ОКТЯБРЬ – НОЯБРЬ

В понедельник дождь заладил сразу после того, как руководители отделов и департаментов собрались на летучку. Просматривая видео свадьбы, заслушивая отчеты и короткие выступления, Веденцов в вязаном жилете, а с ним и остальные, поглядывал в потемневшее большое окно, где утро раздумало превращаться в день, а решило пойти обратно в предрассветье.

– Разрешите вопросик? – поднял руку Владислав Басистый, как всегда замаскированный улыбкой. – Куда вы дели этого лейтенанта? Подставного отца в детском саду? Вроде врач хотел пригласить его на свадьбу, познакомить с женой…

– Это не было предусмотрено, – лениво произнес Кемер‑Кусинский, глазами спросив у Веденцова разрешения ответить. – Лейтенант потребовал инструкций, ему велели попрощаться. Проводил «сына» до машины, отдал ему планшетку с халвой… Да ведь все понимал этот Вартан Мартиросович – слава богу, профессор, доктор наук. Правда Филипп, актер, потом сообщил, что получил от «сына» визитку. Я запретил ему вступать в контакт.

– Запретили? – рассеянно переспросил Веденцов. – Зачем?

– Это же очевидно, Валентин Данилович. Сейчас у врача имеется цельное воспоминание об эпизоде с «отцом». Послевкусие неповторимого события. Мы придумали актеру эту роль, ввели его в образ, сочинили реплики, по нескольку вариантов для каждой развилки разговора. Этот Филипп – хороший парень, живой, но он ничего общего со своим героем не имеет. Ну позвонит, ну навестит, ну расскажет о каких‑нибудь своих актерских успехах, о своей настоящей семье или о своей девушке. А то еще врачу взбредет отблагодарить мальчика. Словом, ни к чему все это. Вся наша работа по созданию переживаний пошла бы насмарку.

– Жестокий вы человек, Андрей Гаврилович. Разлучили тень отца с Гамлетом. – Улыбка Басистого на мгновение превратилась в усмешку.

– С единственной целью, Владислав Аркадьевич: пусть остается тенью отца. Иначе тень появится, а отец исчезнет.

После докладов Валентин поблагодарил всех, кто участвовал в подготовке мероприятия, и, сделав паузу, произнес:

– Если когда‑нибудь… мало ли… мне приспичит в очередной раз жениться, считаю, за персональное шоу можно быть спокойным.

Он в очередной раз поглядел поверх голов в сплошь засеянное мелкими каплями стекло, за которым город превратился в размытые темноцветные дымы.

– Экхм… Валентин Данилович, позвольте полюбопытствовать. Что‑то прямо серьезно намечается или вы сугубо теоретически? – с бархатистой вкрадчивостью спросил финансовый директор.

– Сугубо теоретически. Кристально теоретически, – задумчиво отвечал Веденцов, не отводя глаз от окна. – Хотя случаются и сюрпризы. Практически. Правильно я говорю, Илья Константинович?

Стемнин, который и без того нетерпеливо ерзал с самого начала летучки, едва не подскочил, а Валентин обычным тоном приказал:

– Все свободны, кроме господина Звонарева.

Паша, который успел в числе первых добраться до двери, укоризненно крякнул и поплелся обратно к столу.

Вне себя от беспокойства, глава Департамента писем поднимался по лестнице, машинально ведя пальцем по серебристым отсветам на стене. Переписка Веденцова (точнее, участие в ней самого Стемнина) прекратилась довольно давно. Кто знает, что произошло между Веденцовым и Варей? Бывший преподаватель хотел бы надеяться, что прекратилась не только переписка, но и любые отношения. К тому же Варя не стала бы показывать фотографии сына и целоваться со Стемниным, если бы между ней и Валентином что‑то было. А вдруг? Женщины ведь всегда выбирают. Илье Константиновичу не хотелось думать про Варю плохо, но думалось поневоле. Пусть Варя чиста, но что мешает Веденцову строить свои планы? Может, он собирается сделать Варе предложение и добиться своего таким образом? Кто знает, оправданы ли такие надежды, хотя целеустремленности Валентину не занимать. А что значит это «в очередной раз жениться»? Но в одном сомневаться не приходилось: тому, кто перебежит дорогу Веденцову, не поздоровится.

Стемнин вернулся к себе, сел за стол и понял, что даже для такого простого занятия, как сидение за столом, требуется хоть сколько‑нибудь душевного покоя. Стена с мрачной венецианской гравюрой надвигалась на него, точно хотела соединиться с противоположной стеной и раздавить Стемнина в тисках. Он выскочил вон из кабинета и рванул на первый этаж. Сделав по «Почте» несколько кругов, он решил заглянуть к Паше.

– Ну и что он тебе сказал? – спросил он у снисходительно ухмылявшегося Звонарева.

– Сказал, что любит меня нежно. Ты про кого, кстати?

– Не морочь мне голову, олух.

– Вообще‑то это коммерческая тайна. Но тебе по дружбе и большому секрету скажу. Да… Однажды ты все узнаешь.

Стемнин ткнул Павла в ребро, тот ойкнул.

– Ага, пытки… Это другой разговор. У одной бизнес‑леди трещит по швам ее бизнес‑брак. Точнее, не то чтобы сильно трещит в полном смысле слова, а так, начинает потрескивать. Значит, надо рефрешнуть ее чувства. Мужнюю привязанность перезагрузить.

– Ну а ты‑то тут при чем?

– Думаешь, я неспособен освежать чувства?

– Только низменные.

– Вот! – Звонарев торжественно воздел указательный палец. – Ее муж как раз не может оторваться от компьютера. Придет, значит, домой, на жену не взглянет и сидит полночи всяк божий день.

– Знакомо, да? – хмыкнул Стемнин.

– С этим нужно что‑то делать, согласись! Негоже, чтобы между супругами стоял компьютер. Это пагубно скажется на демографической ситуации в стране и мире. Шеф хочет, чтобы я над этим подумал.

– Над чем? Над поведением ее мужа?

– Ну разумеется. Мое поведение ни у кого нареканий не вызывает. Может, подвести к джойстику слабый ток?

– А больше Веденцов ничего не говорил?

– Остальное – тайна нас двоих. Третьему здесь не место. «Красивая и смелая дорогу перешла» – понял?

– Ну, смелая – это по глупости. А насчет красоты тебя крупно обманули.

Что ж, Валентин – крупный бизнесмен, у которого масса забот помимо личной жизни. Вот и Стемнину лучше заняться чем‑то кроме самого себя. Он вспомнил список событий, над которыми его просили подумать в Отделе свиданий. Свидание в черно‑белом стиле, которое планировали построить как многочасовую театрализованную фотосессию… Авантюрная встреча: девушке, с которой нужно завязать знакомство, не хватает сильных ощущений, а потому она увлекается оккультизмом, предсказаниями, картами Таро. Басистый просил подумать над детективным сценарием, когда украденные у девушки вещи находит частный сыщик, он же будущий любовник. Хотя Стемнину казался любопытней другой вариант, когда на каждом шагу сбывались бы предсказания девушки и она в какой‑то момент почувствовала бы себя ясновидящей. Надо было только как‑то подсунуть ей молодого человека, чтобы тот тоже оказался сбывшимся пророчеством или воплощением тайного желания. Он поднимался к себе недовольный, но успокоившийся.

Дверь в кабинет была наполовину открыта. Странно. Стемнин хорошо помнил, что захлопнул ее перед уходом. «Начинается». Затылок колюче заледенел. Вздохнув, бывший преподаватель шагнул внутрь. Рядом со столом в кабинете стояла посетительница. Тоненькая, маленького роста, светло‑пасмурные глаза, волосы заплетены в короткую косу, на шее легкий перламутровый платок. В комнате еле‑еле пахло духами. Девушка глядела на Стемнина строго. Он не сразу узнал вторую скрипачку из Вариного квартета. Когда‑то в разговоре Варя называла ее имя, но Стемнин его не запомнил. На мгновение тревога отлегла…

– Здравствуйте! Нас тогда, кажется, не представили? Садитесь, пожалуйста!

Девушка продолжала стоять, молча глядя на Стемнина, через руку у нее был переброшен аккуратно сложенный плащ. Горькое выражение глаз и губ делало ее лицо необыкновенно красивым и одухотворенным.

– …Кстати, мы ведь именно в этой комнате единственный раз и встречались, помните? Так как вас зовут?

– Меня зовут «милая Эн». Или «дорогая Эн» – вам видней.

– Энн… Анна?

– Может, перестанете придуриваться и играть?

Она подошла к двери и с силой ее захлопнула.

– Знаете, я не совсем понимаю…

– Он не совсем понимает! А я совсем не понимаю. – Она говорила звонко, прокалывая его прямым холодным взглядом, от которого невозможно было оторваться. – Как вы могли так поступить? Так нужны были деньги? Ты ведь образованный человек, интеллигентный, да? Ну куда тебя понесло? Чего тебе приспичило? Или ты из этих: «Ничего личного, просто работа?» Как палач или проститутка?

– Послушайте, Аня, вы уже столько черной краски на меня извели, а я, ей‑богу, ума не приложу, чего вы от меня хотите?

– Какая еще Аня? Еще и Аня была? Сколько девушек вы заморочили? – Она все время переходила с «вы» на «ты» и обратно. – Мама не учила вас, что обманывать нехорошо? Почему вы решили, что можно играть чувствами совершенно постороннего человека, который к тому же ничем перед вами не провинился?

Чем больше разгорались гневом голос и лицо девушки, тем труднее было возражать и сопротивляться. Наверное, ее истинная, глубинная красота являла полную силу в минуты печали и недовольства.

– …Где только таких умельцев учат! И слова‑то он подобрал, и Франка вспомнил. Франка! Веденцов и Франк, надо же. Ха‑ха‑ха!

Ужас и стыд объяли бывшего преподавателя, который при упоминании Франка начал наконец постигать смысл случившегося. Вся картина его жизни последних месяцев прямо сейчас со звоном обрушивалась на него.

«Так это не Варя!» – кричали осколки. Ну конечно! В квартете ведь две скрипачки, имени он тогда не знал и сам назначил Веденцову возлюбленную – то ли потому, что Варя казалась ярче, то ли потому, что повела себя неприступно, кто теперь разберет почему. Так и не нашлось подходящего момента, чтобы поговорить про письма: Стемнин рассудил, что для них обоих это неловкая тема.

Теперь‑то он вспомнил, с каким сердитым и расстроенным лицом ворвалась тогда, в день открытия «Почты», сегодняшняя посетительница, как она два дня назад разглядывала его через улицу. Но каким образом ей удалось раскрыть секрет Веденцова? Как тот выдал себя и зачем рассказал про Стемнина? Тут новая тревога пробилась сквозь этот обвал мыслей: а вдруг не рассказал? Вдруг девушка действует наугад, так что сейчас он выдаст и себя, и Валентина?

– Послушайте, могу я вас спросить. – Голос Стемнина задрожал. – Конечно, сейчас я кажусь вам чудовищем и не заслуживаю снисхождения, но… Как ваше имя?

– N. Номер. Вы сами должны знать какой. Сколько там было до меня и после ань, свет, люд… – В глазах у девушки стояли слезы, потом на щеке блеснула влажная дорожка, но выражение лица, достигшего совершенства красоты именно в этот момент, не изменилось. – Надеюсь, когда‑нибудь до вас дойдет, как ужасно вы поступили. Видеть вас не хочу. Прощайте!

Промокнув тыльной стороной пальца слезный след, она рванула дверь за ручку. Дверь не открывалась.

– Давайте, я помогу.

– Иди ты знаешь куда! – яростно пробормотала посетительница, толкнула дверь и выскочила в коридор.

Стемнин долго стоял без движения, упираясь косточками пальцев в холодную крышку стола, а взглядом – в дверь, которая, казалось, до сих пор обиженно хранит звук, с которым была захлопнута. Все тело было бледным продолжением сотрясавшего его сердцебиения. После крушения, которое случилось с его прежними мыслями, он мог сейчас вынести только одну, самую простую истину: Варя свободна. Разумеется, она все еще замужем, по‑прежнему неизвестно, как сложится у него с Антоном, но неожиданно для себя Стемнин оказался честен и с ней, и с Валентином. Не стоило опасаться ни обид, ни упреков, ни мести. У Веденцова свой роман, у него свой. Почему он не испытывал сейчас острой радости от только что обретенной свободы?

Стемнин глубоко вдохнул и снова уловил запах духов. Вдруг он вспомнил, как обдуманно была одета девушка. Словно явилась не для того, чтобы устроить выволочку подлецу, а на первое свидание.

– На следующее утро спускаемся мы к завтраку в отеле… Да, вот что интересно: в Амальфи многие отели, как ласточкины гнезда, прилеплены к горам, вход с крыши, а потом на лифте съезжаешь вниз. Первый этаж наверху, а пятый – самый нижний.

Хронов, загорелый, постриженный, ходил по комнате, то отнимая альбом с фотографиями, то снова всучивая его Стемнину. Нюша вынимала из круглой жестянки кофейные зерна, вертела между пальцами, вдыхала запах. Прошло полмесяца после свадьбы, зима уже сужала кольцо вокруг пасмурной Москвы, а Хроновы только что вернулись из лета и сами лучились лучшим временем жизни.

– Такой пожилой дядечка‑портье в красном кителе с нами здоровается, а я смотрю на него и думаю: сейчас выкинет фокус. Например, вручит какой‑нибудь ключ и карту… Ну или там, не знаю, пригласительный билет на американскую подводную лодку… Еще пиджак этот красный… А когда он ничего такого не делает, ты вроде как обманут в ожиданиях. После этой свадьбы труднее всего было привыкнуть, что люди вокруг тебя просто живут своей жизнью, у них нет никакого задания что‑то для тебя отчебучить и они не переодетые актеры.

– Ладно – люди. Я на Гошу первые дней пять так смотрела, – засмеялась Нюша. – Он ведь у нас артист, ну и думаешь: сейчас он просто сам по себе или это часть сценария? Эти слова он сам выдумал или…

– Ой да брось ты, Нюша, как тебе не стыдно!

– Свадьба была необычная, там все вокруг тоже, картины такие… Этот городок разноцветный, держится на честном слове. Море, лимоны повсюду. Каждые пять секунд машины сигналят на серпантине, предупреждают встречных из‑за поворота. Горы рассыпчатые, половина в сетках металлических, от обвалов. Камни горяченные, даже через босоножки чувствуется. Ящерицы носятся. Можно простоять на месте час и не встретить ни души. Только кузнечики звенят.

Нюша встала у окна и смотрела сквозь березу, на которой уже почти не осталось листьев, сквозь дальние дома и серое небо туда, в счастливую южную картинку.

– А еще мы видели, как на катере возили деревянную статую мадонны под духовой оркестр… Словом, какое‑то время мы ждали продолжения спектакля, странно было, что этого не происходит.

– Выходит, вы разочарованы? – спросил Стемнин.

– Да что ты, как можно в таком разочароваться? Скорее в том, что это закончилось. Видимо, к такому привыкаешь мгновенно, – задумчиво ответил Гоша. – Представь, это вроде как на один день ты самый главный в мире. Всемирный именинник. А на следующий день все то же самое, только ты уже не в центре, а, как и раньше, один из миллиардов. Но не станешь же ты жаловаться, что у тебя был такой день!

– Глупости это, Гоша! Мы же вместе, значит, в нашем мире самые главные. А еще у всех после свадьбы два колечка, а у нас три.

Гости ушли, а Стемнин все смотрел на пару огромных бугристых лимонов, которые Хроновы привезли вместе с бутылкой лимончеллы не то из Амальфи, не то с Капри. Волшебство надень, карета, которая снова превращается в тыкву, лебедь – в гадкого утенка… Но разве ходят в свадебном платье всю жизнь? Разве не заканчивается и самый лучший спектакль, и самая трогательная песня? А если бы даже прекраснейшие спектакли, фильмы, песни в один прекрасный момент не заканчивались, неужели они никогда бы не осточертели?

Он взял лимон и поднес его к лицу. Вопреки ожиданиям лимон почти не пах. Вернувшись в комнату, Стемнин достал распечатанные письма, которые писал за Валентина, и ответы на них. Почему‑то именно после встречи с обиженной девушкой ему доставляло острое удовольствие их перечитывать. Все в письмах переменилось и продолжало меняться. Не только в ответах скрипачки, которые теперь звучали ее голосом и глядели строгими светлыми глазами, но и в его собственных словах. Стемнин перечитывал их и пытался представить, что чувствовала она – а она чувствовала глубоко и сильно, раз эти письма заставили ее встречаться с Веденцовым. В некоторых словах он теперь слышал невыносимую фальшь и многое отдал бы, чтобы эта девушка никогда их не читала или по крайней мере забыла. Бывший преподаватель понимал, что не стоило ворошить это прошлое: его ждала совсем другая история, история с Варей, но по всему выходило, что прошлое не изжито, более того, стало гораздо важнее настоящего. Хуже всего было то, что Варей он пытался теперь себя усовестить, напоминал себе о ней как о долге и важном деле.

Перечитав в сотый раз свое последнее письмо, Стемнин отправился на кухню, взял нож и отрезал пластинку от толстой лимонной шкурки. Вот теперь он почувствовал запах.

Квартира пахла итальянским лимоном несколько дней. Странно, даже в кабинете чудился отголосок этого запаха.

В обеденный перерыв Стемнин заехал в детский магазин на улице Пятого года, чтобы купить подарок для Антона. Вечером он должен был впервые появиться дома у Вари и познакомиться с ее семьей. Неделю назад подано было заявление на развод, и после этого Варя ходила сама не своя. Зная подробности прежней замужней жизни Вари, Стемнин считал, что развестись следовало давно, независимо от новых отношений. Варино безрадостное настроение его обижало.

Варя познакомилась с Сергеем (так звали ее мужа) еще в музыкальном училище, тот учился по классу трубы и, по Вариным словам, был необычайно способным. Трубач был старше Вари на курс, в консерваторию не прошел по конкурсу, попал в армию. Они уже были женаты, Антон родился через полгода после того, как трубача забрили. Варя поступила в Гнесинку и уже на первом курсе сыграла на конкурсе Вьетана, получив вторую премию. Даже академ не брала, спасибо родителям. Сергей служил в Петербурге, трижды приезжал в отпуск, и с каждым разом становилось ясней, что, кроме коротких вспышек страсти, их ничто не связывает. Два часа ругаются – два дня молчат. Даже маленький сын был предметом раздоров. По рассказам Вари Стемнин понял, что трубач принадлежит к той породе творческих людей, у которых сила характера недотягивает до уровня таланта. На последовательное воплощение способностей в реальном, не тепличном мире, им не хватает воли. Сознание собственного дара, годами остающегося без полноценного применения, действует на человека разрушительно. Он разрывается между тем, кем мог бы стать, и тем, кем является на самом деле, и чем дальше друг от друга два этих образа, тем глубже внутренняя пропасть.

Вернувшись из армии, Сергей поступать повторно в консерваторию не стал, твердил, что должен содержать семью. Устроился в джазовый ансамбль, игравший в казино. Деньги неплохие, но каждый раз трубач приходил оттуда подшофе, а иногда – пьяный в дым. Некоторое время Варины родители дипломатично ничего не замечали, но, когда однажды от шума проснулся Антон, отец решил побеседовать с зятем. Ничего хорошего из этого разговора не вышло: трубач собрал вещи и уехал в неизвестном направлении. Вернулся через месяц – без паспорта, без денег, без двух передних зубов. Какое‑то время держался, родители дали денег на хорошего протезиста. Потом все началось по новой: рестораны, казино, разгоряченные посетители, вдохновленные игрой и желающие во что бы то ни стало угостить. Несколько раз Варя просила его сменить работу, была вакансия в оркестре цирка, потом в Музкомедии. «Я не могу без музыки, – говорил трубач, – в цирке пускай мартышки играют. Солисту там делать нечего». Ну выбирай тогда – кабак или мы, не выдержала она.

– И что же он сделал?

– Он сказал: я выбираю музыку. И ушел. Теперь появляется изредка. Купил Антошке музыкальный велосипед. Мальчик счастлив. Ездит только с включенной пиликалкой. Доиграет – он опять нажмет. Слышать уже не могу. Это к тому разговору о музыке, помнишь?

Глядя на Варю, на ее тонкие руки, легкие волосы, чистые глаза, Стемнин не мог представить, как это светлое существо может быть связано с пьяными скандалами, кабаками, с кухонным чадом жизни.

«Я знаю, у Сергея кто‑то есть. Какая‑то продавщица или администратор в торговом центре на Калужской», – недавно пожаловалась она Стемнину. Он промолчал. А что, нужно было выразить сочувствие? Дать совет, как отвадить соперницу?

Хотя магазины игрушек торгуют товарами для мальчиков и девочек, в залах преобладал розовый цвет. Большинство кукол представляло тип длинноногой крашеной блондинки, которой сделали пластическую операцию по всему телу. Куклы неискренне улыбались. Кроме кукольных одежек розовыми были машинки, домики, мавританские замки, рюкзачки, футболки, пеналы, книги и тетради. Стемнин чуть не купил набор инструментов для юного автомеханика в благодарность за одно то, что зеленый чемодан с ключами, отвертками и прочим металлическим серьезом был чужим в этом розовом царстве. В последнюю минуту он удержался от покупки: все инструменты идеально годились для нанесения вреда здоровью и материального ущерба. Выбрав в конце концов модель черного «ленд крузера», тяжелую, как гантель, недовольный Стемнин направился к выходу.

Мерзнущий город блестел водой и листвой, зачем‑то шипели струями по лужам оранжевые поливальные машины, точно заплутавшие во временах года. После этого лужи долго пытались проморгаться лопающимися пузырями.

В кармане у сердца запиликал мобильный. Люди в автобусе стали оглядываться: почему‑то именно в транспорте звонок телефона действует так, словно с человека сорвали шапку‑невидимку.

– Ох, как неудобно получается. – Голос у Вари был расстроенный. – А я как раз хотела попросить перенести встречу.

– Послушай, мне бы доехать, выйду и сразу перезвоню.

Дорогу от автобусной остановки он помнил и пошел в сторону Вариного дома, просто чтобы отдалиться от шума шоссе. Что‑то случилось, думал Стемнин, дрожа от холода и беспокойства, иначе Варя позвонила бы гораздо раньше. Отменить эту встречу, такую важную, к которой наверняка готовились и в ее семье… Он остановился за два дома, бережно поставил пакет на обшарпанную скамейку, проверив, достаточно ли она чистая.

Все так неожиданно, сказала Варя вполголоса. Она не может долго говорить по телефону. Ей ужасно жаль, она просит прощения. «Только давай все потом».

– Варя, так нельзя. Отменилась встреча – ладно, вынести можно. Но скажи, бога ради, что происходит!

– Хорошо. Тебе достаточно знать, что со мной все в порядке?

– Как же можно знать, что все в порядке, когда совершенно точно понимаешь, что все в беспорядке? Не можешь говорить, напиши эсэмэс.

– Ты на остановке, да? Подожди там, я выйду на десять минут.

Не тратя времени на объяснения, Стемнин подхватил пакет и, поминутно оглядываясь, бросился обратно к шоссе. Наконец он увидел Варю. Она пыталась на бегу застегнуть светло‑серый плащ. Заметив Стемнина в другом конце аллеи, ведущей к остановке между рядами постриженных кустов, она перешла на шаг. На голову в спешке был наброшен платок, совершенно ей не шедший. «Мамин», – подумал Стемнин, двинувшись навстречу. Варя быстро обняла его, даже не поздоровавшись, но тут же отступила, подняла указательный палец: мол, дай отдышаться и собраться с силами. Он послушно ждал.

– Ты прости, что так вышло. Конечно, мы все тебя ждали… Антошка тоже спрашивал. Тут звонок в дверь. Ты в метро уже ехал, наверное, телефон не брал. Мама в глазок смотрит: Сергей. Что? Откуда? Зачем? Папа цепочку набросил, открывает дверь. А Сережа весь белый стоит, ни слова не говорит. Папа ему: в другой раз приходи, как тебя ребенку в таком виде показывать! Сережка молчит…

Эти привычные для Вари «Сережа», «Сережка» царапнули слух Стемнина.

– …Папа дверь захлопнул. Тот постоял, а через минуту начал в дверь барабанить – руками, ногами… Потом разбежался, всем телом в дверь – тадам! – ну и свалился на площадке.

– И что вы сделали?

– Антона в спальню к родителям увели, сказали, мол, дверь чинят, ремонт. Все равно ведь испугался. Папа хотел с лестницы Сергея спустить.

– А милицию вызвать? – еще не договорив, Стемнин почувствовал, насколько бездушен его вопрос.

– Какая милиция! Они приедут через два часа, во‑первых, и все это время нам что делать? А потом? Выведут при всех, потом сядут в кухне, будут бумаги свои заполнять. В восемь Антошку кормить, купать, спать укладывать. Всё при милиции?

– Ну так как же вы? Где он сейчас?

– Где‑где… У нас.

– Как у вас? В каком смысле у вас?

– Илья, а куда его? В подъезде оставить? На улицу вывести? Что ты такое говоришь?

– Да ничего не говорю пока. Давай, может, я транспортирую его на такси к нему домой?

– Ой, пожалуйста, не нужно тебе еще… Переночует и уедет.

– Переночует?

Тишайший из голосов, гомонивших сейчас в голове Стемнина, пытался сказать, что Варино решение – наиболее разумное и человечное. Но этот голос мгновенно утонул в гневном хоре правых криков. Правота – одно из самых беспощадных чувств. Трубач останется ночевать у Вари? Значит, комфорт пьяного скандалиста важней их встречи и знакомства с семьей? А может, в ее жалости теплится прежнее чувство к мужу? После того, как они подали заявление на развод, трубач сходит с ума, показывает, как ему плохо и тяжело. И что же? Варя принимает его дома. Утром ребенок увидит дома отца… А что потом ему будут объяснять про какого‑то дядю, нового постороннего человека?

– Слушай, забери у меня эту машинку! – Стемнин протянул Варе пакет с подарком. – Передай сыну, можешь даже не говорить от кого.

– Илья! Перестань! Ты же взрослый! Все наладится, все глупости останутся в прошлом. В следующий раз приедешь и сам вручишь. Спасибо тебе. Ну, я побегу.

Она хотела поцеловать его, но Стемнин отстранился. Это движение вышло невольно и даже неожиданно для него самого. Если бы в то же мгновение кто‑нибудь спросил Стемнина, нужно ли показать Варе, что он обижен, считает ее неправой и не желает к ней прикасаться, разумеется, он отверг бы такое предположение. Тело совершило это движение за него, вероятно, потому, что не хотело приближаться к женщине, которая сегодня, может быть, прикасалась или прикоснется к другому мужчине. Варя мгновенно поняла это движение и отступила, повторив, что ей нужно бежать. Уже на ходу она прибавила не то «я позвоню», не то «позвони», не то «созвонимся». Стемнин не мог в точности вспомнить, что она сказала. Почему‑то крайне важно было знать, какая именно была выбрана формулировка. Хуже всего, разумеется, вариант «созвонимся», потому что оставалось категорически непонятным, кто должен сделать первый шаг.

Свежеопавшие листья прилипали к подошвам, желая бежать с улиц в помещения, где можно обсохнуть, вернуть цвет, шепот, достоинство. Но понятно было, что всем не спастись, более того: не спасется ни один.

Во вторник проводились съемки для компьютерного проекта, который держался втайне ото всех, хотя руководил им самый болтливый человек в Москве и Московской области. С лицом, розовым от инициативы, Звонарев бегал по «Почте» с пластиковым стаканчиком в одной руке, с куском бисквитного рулета – в другой и энергично мешал участникам съемок, равно как и всем остальным. Казалось, повесу, заточенного в монастырь, только что вернули из ссылки и тут же пригласили на вечеринку в кругу друзей‑шалопаев. Звонарев упивался своими жестами, командами, остроумными репликами, ярким светом в переговорной, превращенной в студию, а главное, героиней съемок.

Это была молодая женщина, воплощавшая рубенсовское великолепие, каждая деталь ее пела гимн плодородию, если не считать выражения лица, говорившего и гимнам, и самому плодородию решительное «нет». Возможно, кислая нотка в обильном букете прелестей была вызвана как раз чрезмерной бойкостью Павла Звонарева, который время от времени кричал оператору или фотографу, размахивая очередным куском еды:

– Брат, пойми, слишком пресный ракурс! Объемами лучше переиграть, чем недоиграть.

Красавица презрительно смотрела мимо Звонарева и двигалась с космическим равнодушием основательного небесного тела.

– Чуточку капризней, Наталья, малость кокетливей! Нужен огонек, девонька моя! Огоньку не найдется?

– Павел, я не курю, – отвечала дива ванильно‑мороженым голосом.

– Чиркните бедром, родная, дайте нам искру! – волновался Павел. – Мы должны разбудить вашего мужчину, а вы своими ракурсами даже маньяка накофеиненного убаюкаете.

– Вас же не убаюкала.

– Черт! По‑моему, эту колбасу провернули прямо из Красной книги. – Звонарев взмахнул бутербродом.

– Павел Дмитриевич! Черно‑белую сюиту будем снимать? – спросил фотограф в маленькой шляпе и с серебряной серьгой в виде глаза.

– Зачем че‑бэ для такой цветущей женщины!

После серии снимков и видеодублей в атласном халатике настал черед испанских кружев, испанские кружева сменил шафрановый купальник, а после купальника Наталья потребовала удалиться посторонних, которых Звонарев вытолкал в считаные секунды.

– Товарищи! Товарищи! Нам атмосферка нужна, ароматы высших сфер. Ну чего вы тут не видели? Ничего не видели? Так не о чем и жалеть.

Однако лишенная душевной тонкости модель категорически причислила к посторонним и самого Звонарева. Павел распушился, прибавив от возмущения в росте, объеме, весе и молитвенно закричал, что он продюсер проекта и непременно должен приглядывать за сессией, что он как врач, как ученый, как представитель другого биологического вида. Но все было напрасно. Наталья встала с кожаного дивана, потянулась к ширме, на которой висело ее платье и сказала:

– Вид или не вид, я при посторонних не готова. Если тут каждый продюсер глазеть намылился, я ухожу. Свою заведите.

Звонарев, искрясь статическим электричеством неправедного гнева, выскочил в коридор, а после ходил по всем комнатам и жаловался, что его, прародителя идей и виртуального художника, отлучают, как Григоровича от Большого театра.

– Да, я не евнух и не обещал! Но работа есть работа, так ведь? Хочешь не хочешь, ее надо делать!

– Особенно если так сильно хочешь, – заметил Кемер‑Кусинский с почти незаметным сочувствием.

Стемнин не стал звонить Варе и не мог понять, хочет ли услышать ее звонок. Несколько спокойных дней – вот что ему нужно. Погрузиться в работу, съездить к маме, почитать «Исповедь» Руссо под защитой лампы, согревающей изголовье кровати мягким светом. Лечь в дрейф в нейтральных водах.

Поразмыслив, Стемнин решил не расспрашивать Веденцова ни о прерванной переписке, ни о причинах ее рассекречивания. Явный интерес к теме мог оказаться небезопасным. Любопытство, впрочем, не утихало, и Илья на разные лады рисовал сцену ссоры между Веденцовым и давешней посетительницей. Писал ли ей Веденцов последние письма сам? Успели ли они стать любовниками? Последняя мысль причиняла легкую боль.

Прогнав Звонарева, который надоел в тот самый момент, как появился в дверях, Стемнин заперся в кабинете. Тени веток неслышно колебались на столе и на стене, сумрак подрагивал, и каждый раз что‑то неуловимое менялось в настороженности комнаты.

Плотно усевшись за стол, Стемнин начал было писать письмо Варе, но чувства упирались и не хотели идти в нужную сторону. Вытянув из пачки чистый лист, он принялся за сценарии первого знакомства. Никто в Отделе свиданий не обращался к нему с таким поручением, однако Стемнину приятно было воображать ситуации, когда два едва знакомых человека, переполненные смутными догадками, опасениями, желаниями, впервые сталкиваются друг с другом. Почему его так вдохновляет эта тема, бывший преподаватель не задумывался. Он решил создать несколько вариантов «про запас», «на всякий случай» и весь день набрасывал стремительные строчки, насылая на половину зачеркивающие бури.

Вместо того чтобы придумывать истории для знакомых людей, он пробовал силы на вымышленных героях, задавая себе самые головоломные параметры вкусов, привычек, чудачеств. Например, знакомство заядлого футбольного фаната с любительницей японских манга, первое свидание торговца дизайнерскими пуговицами с курсанткой МВД, все свободное время отдающей занятиям дзюдо. Наконец придумав для честолюбивого логиста и сонной библиотекарши сценарий, в котором двое становятся «скорой помощью» и вынуждены спасать восьмилетнего мальчика, Стемнин почувствовал себя всемогущим. К вечеру в комнату вернулись легкость и беззаботность. Он погасил свет, вышел из кабинета и, обновленный, точно после отпуска, направился к выходу.

Немного замешкавшись в холле, куда выносили большие черные сумки с аппаратурой, штативы, серебристые зонты, шелковую ширму в китайских хризантемах, он столкнулся со Звонаревым, измотанным, но еще более счастливым:

– Эх ты, писчий червь! Такой сочный экспириенс просрать! Горячее видео, отвал челюсти! На разрыв аорты!

– Приберег бы свою аорту для жены, козлина певчая!

– Не из всех выходят монахи, мон ами.

Перешагнув через баулы, Стемнин отдал ключ на охрану и шагнул в темный двор. В промозглом сумраке переулка потерялись часы, времена года и даже пара десятилетий. Вдруг откуда‑то в раструб холодного фонарного света выскользнула маленькая фигурка. Это была девушка в стеганой куртке и такой же светлой шапке с длинными, точно концы шарфа, ушами. Стемнин посторонился, давая пройти, но девушка шагнула к нему и сказала (слова вылетали легким паром):

– Вот чудеса какие! Здрасте, а я к вам и иду.

Он не сразу узнал ее.

– Хотела оставить для вас. – Она нервно расстегнула сумку и достала оттуда конверт. – Что ж, давайте лично в руки отдам. Вот и все, до свидания.

– Погодите, – опомнился Стемнин. – Вы сейчас обратно к метро?

– Нет, совсем в другую сторону.

– Проводить вас?

– Говорю же, в другую сторону. – Она улыбнулась.

– Стойте‑стойте! Нет, я за вами не погонюсь. Но оставьте мне хоть телефон, вдруг у меня возникнет вопрос. Много вопросов…

– Вот уж это лишнее, – сказала она, но, увидев, как Стемнин набирает воздуха для очередного залпа, оборвала. – Ладно, запоминайте: шесть‑шесть‑девять‑тринадцать‑двенадцать.

– Я так не запомню.

– Значит, не судьба. Мне, правда, пора. – Она помахала рукой.

Он проводил глазами ее куртку и макушку шапки, которые, казалось, забрали с собой свет всех фонарей из темного Малого Галерного переулка. Судорожно дергая рукой в кармане в поисках телефона, он панически бубнил комбинацию цифр, боялся выпустить хоть одну из них.

Не дотерпев до метро, он юркнул в первую попавшуюся кофейню и достал из кармана конверт.

– Готовы заказать? – спросила официантка. – Что‑нибудь принести?

– Что хотите, – ответил Стемнин. – Чай, кофе, не имеет значения.

– Есть обычная сенча, жасмин, лимонник, мята…

– Второе.

– Жасмин?

– Наверное. Простите, я немного занят.

Пожав плечами, официантка унесла свою приклеенную улыбку в сторону бара. В конверт была вложена открытка из твердого картона, изрытого ровными бороздками. К углу открытки была приклеена веревочка, на которой болтались глиняные колокольчики, каждый размером с ландышевый бутон. Непростая открытка, не копеечная, не первая попавшаяся. Глиняные колокольчики… «Вторая скрипка». По лицу Стемнина мелькнула нежная насмешка, и он прочел сначала имя, потом остальные слова и еще много раз в разном порядке.

«Здравствуйте!

Хочу попросить у Вас прощения за то, что совалась тогда. Бывает знаете немного обидно, когда тобой играют, после этого разучаешься быть искренней. Будьте счастливы.

Виктория Березна».

Неожиданность ли встречи, внезапное прощение, глиняные колокольчики на открытке, имя девушки или все вместе – душа Стемнина вдруг попала на какой‑то секретный этаж бытия, о котором прежде и не подозревала. Все, что прежде мучило разладом, сходилось, разъяснялось на этом этаже. Здесь не было фальши, случайностей и зла, здесь выстраивались в совершенный аккорд бесчисленные счастливые совпадения. И эта удивительная фамилия девушки, в которой переливалась ее женственная тонкость и загадочность: свет березовой рощи, бережность, белизна. И опрятные буквы, и трогательная веревочка. «Она ранима, честность для нее важней богатства, а еще скрипка… Не первая притом… Это она». Притягательным центром, замковым камнем всех совпадений было имя девушки, которое он так долго ждал, ни разу не угадал и которое равнялось магическому восклицанию «это она!».

Услышанное и понятое слово меняет значение после того, как его услышали и поняли, точнее, впервые по‑настоящему обретает значение.

Сказанное и воспринятое – две неотъемлемые части одного и того же слова, две стороны одного события. Они связаны между собой вовсе не так, как звук и эхо. Сказанное и воспринятое – один и тот же звук. И свойства этого звука, его богатство, резкость, глубина, тембр всегда различны в зависимости от того, кто говорит и кто слышит. Разумеется, это единство связывает говорящего и слушающего (пишущего и читающего, рисующего и созерцающего) незримыми, сиамскими, в сущности, узами. Слушающий договаривает сказанное, сказавший вслушивается во впечатление, произведенное на слушателя, и, стало быть, впервые слышит собственное высказывание в полном объеме, во весь рост, без изъятий и недомолвок.

Читатель придает книге смысл, и чем умней, восприимчивей, талантливей этот читатель, тем богаче становится сама книга (если ее вообще стоило читать).

Видя читателя, улыбающегося или задумавшегося над строками своего сочинения, автор получает самую желанную награду за свой труд. Иное слово так и остается сказанным наполовину, а значит, не сказанным вообще. Но бывают слова, которые достигают самых дальних, самых глухих провинций человечества, расшевеливают самые косные, безнадежно отмершие пазухи ума, и уже это одно – многовековое, миллионноязыкое звучание благой вести – надежнейшее доказательство богочеловечества.

Зритель дорисовывает картину, слушатель досочиняет музыку, читатель дописывает роман, хотя они не прибавляют ни единой краски, ноты или буквы. Тепло должно кого‑то согреть, иначе это не тепло, а пустое распыление энергии. Преображение ума, пробуждение мурашек на чьей‑то коже, добыча плачей и осушение слез – вот признак и оправдание искусства. Без них все слова, полотна и партитуры – всего лишь самолет, который так ни разу не взлетел в небо, хотя был оснащен реактивными двигателями, сложнейшей автоматикой, идеально просчитан, собран и подготовлен к полету.

Письма привязывали Стемнина к той, кому были написаны. Ее внимание, волнение, тайные мысли, все перемены, разбуженные в ней его словами, – до поры до времени делали незнакомку самым важным, самым интересным человеком. Он должен был знать, что она чувствует, потому что именно ее чувства давали жизнь лучшему, что он умел делать, – его письмам.

«Здравствуй, Варя!

Не решаюсь звонить тебе в последние дни. Прости. Боюсь случайных поворотов разговора, неверного тона, боюсь обидеть тебя и быть обиженным.

Наша несостоявшаяся встреча окончательно убедила меня в том, что, как бы ни были сильны и глубоки наши чувства, нельзя построить новые прочные отношения, не завершив прежние. Нельзя приучать ребенка к тому, что в жизни его мамы могут одновременно сосуществовать два мужа мужчины, а в его жизни – два отца. Можно найти объяснение тому, почему вместо одного появился другой, но как объяснить, что они мелькают вместе и по очереди?

Нет, я не собираюсь выдвигать никаких ультиматумов, не ставлю никаких условий. Мне хочется просить тебя об одном: подумай, как следует, готова ли ты расстаться со своим супругом не потому, что появился кто‑то другой, а потому, что он ни при каких обстоятельствах не годится на роль мужа и отца. Если это так, если ваш брак изжил себя по внутренним, глубинным причинам, давай отложим мое знакомство с сыном и родителями до того момента, когда этот брак будет расторгнут…»

Перечитав написанное, Стемнин мученически сморщился и встал, отодвинув стул ногой. Лукавство и уклончивость пятнами проступали сквозь строки. Он хотел быть честен, но на беспримесную, стопроцентную честность не хватало духу. Честность, которую он мог себе позволить, сводилась к тому, что Стемнин отказывался встречаться одновременно с двумя женщинами. Сообщить каждой из них про другую он не мог, а свое малодушие объяснял нежеланием причинять боль. По той же причине он не мог сознаться и в том, что больше не испытывает к Варе чувств, настолько сильных, чтобы стремиться оказаться рядом с ней во что бы то ни стало.

И все же следовало объясниться как можно скорей, а до того момента придется подождать и с новой перепиской. Время ожидания было нетерпеливо подрагивающим черновиком его лучшего, самого проникновенного письма.

Со дня на день могла заступить долгая зима, а Стемнин с чутким наслаждением вдыхал запахи поздней октябрьской прели, точно принюхивался к скорой весне.

Если бы существовал музей, в котором выставляют диковинных людей, Павел Звонарев непременно красовался бы где‑нибудь между стотридцатилетней китайской старушкой и лилипутом, помещающимся в офицерский ботфорт. И уж в тени лилипута он бы не потерялся. За какие же заслуги стоило бы удостоить Звонарева такой привилегии? Павел Звонарев принадлежал к редчайшим экспонатам, которые каждым очередным своим фокусом и даже внешним видом вызывают разом симпатию и раздражение. Ни одному человеку, знакомому с Пашей дольше минуты, не удавалось испытать к нему ни приязни в чистом виде, ни разозлиться до полной потери расположения. Завидев воздушно‑неуклюжего, точно монгольфьер, Пашу, встречный, расплываясь в невольной улыбке, норовил разом то ли укоризненно покачать головой, то ли цокнуть языком, то ли тихо чертыхнуться. Падая в глазах встречного, Звонарев поднимал его настроение, веселя – выводил из себя.

Разработка романтической игрушки была апофеозом Павла Звонарева, триумфальным воплощением его двойственной, притягательно‑отталкивающей натуры. Сразу после триумфального воплощения Звонареву объявили об увольнении. Обычно, увольняя даже самого ленивого, бестолкового, самого никчемного работника, прогрессивный руководитель держится пусть внушительно, но доброжелательно, подобно хирургу, нависающему над пациентом с отеческой улыбкой и сверкающей ножовкой. Иные начальники даже сочувственно кивают головой и разводят руками, провожая бедолагу в последний путь: нам всем, говорят они, жаль, что приходится расставаться, и мы надеемся, что на новом месте вас ожидает подлинное признание и огромный успех. А то еще встречаются офисные виртуозы и знатоки человеческой природы, которые не пожалели времени на брошюру по НЛП или даже – чем черт не шутит! – посетившие бизнес‑тренинг под руководством какого‑нибудь бородатого члена‑корреспондента Академии естественных наук. Эти втолковывают увольняемому, как сужала его горизонты прежняя работа, как ополовинивала потенциал и как здорово, что теперь он сумеет найти себя, что все у него отныне воспрянет и заколосится – эх, руководитель даже немного завидует уходящему в сторону Нового Счастья, потому что тот спасен, а уволивший его начальник так и останется чахнуть в прежнем убожестве.

Ни одной сочувственной, уважительной или по крайней мере сдержанной нотки не прозвучало при увольнении Паши Звонарева. Прозвучало же следующее:

– Звонарев, ты, б…, вконец ох…л? Я миллионы вкладываю, чтобы такие мудилы, как ты, могли приколоться?

Стоя в кабинете Веденцова и кожей чувствуя огонь, извергающийся из ноздрей руководителя, Паша робко молчал, внимательно рассматривая носки своих новеньких кроссовок, как бы пересчитывая их то справа налево, то наоборот.

– Пришел, значит, клиент, вбухал бабок – у нас ведь репутация, что мы творим, б…, чудеса. А ты, значит, за ее деньги, баран безмозглый, выставил бабу перед мужем в нелепом виде!

– Почему в нелепом? В голом. Всем нравилось.

– Она за это заплатила? На это надеялась? Теперь мало того, что мы вернем ей деньги… Мало того, что потратили за день работы мосфильмовского оператора, фотографа из «Вога» и осветителей. И что за неделю работы тебе, дубина, я платил зарплату. Хуже всего то, что сейчас о нас пойдет слава. Мол, набрал Веденцов лошья, стрясут с клиента пять тысяч зеленых и испортят ему жизнь. «Почта святого Валентина»! Семью разваливают одним ударом!

Когда Паша рассказывал об этом чудовищном обвинении, от обиды и возмущения у него тряслись губы, щеки и пальцы.

Игра, которая уводила из семьи Валерия Сыромякина (причем уводила, не выходя из дома) и которую жена Валерия Наталья ненавидела, точно злодейку соперницу, было знаменитое путешествие по мрачному замку с многоэтажным подземельем. Залы, коридоры, мосты и внутренние дворики, осклизлые стены, грязные плиты, низкие своды – проклятие клаустрофоба (поскольку пространство любого помещения было удушающе тесным) и агорафоба (потому как ни конца ни края помещениям не было видно). Впрочем, Валерия Сыромякина, равно как миллионы других почитателей игры, обстановка нескончаемых застенков влекла сильней гипотетических райских кущ или вполне материального супружеского ложа с балдахином, похожим на гигантский убор незримой невесты. Гнусные интерьеры манили усталого мужчину тем, что здесь на каждом шагу попадались создания, еще более омерзительные, чем сами интерьеры: гигантские пираньи, которым не сидится в гадких бассейнах, аспиды и василиски, вооруженные до гнилых зубов, тухлые демоны, просроченные колдуны и прочая нечисть. Все эти выродки не шествовали мимо игрока‑посетителя, чинно раскланиваясь или справляясь о здоровье супруги. Они не могли даже угрюмо проследовать своей дорогой, не поздоровавшись. Нет, этим тварям непременно хотелось укусить гостя, броситься с топором или палить из какой‑нибудь пневматической мясорубки. Но как раз за неукротимый подлый нрав усталый Сыромякин и любил вражьи морды крепкой и неостывающей любовью. Кровать с балдахином посылала компьютерному столу томные ноты протеста, но может ли нежный вздох совладать со звериным хрюком страсти?

Человек‑парадокс Звонарев взялся соединить несочетаемое: хищный инстинкт охотника и оседлые радости брака. Расчет был прост и гениален: если мужу так мила охота, пусть трофеем в этой охоте будет не утка или зазевавшийся глухарь, а родная жена. Крякнув программу, Паша принялся за дело. Первоначальная идея связать образ супруги с «аптечками» (например, уткнувшись в расставленные по углам женины истуканы, стрелок поправлял бы здоровье, отнятое в схватках) была похерена как ничего, кроме похеривания, не заслуживающая.

Женщина, залечивающая раны, подол, в который можно уткнуться после сражения, женщина‑бинт, женщина‑ватка, женщина‑мазь Вишневского – вовсе не тот образ, который мог вдохновить бойца и зверолова. Аппетитная Наталья должна стать трудным призом, Еленой Прекрасной, яблоком раздора! Пусть она возникает не в моменты передышки, а на пике напряжения сил! Кульминация ощущений в игре приходилась на встречу и поединок со слюнявыми душегубами. Превосходно! Значит, счастливый исход борьбы должен означать чудесное преображение чудовища в красавицу.

Звонарев по четырнадцать часов не вставал от своего «мака», сотрудники АйТи‑отдела хихикали, наблюдая самозабвенные гримасы на пухлой физиономии, голубоватой в свете монитора. На седьмой день любовная бродилка‑стрелялка была готова. Утром в пятницу двадцать шестого октября полуотставленная супруга Наталья Сыромякина в прелестном халатике лилового цвета, напоминающая хорошо созревшую малышку из Цветочного города, открыла дверь Звонареву. Поминутно поминая черта, свою глупость и незавидную долю, бледнеющая красавица следила за тем, как избавитель потрошит в мужнином компьютере папку с игрой, как подменяет файлы и нажимает на старт.

Зазвонил телефон, Наталья одновременно подпрыгнула, взвизгнула и уронила Пашин рюкзак. Полными ручками замахала она на Пашу, мол, закругляйся и катись, проклятый. Паша успел запустить игру, убедился, что на экране появился зазубренный ржавый полумесяц, пробитый двумя ржавыми же гвоздями (левый рог полумесяца выпускал розовый бутон, а острие правого гвоздя прокалывало алое сердце). На этом проверку пришлось прервать: красавица Сыромякина, которая вопреки сценарию превращалась в неспокойное чудовище, чуть не пинками выпроводила на лестницу Звонарева, до последней секунды рассчитывавшего на слова приязни, чашку того‑сего и игривые гляделки с заказчицей.

Глава семьи Валерий Сыромякин вернулся домой поздно, в половине одиннадцатого. Отказавшись от супа тартар и форели под соусом песто по‑генуэзски, собственноручно приготовленных супругой на ужин, он проследовал в кабинет, откуда через пять минут вернулся на кухню, грозно задирая брови на жену, сидевшую без единой кровинки в лице под сенью корейской микроволновки.

– Наталья! Че за дела, а? Ты залезала в мой комп?

– Валеркин, прости! Понимаешь, хотела подарок, сюрприз тебе устроить.

– А если тебе в сумку сюрпризов наложить, ты бы как? Нормально?

Тут Наталья вспомнила инструкцию Звонарева и пролепетала:

– Валер, этот… как его… оригинал… Тьфу, исходник – на диске, лежит у тебя на тумбочке. Не переживай! Все сохранила, ничего не испортила. Может, все‑таки покушаешь?

– «На диске, покушаешь…» Я уже столько уровней прошел, это как? А, что с тобой говорить!

Оставив после себя небольшой сердитый сквозняк, муж покинул кухню и вконец расстроенную жену. Впрочем, думала обмирая Наталья, потратившая два часа на визажиста и еще два на приготовление особенного ужина, худшее впереди. Она тихонько сидела на краешке табурета, боясь неосторожным телодвижением пробудить лихо, чей сон всегда так некрепок.

Прошло несколько минут. Вдруг из глубины квартиры донесся смех. Такого стенобитного гогота Наталья не слышала никогда, даже в мужской раздевалке, куда случайно зашла в восьмом классе. Что‑то зазвенело там, в страшном кабинете. Новые раскаты! Наталья поправила волосы. Села поудобней, положила ногу на ногу. Потянула край халатика и засмотрелась на свою напрасную красоту. Хохот повторялся каждые две‑три минуты, не теряя ни в силе, ни в грубости, точно муж заходился от какого‑то препохабного анекдота. Через полчаса Валерий вышел на кухню, и это был совсем другой Валерий. Лицо его было красно, волосы встрепаны.

– Прикольный сюрприз, – хохотнул он, глянув блестящими глазами на робкую жену. – Ну красава ты!

Что‑то нехорошее было в его сверкающих глазах и хохотке, что‑то подозрительное и неприятное, точно смеялся он именно над ней. Наталья Сыромякина не успела разобраться в своих ощущениях, потому что Валерий (Сыромякин же), не переставая похохатывать, подхватил жену на руки с неузнаваемой силой, и там, в шелково‑лавандовой сумятице спальни они перешли на следующий уровень. Когда эта умопомрачительная бродилка‑стрелялка была совместно пройдена и оба Сыромякиных, бурно дыша и издавая жалобные стоны, победили, Наталья прижалась к мужу и прошелестела:

– Ну, милый, как тебе мой подарок?

Тело супруга, едва успокоившееся, опять тряхнуло.

– Че ты ржешь, моя кобыла? – Смех мужа опять насторожил Наталью.

– Ты сама‑то свой подарок видела? – Сыромякин старался подавить смеховые судороги.

Тут красавице вновь случилось похолодеть. Готовя сюрприз мужу, она сделала его и себе. Как можно было не проверить этого остолопа из фирмы? Что же там такое может быть, охнула она задним числом, если, разумеется, такое возможно. Чего это Валера едва люстру не сбил своим дебильным хохотом? Может, толстый обалдуй пририсовал ей чего‑нибудь? Или заставил издавать ужасные звуки? А вдруг он приставил ее голову к чужому телу? Внезапно привиделась Наталье жуткая картина: немецкая овчарка с ее, Натальиной головой, злобно смотрит с экрана, глаза наливаются кровью, и вдруг начинает лаять на мужа!

– Покажи! Покажи мне немедленно! – Она подскочила с кровати, натягивая халат.

– Что, прямо сейчас? До завтра не потерпит? – удивился Сыромякин.

– Вставай, Сыромякин! Иначе я не усну… И тебе не дам.

– Ты ж ненавидишь игрушки! Ну хорошо‑хорошо. Невозможная женщина!

Пригвожденный полумесяц с розой и сердечком, каменные кнопки, зал, облицованный грязным гранитом. Пространство развернулось, и Наталья увидела толстенный ствол чеготомета, которым был вооружен Валера. «Ну и подвальчик! Бутырка отдыхает, – подумала она. – Надо ему кабинет отремонтировать в таком плане». Игрок двинулся зигзагами через зал, но тут из‑за поворота вылезла какая‑то трехногая ливерная сволочь с диатезом на сплющенной морде и долбанула Валеру так, что у него в глазах поплыли кровавые туманы. Но Сыромякин и сам был не промах; засопев от азарта и обиды, он выпустил в ливерную сволочь две пол‑литровые молнии. Гнусь осела помойной кучей, задымилась и стала меняться в лице (если можно назвать лицом бывшую тушенку, шмякнувшуюся на тротуар с высоты третьего этажа): куча как‑то собралась, подтянулась, похудела‑постройнела‑порозовела и превратилась в Наталью, которая тут же кокетливо помахала игроку пухлой ручкой. На ней была коротенькая юбочка и полупрозрачная блузка, не умевшая и не желавшая отнять у зрителя спелые Натальины прелести. Превращение так потрясло молодую женщину, что она, не проронив ни звука, прикрыла рукой грудь. Муж опять затрясся от хохота и приобнял Наталью, передавая свои судороги и ей. Придя в себя, она отстранилась.

– Что это? Что? Это? Такое?! – чеканно вскрикивала она.

– Ты меня спрашиваешь? Твой подарок. Кстати, чем дальше продвигаешься, тем меньше на тебе одежды. Класс!

Она хотела сказать, что не позволит над ней издеваться, что это кошмар, ее разрывало возмущение, подогреваемое воображаемыми картинами новых унизительных превращений. Но ужасней всего то, что кричать на мужа было бесполезно: все, что сейчас сводило ее с ума, она сотворила собственными руками. Точнее, собственной глупостью. Ну ничего, в понедельник она поговорит с главным на этой «Почте». Она это не проглотит. Так это им не пройдет. У нее есть брат адвокат…

– Показывай, что там дальше! Показывай, не зли меня!

Возможно, если бы не смешки мужа, она не была бы так расстроена. Но Сыромякин ржал, похрюкивал, хмыкал, и каждый хмык толкал несчастную красавицу в незащищенное сердце. Ее раздражало, что аптечка – стеклянный шар с запаянным крестом – выстреливала пакетиками с презервативами, бесило, когда слюнявые твари, сраженные мужем, неизменно валились на пол и превращались в нее‑в‑кружевах, в нее‑в‑топике, в нее‑в‑купальнике. «Хоть бы тебя самого пристрелили» – даже такие вот мысли приходили в голову расстроенной супруге, которой каждая метаморфоза казалась личным постыдным поражением. И когда после нового выстрела очередная синяя амеба из темного угла превратилась в сексапильную Наталью и Сыромякин набросился на живую жену с объятиями, она, так долго страдавшая от невнимания и охлаждения мужа, оттолкнула его и в ярости рванула из кабинета прочь. В эту ночь они спали порознь.

Варя позвонила, когда Звонарев рассказывал о злосчастной игре, а Стемнин трясся от хохота и хлопал себя по коленке.

– Ты плачешь? – спросила Варя без всякого сочувствия.

– Нет, Варя, к своему стыду, у меня все хорошо.

– Очень за тебя рада. Можешь говорить?

Поглядев на скорбящего Пашу, Стемнин понял, что смех улетучился надолго, виновато прижал руку к сердцу и вышел из комнаты.

– Прочитала твое послание, – сказала Варя и замолчала.

– И что ты думаешь?

– Думаю. Я думаю. Пока не знаю. Но по‑моему, дело не в том, что у меня нет в паспорте пометки.

Стемнин похолодел, притом похолодел унизительно.

– Конечно, не в паспорте дело, – промямлил он.

– Так в чем? Ты испугался встречаться с ребенком? Он так тебе не понравился?

– Варя, я ведь даже не видел твоего сына.

– Брось, я же помню, как ты смотрел на фотографии. Точно тебе рентгеновские снимки показали. С переломом твоей жизни.

– Глупости какие! – произнося эти слова, он с ужасом убеждался, что Варя видит его насквозь.

– А может, ты решил не ввязываться в грязную историю? Пьяный муж, крики, скандал.

– Варя, я ведь – вспомни – предлагал…

– Милицию вызвать!

– …Отвезти твоего мужа домой.

– Ну вот что я тебе скажу, Илья. В моей жизни уже был один мужчина, которому вечно не хватало сил отвечать не то что за семью и за ребенка, а даже за себя. Еще один тропический цветок – уже перебор.

Хотя Стемнин писал с надеждой на дружескую паузу в отношениях, боясь обидеть Варю, сейчас он в отчаянии понимал, что никакой паузы быть не может, что это настоящий и окончательный разрыв, в котором повинен он один, и выглядит хуже некуда. А главное, в этот самый момент стало ясно, что терять ее навсегда он не хочет. Стемнин словно увидел Варю заново. Варя Симеониди была прекрасней всех. Он что‑то буркнул о том, что она к нему несправедлива. Прощание вышло сдавленным, жалким: так школьник в кабинете завуча, где его двадцать минут распекали, стращали, перебирали вражьими пальцами дрожащие внутренности, поднимает с полу рюкзачок, шевелит губами и взопревший, съежившийся, выметается в коридор – мокрой мышью в полуобмороке. Прошамкав то ли «ну пока», то ли «ну счастливо», то ли «ну прости», Стемнин еще с минуту держал телефон на вытянутой руке, словно недоумевая, как такая пустяковина может доставлять столько неприятностей.

Ужасный разговор, досада на себя, недовольство Варей медленно сползали с беззащитной души, точно тесная морозная кожа, наполовину еще часть тела, наполовину уже инородная помеха. А к болезненно‑обнаженной, обезоруженной душе притрагивался сквознячок новой, едва переносимой радости. Первое, что пришло в голову Стемнину, потерянно торчавшему в пустынном темном коридоре: уже сегодня он напишет первое письмо Вике. Виктории. Или все же Вике. Вторая вроде бы утешительная мысль была: «А вот Варя не стала отвечать письмом. И мое письмо для нее – пшик. Выходит, не такая уж это родственная душа. А третья и четвертая мысль рванули одновременно и прозвучали разом:

– Какая я свинья!

и

– Я свободен!»

– Что за человек! И двух месяцев не продержаться на одном месте! Не понимаю. Ну да, дурак, кто ж спорит – но ведь такой толковый! Какой‑то он неуживчивый, что ли.

Лина говорила вполголоса, прикрывая трубку, наверное, заперлась с телефоном в ванной. В голосе слышалось отчаяние. Стемнин подумал, что для Лины эта роль – роль педагога, не справляющегося со своим воспитанником, – самая привычная и естественная.

– Паша неуживчивый? О чем ты говоришь! Он гений общения, его все у нас на руках носили, от начальства до последнего охранника. Прямо сияют, когда его видят.

– Так носили, что с работы вынесли. Ну что, что он опять натворил?

– Да погоди ты, Лина! Ничего ужасного. Ну, не понравилось одной бабе, как он выполнил заказ. Видите ли, роль царевны‑лягушки ее не устроила.

Послышался какой‑то шум, голоса стали мутными, невнятными: видимо, Лину нашел Паша, Лина зажала ладонью трубку, и они о чем‑то спорили.

– Извини, Илюша, секунду, – вернулась Лина, а потом сказала, отведя телефон от лица: – Ты мне не говорил ни про какую бабу. Что за царевна? Какая лягушка?

– А что, реальный был прикол, – послышался тихий Пашин голос. – Стреляй в лягушку – раздень царевну.

– Ничего не понимаю. Илья, ты можешь объяснить?

Тут в трубке раздалось: «Стемнин, не болтай лишнего, понял?» Илья решил закруглить разговор:

– Лина! Лин! Послушай меня. Не надо сейчас пытать этого балбеса. Я завтра схожу к Веденцову и все выясню. Попрошу его не пороть горячку. Не знаю, что выйдет из этого разговора, начальство у нас непредсказуемое. Но поговорю и все тебе расскажу.

Повесив трубку, Стемнин подошел к окну. Окно по углам запотело, наверное, к ночи температура опустилась ниже нуля. Он вспомнил Вику Березну в длинноухой шапке. Вдруг пронеслась невесть откуда взявшаяся мысль о свежей пахучей смоле, от которой слипаются пальцы перчаток, когда выбираешь елку на уличном базаре. Бывший преподаватель почувствовал, что его переполняет счастье.

Говоря Лине о непредсказуемости начальства, Стемнин был уверен, что ничего утешительного от разговора с Валентином ждать не приходится. Не пойти же к Веденцову было невозможно – Звонарева порекомендовал сам Стемнин, да и когда твоего друга увольняют прямо у тебя под носом, нельзя просто сделать вид, что ничего не произошло.

Но наутро он проснулся с готовым решением. Под барабанную дробь дождя по зонту он обдумывал свой план до самого Малого Галерного. У решения было важное преимущество: оно не предполагало объяснений с Веденцовым. Точнее, не нужно было начинать с этих объяснений. Не снимая мокрой куртки, Стемнин завернул в отдел «Особый случай». Он успел заметить, что Чумелин стремительно закрыл на своем мониторе какое‑то окно.

– Тимур Вадимович! У меня особый случай. Выручайте, бога ради. С этим никто, кроме вас, не справится.

– Лесть есть яд в глазури приятности, – изрек Чумелин.

– Лесть предполагает преувеличение, а я ничего не преувеличиваю. Тимур Вадимович! Мне позарез нужны телефон и имя человека, для которого Павел Звонарев выполнял последний заказ. Сможете добыть? Я буду ваш должник.

– Будете, Илья Константинович. Прямо с этой секунды. Есть куда записать? Валерий Сыромякин. Младший партнер адвокатского бюро «Гупель, Гупель, Петрич и Сыромякин». Жена Наталья, домохозяйка. Вам только телефон? Есть еще адрес электронной почты, факс, «аська», номер анкеты на сайте знакомств.

– Ого! Думаю, телефона вполне достаточно. И пожалуйста, если можно, не говорите ничего Валентину Даниловичу.

– Вот этого, извините, не обещаю. Впрочем… Могу заверить, если он сам не спросит, первым разговор не заведу.

План беседы с господином Сыромякиным Стемнин написал на двух страницах, поглядывая на непрекращающийся дождь, приникший к окну колючей щекой.

Через неделю после безобразного увольнения позвонили из приемной. Разумеется, Ксения знала историю возвышения и падения Звонарева во всех подробностях, да и с ним самим была накоротке. Но сейчас голос ее был таким бесстрастно‑любезным, точно она была автоответчиком.

– Здравствуйте, Павел Дмитриевич, удобно ли вам говорить? У меня есть к вам приятное поручение от Валентина Даниловича.

– Какого дьявола нужно этой резус‑макаке?

– Валентин Данилович просил прощения, что не позвонил вам лично, он сегодня отлетел в Аргентину по неотложным делам. Послезавтра он возвращается в Москву, пробудет три дня и улетит в Ачинск.

– Да пускай отлетит хоть на Луну. Я тут при чем? Ему что, ускорение придать?

– Валентин Данилович собирался уладить возникшее недоразумение и приглашает вас на обед в ресторане «Савой» в четверг. Удобно вам в шестнадцать часов?

– Лучше у Черной речки.

– Это, кстати, я могу понять, – неожиданно сказала Ксения с чувством, голос ее оттаял.

– Хорошо. И знай, я делаю это ради тебя одной.

– Идешь в «Савой»? – сразу после этого ее голос снова облекся в альпийский сияющий холод. – Спасибо, Павел Дмитриевич, столик на ваше имя уже заказан.

Поиск по сайту: