать и решить его участь. Береза мелко махала всеми листьями, как машут платком на вокзале.

Нюша бегала от двери к окну и обратно в какой‑то накидке. Накидка стелилась по воздуху дорожкой цветного тумана гораздо медленнее Нюши. Георгий запустил пальцы в свою шевелюру и замер.

– Мы выдержим все! А родители? Почему ты их толкаешь на эксперименты? Они не молодые, они заслужили достойное обхождение! – кричала Ануш.

– Родителям не придется терпеть ничего ужасного! – неуверенно сказал Стемнин, с тревогой поглядывая на Гошу.

– Ты даже нам не говоришь, что будет, как же на это согласятся мама с папой? Пойми, это другое поколение. Там – традиции. Родственники будут обсуждать. Свадьба – событие на всю жизнь.

– Но вот именно поэтому она и должна быть из ряда вон, разве нет?

Спор, едва не переходя в ссору, тянулся битый час. Оказалось, с Ануш никто ничего не обсуждал. Она была уверена, что все произойдет, как и положено: Дворец бракосочетания, фотосессия у Новодевичьего, прогулка на речном трамвайчике с артистами эстрады, свадебный ужин в ресторане «Ной». Тут вдруг приходит Илья Стемнин и говорит: давайте‑ка откажемся от обычного праздника, сделаем сюрприз, причем я не скажу какой, иначе это не будет сюрпризом.

Наконец Георгий поднял печальные глаза и медленно, взвешивая каждое слово, сказал:

– Ты не забыла ведь, Нюша, что, если бы не этот человек, мы не могли бы даже обсуждать: «Ной» или не «Ной»? Понимаешь ты, что человек десять минут поколдовал у Пашки на балконе, и вдруг оказалось, что мы можем пожениться?

– Я все помню, я…

– Так почему ты не можешь поверить, что он способен наколдовать еще раз? Кое‑что такое, что понравится и тебе, и мне, и родителям?

– Да я… Да ты, Илюшечка, не подумай, я в тебя верю, но дело не в этом… – растерялась Ануш, глядя на Гошу с неприязнью.

– А в чем? Он ведь нас любит, зла нам не желает. Неужели он не позаботится о том, чтобы мы и впредь считали его своим благодетелем и лучшим другом? Разве такой день кто‑то решится испортить?

Ануш затравленно посмотрела на мальчиков, а потом рукой махнула:

– Ладно, наверное, не в свадьбе счастье. А получится безобразие, посуду будешь мыть всегда ты, понятно? Всю жизнь! Каждый день и ночью тоже, если мы будем поздно ужинать. Уже внуки родятся, а ты будешь мыть посуду, сколько бы ее ни было. Мясорубка, кофейная машина и кухонный комбайн тоже считаются!

– Договорились. – Георгий сделал стойку на руках; даже в этом положении лицо его оставалось трагическим.

– И с папой будешь объясняться сам, – на всякий случай добавила Ануш, соображая, все ли выгоды извлекла из своего согласия.

– Не буду. Уже объяснился, – ответил краснокожий от напряжения жених.

После такого триумфа Стемнину больше всего хотелось, чтобы по независящим от него причинам Никогосовы вернулись к сценарию «ЗАГС‑Новодевичий‑трамвайчик‑„Ной“».

Ночью дождь наспех вымыл город. Уже наступил вторник, но «Почта» так и не приступила к работе. Праздничные декорации разобрать не успели, реквизит не вывезли, а обычная мебель и компьютеры вернулись со склада в срок. Особняк был до отказа набит несовместимыми вещами. Многие сотрудники попросту не могли войти в комнаты и уже второй день подряд были распущены по домам.

На выходе Стемнин столкнулся с Валентином.

– Что скажете, Илья Константинович? Понравилось? – Валентин задал вопрос со взвинченной готовностью услышать несправедливые придирки.

– В жизни ничего подобного не видел, – ответил Стемнин.

Он поймал себя на мысли, что теперь все время будет произносить такие уклончивые фразы, чтобы не выдать себя, но и не сказать откровенной неправды. Валентин остро взглянул, но сразу отвел глаза.

Во дворе прямо посреди дорожки каменным облаком парила потерянная нимфа.

Слоняясь по бульварам, Стемнин наслаждался свободой школяра – что за радость быть отпущенным с уроков!

Вернувшись домой, он ткнул пультом в телевизор и увидел на экране кадры блокбастера: самолет врезался в окна небоскреба… «Нормальную графику делать научились, а на пленке сэкономили», – подумал он машинально. С наслаждением умываясь, Илья поглядывал в зеркало, пытаясь увидеть себя Вариными глазами. Морщил лоб, делал серьезное лицо. Вернувшись на кухню, Стемнин обнаружил на экране все те же кадры про самолет. Тот опять врезался в здание. Странно. Повтор? Включив звук погромче, он услышал напряженный голос репортера. То, что говорил ведущий, и сама картинка напоминали новости. Нет, не может быть, какой‑то подвох. На всех каналах было одно и то же: самолет, врубающийся в стену небоскреба, клубы огня, дыма, пыли.

Стемнин вскакивал, метался у телевизора до глубокой ночи. Новости неслись по кругу, понемногу обрастая подробностями. Оказывается, за несколько часов до терактов раздался звонок, предупреждавший о катастрофе, оказывается, террористы проходили обучение в американских авиашколах, а за взрывами стоит миллионер из самой дружественной к Штатам арабской страны.

Это был глобальный провал всего человечества. Поначалу Стемнин даже не мог понять, что его потрясает сильнее: гибель невинных людей, уязвимость самой могущественной страны мира или поступок летчиков‑террористов. Каждая новая мысль пробивала брешь все глубже, все чернее.

Он представлял себе маленькую женщину с большим животом в коридоре, забитом раскаленной пылью. Человека в белой рубашке на подоконнике тридцатого этажа: еще три часа назад тот поднимался в лифте и улыбался при мысли о предстоящем вечером свидании, а теперь, обмороженный ужасом, должен за пару секунд выбрать, какой смертью умереть. «Там ведь могли быть мусульмане. Десятки мусульман. Неужели так просто отправить в ту же топку и своих? Впрочем, какого человеколюбия можно ждать от самоубийцы?» Вот оно! Именно это и было страшнее всего. Как оценить чужую жизнь, если ни во что не ставишь свою? Жажда жизни – не только эгоистический инстинкт, не безвольное цепляние за соломинку. Жажда жизни – благодарность Богу, согласие с его творением, приятие его даров. Если человеку не жаль своей жизни – это и есть настоящий и окончательный атеизм.

А раз такое возможно, нет никакой разницы между гением и бездарностью, между кропотливым корпением и сивушным плевком в потолок. Для чего память, слава, зачем витражи, сады и мороженое? Шахидам без разницы, что взлетит на воздух – Саграда Фамилия или городская свалка. Хотя нет – взорвать собор даже интересней. В глазах человека, которому не жаль своей жизни, абсолютно не важно, создал ты шедевр или подтер перо бумагой. И тем более жив ты или размазан по стене.

Но как можно запретить наплевать на собственную жизнь? Кто может привязать нас к ней? Государство? Милиция? Страх? Любовь? Какие санкции применить к самоубийце? Пожизненное заключение? Электрический стул? Оказалось, на инстинкте самосохранения держится весь мир. Если люди не станут беречь себя – да, хотя бы только себя – от болезней, страданий, смерти, ничего не получится: ни истории, ни цивилизации, ни религии. Кому придет в голову заботиться об архитектуре или хотя бы о собственных штанах, если жизнь не нужна!

Под вечер позвонила Елизавета Дмитриевна:

– Илюша! У тебя все в порядке?

– Даже не знаю. А то, что происходит в Нью‑Йорке, – это у меня?

– Какой ужас творится! Вроде никого из наших в Америке сейчас нет?

– Наши, не наши… Нет никаких ненаших.

– Просто кошмар. Как можно так жить? Илья!

– Ну что?

– Обещают дожди, похолодание. Будь любезен надевать кашне.

Стемнин не звонил друзьям: боялся заговорить с кем‑то, кто расстроен и растерян меньше его.

«Почта» меж тем приступила к работе. Разумеется, сообщения о теракте в Нью‑Йорке заслонили все остальные новости. Поэтому редкие отклики об открытии «Почты» воспринимались, как неуместные хлопки винных пробок во время артобстрела. Но что делать? Свадьба Гоши и Нюши должна состояться при любой политической ситуации. Да, свадьбы, дни рождения, первые свидания, ссоры, юбилеи – все будет идти своим чередом. Даже если бы взрывы случились в Москве. И как это ни странно, Стемнин теперь обязан думать именно об этой несмолкающей музыке продолжения рода, сексуального притяжения, эгоизма и тщеславия.

Ответ от Вари пришел в среду. Забавно, Стемнин его даже не ждал.

«Здравствуйте, – писала Варя, даже не обращаясь по имени. – Простите за задержку. Мы можем исполнить любую музыку из нашего репертуара. Если нужно подготовить что‑то другое, можно обсудить. Правда, на подготовку понадобится больше времени и плата будет выше. Файл с нашей программой присоединяю.

С уважением, Варвара Симеониди.»

Под ее именем значилось название квартета и номер телефона. Обычное деловое письмо. Ни малейшего отклика на всю стемнинскую лирику. По‑другому и быть не могло. Правда, там было слово «обсудить», а еще номер телефона. Скорее всего, просто автоматическая подпись – так многие делают. Но вдруг это было приглашение, еле заметный кивок? Вообще‑то это не так уж важно: телефонные разговоры – не его конек. Фамилия у Вари оказалась такой же красивой, как она сама. Стемнину показалось, что от имени исходит аромат, как от ее пушистых волос.

– Илья Константинович! Вы на месте? – звонила секретарша Яна (конечно, на месте, раз она с ним говорит). – Спуститесь к нам, пожалуйста.

Веденцов был мрачнее гуталина.

– Катастрофы… Одни катастрофы! Все горит, все взрывается… Только что‑то поднимешь, тут же обязательно случится п…ц. Хоть на Южном полюсе – все начинают с ума сходить.

– Вы про Нью‑Йорк?

– Про Хуёрк! Мы в другом полушарии, у нас своих дел мало? – чувствовалось, что каждое новое сообщение про теракты приводило Веденцова в бешенство.

– А вы думаете, не надо обращать внимания?

– Надо о живых думать. Вот, столпились все, е…ла раззявили. Шоу, б…, интересно всем. Я триста штук баксов выкинул! Куда? Зачем?

Понять Веденцова было можно. Деньги, бизнес – не просто колонки цифр. Это еще способ чувствовать свою удачу, силу, талант. Но понимание не смягчило Стемнина. Казалось, Валентин только что доказал, какой он бездушный паук и тем самым обрек себя на справедливое наказание. Сегодня надо сочувствовать человечеству. Сегодня мог случиться конец света, если уже не случился. Следовало откликнуться на это. Собрать всю доброту, все сочувствие выживших. Так или иначе, нельзя оценить гибель тысяч людей как обычную помеху бизнесу.

А может, Стемнин просто подловил Валентина и обрадовался, что своей низостью тот заслужил и накликал другую – низость самого Стемнина? Ведь именно в этот момент он сказал себе: «Значит, все правильно. Так и надо».

Впрочем, Стемнин и сам не мог больше слушать про небоскребы. Не мог вместить в себя столько невыносимого. И перестать думать не мог. Вдруг в какой‑то момент ему пришло в голову, что сила творчества и жажда разрушения имеют общий исток, толкаются на одном перекрестке. Нет злых и добрых людей, а есть только шаг на распутье. «Не стоит обижать гениев, не загоняйте их в угол – так будет лучше для всех. Похлопайте им, хотя бы улыбнитесь, это же нетрудно. И они будут выращивать сады, раскрашивать сны и вразумлять неразумных. За всех, кого не признали, отвергли и обидели, кто‑то рано или поздно ответит».

Неожиданно Стемнин сказал:

– Мне мало писем. Пустите меня в другие отделы! Я тоже могу придумывать сценарии, у меня есть воображение, не хуже чем у других.

– Какой‑то вы сегодня агрессивный, Илья Константинович. Пили кофе?

– У меня кофе в крови. Мои мысли из чистого кофеина.

– Лишь бы не из героина. Хотя тогда вы бы стоили подороже. В какой отдел хотите?

– Во все. Завалите меня работой, а то я улечу на какой‑нибудь астероид.

Вероятно, про себя Веденцов сказал: «Ну и лети», но вслух произнес: «очень хорошо» и вызвал секретаршу Яну.

Секретарша вплыла с видом эротической галлюцинации.

– Так, Яна. Всем руководителям департаментов и отделов «Почты» сообщить, что вот он может быть задействован как сценарист и разработчик по любому проекту.

– Хорошо. Звонили из Министерства природных запасов.

– Ресурсов! Неужели трудно запомнить? Идите.

Яна выплыла, равнодушно вильнув превосходным задом.

– Илья Константинович! По поводу писем…

В кабинете пахло кожей и озоном. Ароматы высших сфер. Наконец‑то стало понятно, для чего был вызван Стемнин.

– Тут вот что. Мы немного… – Валентин подбирал нужные слова, стараясь оттеснить вертевшиеся на языке. – У нас с девушкой возникли небольшие разногласия. Надо бы сделать правильный шаг, как‑то смягчить. Ну, вы понимаете.

Ага, поругались. Хорошо. Может быть, она уже дала ему от ворот поворот?

– Она что‑нибудь вам написала?

– Нет, писем не было уже неделю.

– А вы что‑то писали сами?

– Да. «Возьми трубку, пожалуйста».

С приятным ощущением тайного всеведения Стемнин поднимался к себе, долго устраивался в кресле. Глубоко вздохнул. Отсвет от окна лежал поверх венецианской гравюры, точно еще одна, не всем видимая картина.

Забавно. Он уже знал ее имя, а Валентину даже невдомек. Спокойно можно написать: «Дорогая Варя!» Или: «Варенька!» Или даже: «Привет, Варежка!»

«Дорогая Варя!

У меня все валится из рук. Учитывая масштабы бизнеса, грохот стоит ужасный. Когда мы в ссоре, не могу думать ни о чем другом, не могу сосредоточиться. Но даже если бы я был в отпуске, мог бездельничать и ни о чем не думать, мой мир все равно зависел бы от нашего с тобой согласия…»

Закончив письмо, Стемнин нехотя исправил «дорогую Варю» на «Дорогую N», потом тянул время, ходя по комнате и водя пальцем по стеклу. Не хотелось отдавать текст. Ладони сделались нервно‑пятнистыми от беспокойства. В этой тревоге была капля его нечестности, неспокойная совесть. Это походило на чувство опрятного человека, вынужденного несколько дней подряд ходить в одной и той же нестираной рубахе.

Пока Варя не сделает свой выбор, не жить ему спокойно. Он рвался к чистой протоке, а сам все больше вяз в трясине. Стемнин немного успокоился только тогда, когда, отдав запечатанный конверт секретаршам, принялся за второе письмо – уже от собственного имени. Глупее всего было, что как раз это письмо отправить было невозможно. Пока невозможно.

За окном пролетела паутинка, сверкнувшая на солнце. В Отделе свиданий тихо разговаривали два человека – улыбающийся Басистый и его посетитель, по всем признакам тяготившийся беседой.

Владислав Басистый, сценарист и режиссер отдела, улыбался постоянно. Сотрудники, из любопытства желавшие согнать улыбку с лица Басистого, шли на всевозможные ухищрения, многие из которых, пожалуй, граничили с подлинным коварством: то подстраивали звонок из налоговой, где инспектор хищно кричал о неподанной декларации и огромных пенях, то пугали новым надвигающимся ураганом, а однажды утром даже повязали траурную ленточку на угол паспарту с фотографией коллеги Играбимова, разумеется, с согласия самого Играбимова. Но неприятности и неожиданности не причиняли улыбке Владислава Басистого ни малейшего вреда. Разумеется, и у этой улыбки были свои оттенки и колебания. Например, сейчас, разговаривая с трудным клиентом, Басистый улыбался радушней и беззаботней, чем обычно. По‑европейски тонкое лицо сценариста с ежиком седых волос светилось от удовольствия: казалось, он блаженствовал именно от сложности поставленной задачи, достойной его искусства.

Посетитель вел себя подчеркнуто непринужденно, пытаясь скрыть смущение. Подобное поведение напоминало искусственную развязность пациента, впервые в жизни обратившегося к венерологу. Басистый сейчас и впрямь походил на опытного врача, который уже четверть часа опрашивал пациента, задавая вопросы о возрасте, родителях, месте учебы, пристрастиях и прежних увлечениях.

Посетитель был белокурый мальчик, студент пединститута, с нежным лицом, тонкими носом, красивыми высокими бровями и с ушами, горевшими точно драгоценные рубины. Этому немужественному лицу, худенькой фигуре, длинным артистическим пальцам противоречила черная футболка с оскаленным черепом, грубая кожаная куртка, вся в изломах и трещинах, высокие тяжелые армейские башмаки. Казалось, брутальным нарядом юноша пытался скрыть или хотя бы уравновесить по‑девичьи изящную внешность.

По стенам комнаты плавали призрачные зеркала – отражения луж, оставшихся от вчерашнего дождя. В углу грудой лежали настоящие шпаги, а неподалеку от дверей высился допотопный велосипед с таким огромным передним колесом, как будто изобретатель задумывал его для людей трехметрового роста.

Видно было, что каждый новый вопрос все больше изумляет посетителя и, пожалуй, он уже готов принять Басистого за сумасшедшего. Зачем сценаристу‑консультанту с неснимаемой улыбочкой было знать, боится ли он, Сергей Соловец, летать на самолетах и нравятся ли ему фильмы про супергероев?

Юный Соловец получил от своего дядюшки, известного музыкального продюсера и хозяина сети звукозаписывающих студий, подарок на двадцатилетие: пакет «Невероятное знакомство» от «Почты св. Валентина». Это был дорогой подарок. Десятки специалистов, прошедших многолетнюю выучку и к тому же не обделенных талантом, должны были превратить первое появление Сергея Соловца перед его избранницей в незабываемое (в хорошем смысле слова) событие, в несомненный триумф и ошеломляющий карнавал ощущений. Эта встреча была призвана стать искрой божественного зажигания, от которой должен был завестись двигатель встречного интереса. Впрочем, менеджеры «Почты св. Валентина» настойчиво подчеркивали, что никаких гарантий продолжения не дают, а берутся только организовать знакомство так, что оба участника события получат грандиозное впечатление.

– Мне не придется наряжаться во что‑нибудь дурацкое, надеюсь? – не выдержал Соловец, проклинавший уже не Басистого и «Почту», а именно оригинала‑дядю, которому зачем‑то рассказал об Ульяне.

– Не придется. Мы вообще сделаем все, чтобы было хорошо и вам, и девушке. Не порознь, а конкретно в обществе друг друга. Когда вы будете нравиться не только ей, но именно самому себе в ее присутствии, причем больше, чем обычно. В разы больше, понимаете? И она будет чувствовать то же самое. Вот для этого нам сейчас следует проявить предельное внимание, не упустить ни одной мелочи, потому что мелочи в таких тонких реакциях могут сыграть и как детонатор, и как ингибитор. То есть как тормоз эмоций. Это не значит, что во время свидания вам придется каждую секунду остерегаться неверных шагов, мучительно подбирать слова и вообще чувствовать себя как на экзамене. Вам будет легко, чрезвычайно легко. Но над этой легкостью придется потрудиться. В основном нам, но без вас все наши усилия ни к чему не приведут. Вот так. А теперь давайте говорить про нее. Повторяю, чем полнее будет картина ее индивидуальности, тем лучше мы подготовим событие.

– Да откуда мне знать ее картину? – пожал плечами Соловец. – Я видел ее только на трех фотографиях в «ай‑си‑кью‑фото». Ну, болтали какое‑то время – исключительно по интернету. А она меня и вообще ни разу не видела.

– Вот на этих фотографиях? – Басистый выдвинул ящик письменного стола и вынул толстую пачку снимков и протянул студенту.

На фотографиях была плутоглазая девушка с пышными рыжеватыми вихрами, маленьким широким носом, высокая, гибкая и исключительно подвижная. Из тридцати с лишним снимков только на двух ее лицо было спокойно, так что можно было любоваться его красотой. Но даже любуясь, трудно было удержаться от улыбки: то Ульяна спускалась по ступеням Большого Каменного моста в темном вечернем платье, необычайно ей шедшем, – но при этом босиком, то как бы изнуренная страстью, пристально смотрела в объектив, прильнув к фанерному изображению Кинг‑Конга. На остальных же снимках она показывала язык, смотрела сквозь кольца ножниц, как через пенсне, устраивала из своих волос роскошные заросли, прятавшие лицо, выглядывала сквозь щель в заборе, ворот натянутого до бровей свитера – словом, паясничала.

Студент вытаращил глаза:

– Откуда у вас столько фоток?

– Работаем, – коротко ответил Басистый.

– Выходит, вы ее знаете лучше, чем я? Вы разговаривали с ней?

– С какой‑то стороны – наверное, лучше. Но вы‑то к ней неровно дышите, а у нас подход профессиональный. Поэтому нам важно знать, как вы воспринимаете эту девушку, какой ее видите. Нет, мы с ней не разговаривали. Но наблюдали за ней, знаем про ее семью, работу, учебу, про подруг и друзей…

– Может, расскажете? Мне ведь тоже надо знать, с кем я собираюсь встречаться.

– Пожалуй. Итак, сокращенное досье вашей избранницы. Буквально в двух словах…

– Стойте, погодите. У меня вопрос. А на меня у вас тоже есть, как вы говорите, досье?

– Безусловно, – ответил Басистый с той твердостью, которая исключала какие бы то ни было сомнения в правильности его действий. – Так вот. Ульяна Леонидовна Зорянова. Возраст – девятнадцать лет, учится заочно на третьем курсе Гуманитарного университета, работает в компании «Лига‑Трейд» менеджером по возвратам.

– Что значит «по возвратам»?

– Фирма торгует бытовой техникой. Иногда от магазина или от отдельных покупателей приходят рекламации. Нужен сотрудник, который будет разбираться, утешать, спорить, уговаривать, оформлять документы и осуществлять замену техники или возврат денег. Между прочим, Сергей Юрьевич, предупреждаю: я расскажу не все. Есть вещи, которые вам лучше узнать от самой Ульяны – если она захочет их рассказать. Иначе вышло бы, что вы сами собирали на нее досье. Но вот что вам знать определенно стоит. Девушка живет с матерью, отчимом, а еще с маленькими братом и сестрой, родившимися у матери в новом браке. Семья дружная, но часто детей на выходные оставляют именно с Ульяной. Она перевелась с дневного на вечерний и устроилась в офис к родному отцу, чтобы зарабатывать, но главным образом, чтобы побольше времени проводить вне дома. Она любит своих сводных брата и сестру, и все же главная ее нынешняя проблема – она замурована в однообразный порядок жизни, понимаете? А теперь давайте посмотрим на фотографии. Что вы видите?

– В каком смысле? – Соловец внимательно смотрел на Ульяну, восседавшую на уродливой скульптуре слона и скосившую глаза к переносице.

– Вы, Сергей Юрьевич, как и я, видите, что девушка шаловлива до крайности. Каждую секунду пытается изобразить что‑нибудь смешное, романтическое, дикое, но главное – новое и другое. Это какое‑то непрерывное лицедейство, беспокойное желание примерить на себя то один образ, то другой. Она ведь вполне хорошенькая, не так ли? Другие носят свою красоту как на подносе, не улыбнутся лишний раз, чтобы не дай бог имидж не расплескать. А эта рожи строит, как обезьянка…

– Это плохо? Про обезьянку, по‑моему, вы уж слишком…

Студент огляделся. На столе Басистого по росту была расставлена батарея песочных часов – от тридцатиминутных великанов до коротышек на одну минуту. Сейчас песок покоился неподвижно в нижних колбах, точно время было отложено на потом.

– Итак, нам с вами уже кое‑что известно. Пойдемте дальше по анкете? – Режиссер перевернул самые маленькие часы, и светлое время быстро потекло вниз.

Анкета тянулась на много километров и заводила в такие дали, в которых мог заблудиться даже бывалый путешественник. Про одни только предпочтения в одежде анкета задавала с десяток вопросов, причем на каждый вопрос Соловцу приходилось отвечать дважды – про себя и про Ульяну. И если про Ульяну на большинство вопросов он с легкостью мог ответить «понятия не имею», то про себя все‑таки приходилось что‑то говорить.

– Вот какое имеет значение, нравится ли мне, когда одежда и тело имеют один запах или пахнут по‑разному?

– Безусловно, я скажу, какое это имеет значение, но вы для начала ответьте.

– По‑моему, нужно просто следить за чистотой, вот и все.

– Другими словами, вы об этом не задумывались. А я вот знаю многих женщин и нескольких мужчин, которые, с позволения сказать, свой организм душат одними духами, а одежду другими. Знаю, знаю, многие вопросы вам кажутся сейчас маловажными и надуманными, Сергей Юрьевич. Но вот что следует принять в соображение. Мы с вами собираемся создать незабываемое событие, не так ли? – Басистый побарабанил пальцами по получасовой колбе, пытаясь найти самые точные слова. – Возьмем, к примеру, гипотетического человека. Девушку возьмем, хорошо? Вот мы знаем, что девушке нравится темный шоколад, Диджей Мендез, духи «Кензо» и пышные юбки, что нам делать с этой информацией? Как использовать ее в подготовке? Завалить ее шоколадками, пять раз прокрутить «Razor Tongue» и оросить каждое кресло японскими духами? Убожество!

– Вы про юбки забыли.

– Каждая черточка не ответ, а только подсказка. Видя предпочтения, мы получаем представление о привычках, а нам надо придумать, как над ними подняться, какое направление подъема выбрать, чтобы непривычное оказалось страстно желанным. Например, «Кензо» и Диджей Мендез подсказывают нам, что девушку вряд ли порадует уравновешенная европейская классика, нужно искать экзотику поюжней или повосточней.

– А тогда, если не секрет, как вы можете использовать мой ответ про тело и одежду?

– У вас нет культа физических ощущений. В сфере чувственности вы вовсе не капризный человек. Это будет важно при выборе… Стоп! Да вы хитрец, Сергей Юрьевич! Чуть не заставили меня все выболтать. Как выдумаете, если бы вашей Ульяне дали возможность выбирать автомобиль, что бы она предпочла: «роллс‑ройс», «кадиллак» шестидесятых, мотоцикл или карету?

Песок высыпался. Величественно махнув рукой над рядом часов, Басистый сказал:

– Запускайте следующий раунд, Сергей Юрьевич. Вы будете у нас хозяином времени.

Студент уже не томился, исчезло и ощущение бессмысленной странности происходящего. Теперь опрос выглядел галереей комнат, по которой он проходил с интересом, озираясь и понимая, что каждый шаг приближает его к цели, которая делалась все более желанной и непредсказуемой.

Солнце лениво прыгало и качалось в воде, несколько серых уток плавали неподалеку от черного лебедя, словно полноправные представители коллекционной фауны. В воскресенье Ульяна Зорянова водила Сеню и Аглаю, своих маленьких брата с сестрой, в зоопарк. Ульяна не была здесь с тех времен, когда начала стесняться всего, что выдавало бы в ней ребенка, а теперь получила бы от прогулки огромное удовольствие, если бы не доверенные ей дети, которые норовили переплюнуть всех зверей по части зверства. Они никак не могли договориться, кто первый поедет на пони, ныли и просили купить мороженое, тянули Ульяну в противоположные стороны. Какая‑то дама в яркой блузке сделала замечание Сене, который тыкал пластмассовым мечом в сторону вольера с гепардом:

– Мальчик, зачем ты пугаешь киску? А если бы в твою кроватку тыкали шваброй? – В голосе дамы была фальшивая педагогическая ласка.

– Следите, пожалуйста, за своей кроваткой, – дерзко сказала Ульяна, краснея, и потянула Сеню за рубашку.

Потом у Аглаи растаявшее мороженое свалилось в траву, и она, рыдая, пыталась его оттуда вернуть на палочку и съесть.

Вечером Волчок, одна из двух задушевных подруг Ульяны, рассказала ей про какого‑то Сергея, просто знакомого, ничего такого. Просто‑знакомый‑ничего‑такого вчера вытащил Волчка на пресс‑показ «Амели с Монмартра» в «Кодак‑Киномир». Там зачарованная подруга познакомилась с «кучей звезд». Слушая щебет про Сергея, фильм, реплики артистов и телеведущих, Ульяна почувствовала себя уязвленной – обидно, что все интересное в мире происходит без нее.

Только перед сном ей удалось посидеть за компьютером. Ульяна так устала, словно позади был не выходной, а суматошный будний день.

Рабочая неделя началась со странности. Войдя в офис, Ульяна обнаружила на своем столе перемены. Бумаги сами собой легли в безупречную стопку, поверхность стола блистала чистотой, а на самом его краешке обнаружился горячий капучино в красной чашке, причем появиться он мог никак не ранее чем минуту назад, потому что над кофе плыл ароматный пар, а на сливочной пенке темнела шоколадная скобка. «Это что еще за фокусы?» – подумала Ульяна и огляделась. Красные чашки оказались и на трех других столах.

– Девчонки, откуда кофе, что за праздник? – громко спросила она.

– Непонятно. Сами гадаем. Рекламная акция, что ли. Но кофе супер, – ответила Рада Овчинская. – Что характерно, латте, прям как я люблю.

– А у меня эспрессо, – сообщила Панчикова. – Они спрашивали, кто что предпочитает.

Панчикова являлась на работу раньше всех, за десять минут до начала.

– Кофейная компания?

– Да я не поняла, если честно. Вроде нет. В красной униформе, на спине буква «С».

Под клавиатуру был подложен свежий номер «Amata». Как дорогой журнал попал к ней на стол рано утром в понедельник, Ульяна уже не спрашивала. Задумчиво листая матовые страницы, она наткнулась на красную (точь‑в‑точь как чашка) полосу, на которой из кофейных зерен была выложена буква «С». Она хотела было поделиться открытием с другими, как вдруг в нижнем правом углу заметила надпись петитом: «Не ищи объяснений – тайна интересней ответа».

Ульяна хмыкнула и сделала маленький глоток. Кофе был выше всяких похвал. Особенно горячий, с коричным привкусом, каймак.

Зазвонил телефон, трубка затеяла вежливый скандал насчет морозильной камеры, которая, вместо того чтобы остужать продукты, нагревается как духовка, затем усатый курьер в милитари‑шортах принес новый каталог газовых плит, и Ульяна начисто забыла и про кофе, и про странную рекламу: начался обычный понедельник.

Журнал она раскрыла только вечером, усевшись в трамвае у окна. Кое‑где уже ожила неоновая реклама магазинов и кафешек, по улице шли, разговаривая, люди, кто‑то толкал перед собой коляску, кто‑то выгуливал сразу трех собачек. Пробежав биографию Энрике Иглесиаса, Ульяна погрузилась в статью о дамских сумочках: французский ученый доказывал, что дамские сумочки суть фетиш женского лона и страсть к сумочкам, к закладыванию и извлечению разных предметов родственна гордости деторождения. «Что за ерунда! – сердилась Ульяна. – Как будто мужчины ходят с пустыми руками, а портфель – это фетиш чего?» Между снимками флаконов духов, машин и зубной пасты мелькнул разворот с фотографией светловолосого парня в цветастой рубахе. Ульяна пролистнула было страницы, но что‑то заставило ее вернуться. Буквы заглавия были собраны из кофейных зерен, а само заглавие повторяло слова рекламы: «ТАИНА ИНТЕРЕСНЕЙ ОТВЕТА». Лицо парня было ей незнакомо, и она принялась за чтение. Журнал представлял восходящую звезду ритм‑энд‑блюза, уже засветившуюся в Великобритании и там же записавшую дебютный альбом. Звали его Сергей Соловец, он был студентом, поэтом, гитаристом и философом. Узкой врезкой напечатаны были его высказывания:

Идеал – корсет для реальности.

Английское слово «help!» состоит из одного слога. Русское «спасите!» и «на помощь!» – из трех. «Помогите!» – из четырех… Как будто у нас больше времени.

Мужчина готов отдать себя женщине без остатка, особенно если слышит, что ей от него ничего не нужно.

Любая дорога кажется мне взлетной полосой.

Улыбка – невольный хороший поступок.

Студент острил, сыпал цитатами, но при этом ухитрялся выглядеть искренним и простодушным. Ульяна еще раз внимательно всмотрелась в его лицо. «Улыбка – невольный хороший поступок?» Да, такая улыбка могла поднять настроение. Ничего такой мальчик, только очень уж молодой и не из ее жизни.

Она вздохнула – а какая она, ее жизнь? Беличье колесо: пять дней в офисе, выходные с семьей матери, раз в год поездка в Турцию или в Болгарию. И опять: работа‑выходные‑работа‑выходные‑работа‑учеба‑работа. Парни, которые были из ее жизни, не устраивали тем же, чем сама жизнь, – бескрылостью. Лучшее, что имелось в ее повседневном существовании, – обещание другого кино, новых сценариев, иных партнеров и декораций. Это обещание давали сны, журналы и флирт по интернету.

Зажегся зеленый свет, но трамвай не двинулся с места. Вожатая объявила, что впереди авария, и открыла задние двери для желающих выйти. Можно было поймать машину или пройти полкилометра до автобусной остановки, но Ульяна решила сидеть до победного. У трамвайного окна было уютно, спешить домой незачем. В салоне осталась она одна. В открытые двери залетали паутинки, вокруг сновали машины, словно косяки больших рыб с черными, красными, серебряными спинами. Ульяна почувствовала себя на острове среди реки. Что‑то происходило, что‑то должно было случиться. Еще раз заглянув в журнал, она углядела в конце интервью три кофейных зерна – тонизирующее многоточие.

Наконец тяжело дрогнув, двери закрылись, и трамвай пополз вниз по склону холма.

Утром, раздвинув шторы, Ульяна обнаружила за окном красный воздушный шар, привязанный к перилам балкона. Шар дергался, приплясывая на тонкой красной же ленте. На поверхности белой краской было оттиснуто лицо – несколько ловких пятен, ниже белели слова: «СКОРО. До встречи осталось четыре дня». Вспомнив, что она стоит у окна в ночной рубашке, девушка отпрянула в глубь комнаты.

От сна не осталось и следа. Лицо продолжало скакать на ветру, и Ульяна безотчетно провела пальцами по волосам – как если бы лицо на шаре было живым. Странно, но оно показалось Ульяне знакомым. Кто привязал шарик на балконе третьего этажа? Может, они все еще где‑то поблизости и наблюдают за ней? Зачем? Если это заговор, то уж точно не из корысти и не со зла. Какая тут могла быть корысть? Обогатиться за ее счет невозможно – ни дома, ни на работе.

Оказалось, красный шар был не одинок: еще пять или шесть шаров она встретила по дороге к остановке: на ограде, на ветке ясеня, на погасшем фонаре и на самой остановке. Уже из окна трамвая она увидела брезентовые спины двух дворников, на которых по трафарету красными буквами было напечатано все то же загадочное объявление: «СКОРО. До встречи осталось четыре дня».

Журнал «Amata» лежал на ее рабочем столе – ровно посередине. Внизу на обложке (Ульяна могла поклясться: вчера этого не было) оказалось изображение красного воздушного шарика со знакомой надписью и ссылкой на страницу шестьдесят два. Вспомнила! Ведь вчера она сунула этот номер в сумку. Более того, он лежал там до сих пор. Тот же номер, та же фотография на обложке, только без этого красного кружка с буквами и цифрами! Что это значило? Перепечатали за ночь тираж? Зачем? Кто подложил этот экземпляр? Тот же, кто заказывал и развешивал шарики? И куртки дворников – не в домоуправлении же им делают такие надписи. Полно, дворники ли это были? Осторожно, словно между страниц могли притаиться змеи, Ульяна нашла страницу шестьдесят два. На странице была все та же фотография Сергея Соловца, только на всю полосу, и смотрел он не вдаль, как вчера, а прямо в глаза Ульяне. Никакого интервью не было, а вместо него было напечатано: «СКОРО. До встречи осталось четыре дня». Посмотрев в глаза фотографии, Ульяна вздрогнула: она поняла, что на всех воздушных шарах было изображено это самое лицо.

Прошло два дня. Весь вечер Петя, мамин муж, распиливал «болгаркой» алюминиевый уголок. Каждый раз после сладкой паузы прожигающий визг казался неожиданным и нечестным. Ни сегодня, ни вчера никаких признаков заговора не появилось – ни шариков, ни журналов, ни надписей, ничего. Ульяна не знала, из‑за чего больше беспокоиться – из‑за неясных хитросплетений интриги или из‑за того, что все закончилось. «До встречи осталось два дня» – эту надпись она тщетно пыталась обнаружить где‑нибудь в городе.

– Я почему‑то думала, что ты знакома с этим Сережей. Он тебя знает. – Марина, еще одна близкая подруга Ульяны, позвонила перед самым сном.

– Впервые слышу, – сухо ответила Ульяна, которая и впрямь слышала имя только однажды, а в остальные разы читала о нем, рассматривала его фотографии, рекламные листовки, воздушные шары, надписи на зонтах и спецодежде.

Хотя целый день она ждала, долгожданное продолжение привело ее в ярость. Такое мелькание слишком навязчиво. Извольте видеть: вторая ее лучшая подруга подключилась к артподготовке.

– Он говорил, вы часто болтаете по «аське», – настаивала Марина. – Может, напутал? Вообще у него дикое количество знакомых.

Ульяна подумала, что не очень вежливо заявлять, будто ее можно с кем‑то спутать.

– Ты что рассказать‑то хотела? Что вы вместе отправляетесь в Ниццу?

– Глупости! Он пригласил меня как фотографа. На показ осенней коллекции Кавальи. Как фотографа, понятно?

– Он‑то какое отношение к этому имеет? Он же музыкант вроде?

– Так ты с ним все‑таки знакома?

Марина еще долго распространялась про моделей, закулисье, музыкальное оформление, составленное из песен этого Соловца, про какой‑то подаренный ей топ‑жакет, словно заботливо ухаживала за растущим раздражением подруги.

Дав отбой, Ульяна отключила телефон и машинально протерла его салфеткой, точно хотела стереть следы неприятного разговора. Зачем он врет, будто общался с ней по «аське»? Злясь и ворча, в глубине души она знала, что никакой лжи не было. Какой смысл выдумывать про знакомство с ней? Половину ее интернет‑контактов составляли люди, которых она в глаза не видела. Ну и как теперь узнать, который из этих пятнадцати‑семнадцати незнакомцев именно он?

В ночь со среды на четверг все цветочки в «ай‑си‑кью» увяли и покраснели.

Да ей‑то что! Проживет она без этих знакомств, вернисажей, дефиле и кинопремьер. Тут Ульяна почувствовала, будто всех вокруг пригласили в другую, более стремительную, пеструю, увлекательную жизнь, а она так и осталась в своей затхлой привычности.

Вдруг закружился, замигал на панели зеленый цветочек, а рядом с ним тотчас повис крошечный красный воздушный шарик! Рядом с именем Solovetra замигал желтый конверт:

«– Сегодня я понял: Наоми Кэмпбелл – темная лошадка.

– Во‑первых, здравствуй. По какому случаю шарик?

– Это тебе. Шарик – наш пароль. А теперь здравствуй!»

«Он?» – Ульяна запаниковала, повернулась к зеркалу и показала язык.

Стемнин и Соловец сидели рядом и внимательно следили за экраном. До запланированного знакомства оставалось два дня. Уже прошли генеральные репетиции с актерами и статистами, были арендованы автобусы, ветродуи и калориферы, закончились мучительные переговоры с Московской железной дорогой, Речфлотом и спасателями, наняты двадцать садовников из стран ближнего зарубежья и лучший дизайнер садов из Утрехта, а встреча все еще не была назначена. Чумелин докладывал, что никаких дел у объекта на субботу не запланировано, но девушки так непредсказуемы! Соловец наблюдал за репликами Стемнина ревниво‑скептически. Наконец бывший преподаватель предложил:

– Сергей! Давайте действовать по‑другому: вы пишете, я – на подхвате.

– Без разницы, – буркнул Соловец, хищно подтягивая к себе клавиатуру. – Дальше что?

– Как тебя зовут? – спросил желтый конверт.

– Написать? – Соловец поглядел на Стемнина; Стемнин поглядел на Соловца.

– Только имя. Не фамилию. Она не должна сразу получить все ответы. Наоборот, пусть у нее возникнет как можно больше вопросов.

– Сережа, – ответил Соловец.

– Ну нельзя же так. – Стемнин укоризненно покачал головой. – Вы еще «Серега» скажите. С вами не подруга бабушки разговаривает. Напишите полное имя. Сегодня мы с вами не допустим ни малейшей неточности. Хорошая вещь почта – семь раз прочти, один отправь.

Пауз между репликами больше не было. Девушка не скрывала интереса. Все ее вопросы сводились к одному: господи боже, неужто она сподобилась разговаривать с самим Сергеем Соловцом? Ульяна расспрашивала про дворников и «Амели», про подруг и Кавальи. Она горстями ссыпала в конверт шпильки, пропустив момент, когда обстрел колкостями превратился в иглотерапию флирта. Он отвечал радушно и уклончиво. Например, Кавальи – тонкий дизайнер, но лично он предпочитает на подиуме и на сцене одежду, которую раньше чем через его лет никто не наденет. Или которую уже не носят минимум сто лет. Из реплик Соловца можно было заключить, насколько хорошо он осведомлен в кино, музыке, моде, литературе, но оставалось совершенно непонятно, кто же он такой.

Ульяна пыталась вспомнить, что этот человек рассказывал о себе раньше, как ее нашел, видела ли она его фото до журнала. Почему‑то ничего не вспоминалось, только глупая радость без причин. Иногда Ульяна вскакивала, совершала танцевальный прыжок и снова бежала ловить желтые конверты.

Тем временем отправитель неторопливых ответов танцевал твист, не вставая со стула. Директор Департамента писем в демоническом упоении щелкал клавишами: переписка опять перешла в его руки. Лицо Стемнина было озарено бледным огнем экрана. Тонкими пальцами он выуживал из путаницы тонкостей нужные слова, сцеплял их в созвездия фраз и выстреливал ими в темноту, на другой конец города ровно в то мгновенье, когда девушка готова была взорваться от нетерпения. Он был медиум, улавливавший тончайшие колебания настроений двух людей, он заплетал воли в непобедимое притяжение. С каждым новым шагом диалога казалось, что кто‑то не выдержит, бросится звонить, ловить машину, помчится навстречу другому.

– Уже половина первого, – жалостно протянул Соловец. – Может, уже спросить про субботу?

– Немного терпения. Пять минут. Семь‑восемь реплик, и все решится, – с холодным величием изрек Стемнин.

Но он ошибся. В ту самую секунду, как он произносил слово «терпение», под окошком появилась надпись: ulitka is typing. Соловец и Стемнин в сотый раз переглянулись. В окошке выскочило:

ulitka Пора посмотреть тебе в лицо. Ты готов?

00:32 AM

– Пауза. Пауза! – шипел Стемнин, пока музыкант рвал у него из рук клавиатуру и дрожащими пальцами впечатывал:

– Как начес субботы? (Тьфу, не начес, а насчет, ха‑ха‑ха!)

Он умоляюще глянул на Стемнина, тот милостиво кивнул. Буквы перелетели в верхнее оконце, теперь никакая сила не могла их вернуть.

– Согласна.

Все‑таки перед тем, как отправить это слово, она молчала не менее трех минут. Ульяна была достойным соперником.

– Что ты творишь, Зорянова! – тихонько сказала она вслух и приложила ладони к горящим щекам, точно стараясь прихлопнуть два маленьких пожара.

Выйдя на кухню, где мать сидела перед телевизором с неподвижным, стянутым маской из голубой глины лицом, Ульяна сказала:

– Ма! В субботу я иду на встречу с классом. С Сенькой и Аглаей возиться не смогу. Но зато смогу, если надо, в воскресенье.

– Что значит «в субботу»? Сегодня четверг, считай. – Мать почти не шевелила губами. – Мы с Петей запланировали поехать в «Икею» за стеллажом. Нельзя было как‑то заранее предупредить?

– Мама, все было под вопросом, Волчок тянула, я не виновата. И вообще, имею я право на общественную жизнь?

– При чем тут право? Мы семья, мы друг дружку поддерживаем, подстраховываем. Ты знаешь, сколько Петя работает…

– Вот я и прошу вас с Петей в кои веки: подстрахуйте меня! В воскресенье я отпущу вас хоть на сутки! Ну пожалуйста!

Мать чувствовала, что горячность дочери не очень‑то вяжется со встречей одноклассников, но продолжать спор или выводить Ульяну на чистую воду не стала.

– Ну, раз так приспичило, – недовольно пробормотала она. – Поезжай. Проживем без стеллажа.

При свете телевизора маска на лице матери приобрела нежно‑абрикосовый дрожащий оттенок.

Перебивая друг друга, у входа на ВВЦ гремело несколько разных музык. Мегафонный голос предлагал совершить увлекательное путешествие по территории ВВЦ. Две недовольные девчонки грызли семечки, держа под уздцы понурую лошадку‑монголку. То и дело подъезжали большие междугородные автобусы, и гребень колоннады расчесывал на пряди реку входящих и выходящих людей.

Ульяна Зорянова в вишневом шелковом платье гордо оглядывала продавца воздушных шаров, тележки с мороженым под синими зонтами, стеклянные кубы с попкорном и сахарной ватой. Как в этом людовороте можно заметить человека, пригласившего ее на свидание? «На свидание», – повторила она про себя и нахмурилась. А зачем ей кого‑то замечать? Пускай сам и ищет, кавалер.

Почему его нет? Как эта мелкая звезда осмелилась опоздать на первую встречу! Она ждет пять минут и уходит. Пяти минут, впрочем, не понадобилось. В то самое мгновение, как она приготовилась разозлиться, весь музыкальный разнобой разом смолк и откуда‑то сбоку раздался плоский голос, каким делают объявления на пыльном провинциальном автовокзале: «Внимание! Гражданку Зырянову просят подойти к кассе номер семь. Ульяна Зырянова, пройдите к кассе номер семь». «Зырянова?» – Ульяна Зорянова огляделась. Это про нее? На ВВЦ всегда проходили свободно. Какие тут кассы? Отовсюду опять неслись звуки нахлестывавших друг на друга мелодий. Не послышалось же ей? Вдруг справа от центрального проема Ульяна заметила бирюзовую стену, в которую врезан был еще один вход. Рядом с массивными металлическими рамами дверей мелькнула табличка «Касса № 7». Касс номер шесть или пять рядом не наблюдалось.

Пробираясь сквозь толпу, девушка пересекла площадь и оказалась у плексигласового окошка с просверленными для переговоров отверстиями и с поддоном для денег и документов.

– Здравствуйте. Тут по радио объявление было… – начала Ульяна.

– Ульяна Зырянова? – строго спросила тучная кассирша, занимавшая крохотное помещение от стены до стены.

– Зорянова.

– «Чужой сад»? Два билета?

– Я… я не знаю… – растерялась Ульяна.

– Все правильно. Два билета. Бери, пока дают, – прозвучал рядом веселый голос.

Обернувшись, она увидела студента. Если бы Ульяне пришлось вместить в одно слово то, как этот парень смотрел и выглядел, это было бы слово «сияние». Роста парень был невеликого.

– Чаво лыбисся? Меня бы хоть спросил. Почем билеты? А главное – куда?

– Нам все нипочем. А куда, скоро узнаешь.

– Может, я не решуся.

– Я в тебя верю, Ульяна. Пошли в тележку грузиться.

Тележка представляла собой охотничий джип‑ветеран, выделявшийся в окружении избалованных городских авто. Штук двадцать фар, кабина и кузов расцарапаны и помяты.

– Едем на сафари? – с уважительной усмешкой спросила Ульяна.

– Только без оружия. – Соловец неожиданно для себя шмыгнул носом.

– Между прочим, я в платье.

– Отличное платье. Оно тебе не помешает.

– Даже не сомневайся.

В кабине тертого джипа оказалось неожиданно уютно: по‑мужски обдуманный комфорт, исключающий все лишнее. «Во‑первых, никогда больше не шмыгай носом! – в панике приказывал себе студент. – Во‑вторых, ничего не получится, хоть шмыгай, хоть не шмыгай. Такая девушка не про тебя, сопляк».

– Пристегнись‑ка, – попросил он. – И ничего не бойся.

Он повернул ключ. Музыка завелась вместе с двигателем.

– Ты простыл? Закрой окно, – попросила Ульяна.

– Может, я растрогался.

Ульяна порылась в сумочке и протянула пачку салфеток. «Ей неприятно или она мне сочувствует?»

– Лишь бы не разболелся, – сказала она просто. – Во сколько начало этого «Чужого сада»?

– Без нас не начнут. – Студент‑музыкант не отрываясь глядел на разгоняющуюся дорогу; теперь он и впрямь растрогался.

Деревья аллей, трамваи, гаражи, редкие прохожие проносились по сторонам пестрыми лентами, негромко играло что‑то цыганско‑аргентинское, машина была надежна, а мальчик очень мил и вовсе не походил на знаменитость. Ульяна глубоко вздохнула и вдруг почувствовала себя беззаботной.

Дома, ангары, рельсы, асфальт – все приметы города остались позади. Машина мчалась по парку – или по лесу, как будто это была уже не Москва. «Почему мы едем не в центр, а в лес?» – выскочил было неугомонный чертик беспокойства, но опять, как и в первый раз, события опередили чертикову тень.

Сергей остановил машину у высокого плетня и заглушил двигатель. В наступившей тишине были слышны пересвист птиц, травяное шевеление ветерка, кузнечики, иногда бас тяжелого шмеля. Где‑то далеко призрачно качнулась сирена «скорой» и затихла, словно и не было ее. Но власть сельских звуков была ничто в сравнении с властью запахов. Пахло скошенной травой, подсыхающими ягодами шиповника, землей, парниковой огуречной духотой.

– Сергей! Куда ты уволок беззащитную девушку?

– В сад. Не забывай, у нас два билета.

– Я думала, это какое‑то шоу.

– Я тоже… – Студент сам не знал, чего ожидать от этой поездки, и клял себя за излишнее доверие к Басистому. – Будем надеяться, ничего ужасного…

Не успел он договорить, как из зарослей подсыхающей травы вырос старикашка в стеганом артиллерийском шлеме и с охотничьим ружьем, буднично торчавшим из‑за плеча. Сторож вовсе не походил на столичного жителя.

– Стой! Кто там? Кто, то есть, здесь? – дохнул дед.

– Свои.

– Извини, сынок, недослышал.

– СВОИ!

– А, ну‑ну. Так идите отсюда подобру, понимаешь, поздорову.

– Сереж, пойдем! – шепотом сказала Ульяна Соловцу.

– Дедушка, у нас би‑ле‑ты! Ульян, покажи!

Девушка не понимала, как могут быть связаны билеты с плетнем, вооруженным пенсионером и кузнечиками, но послушно достала из сумочки две яркие полоски плотной бумаги. На каждой полоске была изображена пара улыбчивых красных шариков, напечатано «Билет» и что‑то совсем уж непостижимое: Добро пожаловать в Чужой сад. Начало по прибытии. Время действия – 1 час 37 минут. И маленькими буковками внизу: Примечание. Все плоды запретны.

Мысли Ульяны Зоряновой пустились в пляс. Как может билет пропускать в чужие владения? Хотя не в свои же владения входить по билетам. Далее, как понимать эти «запретные плоды»? И что означает один час тридцать семь минут?

Тут она обнаружила, что дедушка ушуршал обратно в травяные заросли, надорванные билеты судорожно зажаты у нее между пальцами, а Сережа топчется в нерешительности, очевидно подумывая вернуться в город.

– Слышишь, как пахнет? – Она потянула его за рукав. – Ну давай уже! Время пошло!

Они свернули за угол, в плетне наметилась калитка, окаймленная плетями хмеля. «Это Ботанический сад?» – подумала Ульяна. Шпильки ее туфелек тут же вязли в земле, прикрытой светлыми опилками.

– Может, разуешься? – предложил Соловец.

Но разуваться она не стала, пошла по дорожке на цыпочках. Запахи! Запахи! Запахи! Глаза хотели во что бы то ни стало обнаружить их источники. По обеим сторонам дорожки поднимались в человеческий рост цветочные шпалеры – стены из багровых, желтых, белых, рыжих гербер, а из‑за них выглядывали причудливые фигуры, тоже сплошь цветочные: светло‑лиловый заяц, ведьма из черных и белых лилий, благоуханный поросенок – из мелких розочек. Ароматы гудели по‑пчелиному. Из‑за ограды казалось, сад невелик, но изнутри он выглядел нескончаемым. Живые стены плавно изгибались влево вместе с дорожкой, и вдруг царство цветов кончилось, словно несколько шагов изменили время года. Шпалера отяжелела иссиня‑спелыми виноградными гроздьями и одуряюще пахла «изабеллой».

– Как думаешь, – Ульяна понизила голос, – тут можно только смотреть?

– Это же чужой сад. Тут ничего нельзя. Но у нас билеты, помнишь? Хочешь виноград?

– Хочу. Только надо бы…

– Здесь все чистое!

– Откуда ты знаешь?

– Просто чувствую. – Он сказал это наугад, сознавая огромность работы, проделанной ради них.

Ульяна осторожно сорвала ягоду – та была черной с боков и туманно‑свинцовой на макушке – и быстро поднесла ее к губам студента. «Проверка», – хихикнула она, чтобы отвлечь его от ласковой сути жеста. Можно было остаться рядом с «изабеллой», но любопытство тянуло дальше, в глубины сада. Дорожка вдруг стала выпускать из себя извилистые тропинки‑отводки. Куда бы парочка ни сворачивала, в каждом уголке она для начала ошарашенно переглядывалась.

И было чему удивиться! Пышное, как прическа растамана, дерево, усыпанное черешней, – от одного только несчетного изобилия ягод делалось весело: сколько ни рви с ветки, все равно не убавится.

– Всю жизнь мечтала поесть черешни с дерева! Можно?

– Только попробуй!

– А чего сам лопаешь?

– Не могу удержаться.

– Ну и я тогда не смогу. Сереж! – Она обращалась к нему протяжно‑вопросительно, как к старшему. – У меня маленькие брат и сестра, я тебе не говорила. Можно будет немного им повезти гостинцев? А?

– Сделаем.

Прохладные брызги хлестнули по ногам – фонтанчик плясал между грядок, вертя плетями сверкающих струй. Но куда холодней окатило, когда рядом с ажурной скамейкой обнаружилась пара литых резиновых сапог огромного размера. Ульяна застыла на месте:

– Тебе не кажется, что мы здесь не одни?

Соловец оглянулся по сторонам и молча протянул девушке медово‑зеленый плод, растрескавшийся от спелости.

– Это еще что?

– Винная ягода. Инжир. Никогда не ела?

– Сушеный ела. Но он не такой совсем. Непохоже. Слушай, давай отсюда…

– Откуси и загадай желание!

– Мм… – лицо ее просияло удовольствием, – ну хорошо… Желаю еще инжира!

За очередным поворотом на садовом столе оказалась кофейная чашка, в пепельнице дымилась непогашенная сигарета. Кто‑то здесь был – рядом, может быть, в шаге от них. Ульяна беспокойно огляделась, но увидела только новые дары райского сада. Бугристые груши, янтарные сливы, оранжевую мушмулу… А на этом дереве плоды и вовсе невиданные – огромные, ярко‑зеленые, с желтыми макушками, красной лаковой кожурой… Что такое! Вот один плод раскрылся, расправил крылья и оказался попугаем, сердито прокричавшим что‑то картавым голосом.

– Попугаи на свободе? Мы вообще‑то где? О! Вон какая веточка! Сережа, достанешь?

– Достану, конечно. Подставляй! – И в Ульяну полетели ягоды – в ладони, на плечи, в волосы.

– Ах ты гад! Ну погоди. Сейчас я… Где у них тут дыни или свекла какая‑нибудь! Получай, свиноферма! – Она хохотала и кидала в него сливами, сорванными цветами, пучками травы.

Вдруг, чего‑то испугавшись, фрукты‑попугаи, хлопая крыльями и вереща, начали падать вверх.

– Вы это… Стой! Стой, кому говорят! – раздался грубый окрик в глубине сада.

– Карпыч, ты чего, дуралей! – донеслось с другой стороны, из‑за шпалер. – Положь ружье, пока беды не наделал!

Где‑то совсем близко зашуршали листья.

– Вот сейчас я научу кого‑то вторгаться во владения! Уж они у меня попомнят, – пропел тенор справа. – А ну‑тко выбирайтесь отсюда, пакостники!

Ульяна взвизгнула, подхватила в одну руку туфли, другой вцепилась в рукав Соловца, и они понеслись сквозь хлещущие ветки и запахи, взметая золотистые фонтанчики опилок.

– Стой! Стой, чумовая! – За спиной раздался оглушительный выстрел.

– В мякиш сомну! Сотру в какао‑порошок! – проревел пьяный баритон, и вновь грянул выстрел.

Что‑то мягкое, шелковистое защелкало в воздухе и настигло бегущих, путаясь в волосах и щекоча шею: сотни мотыльков обрушились на парочку, сбились в голубую стайку и прянули куда‑то вбок.

Поиск по сайту: