О ПУШКИНСКОЙ ТРАДИЦИИ В РОМАНЕ М. БУЛГАКОВА «БЕЛАЯ ГВАРДИЯ»

Пушкинская традиция рассматривается в статье с точки зрения её творческого использования М.Булгаковым в романе «Белая гвардия». В произведении писателя исследуются художественные образы таких пушкинских книг, как «Капитанская дочка» и «Евгений Онегин».

Ключевые слова: пушкинская традиция, «Капитанская дочка», «Евгений Онегин», «Белая гвардия», творческое использование.

Интерес к личности и творчеству А.С.Пушкина нашел отражение во многих произведениях М.А.Булгакова. Но если художественное воплощение им образа великого русского художника слова, т.е. пушкинская тема, получило обстоятельное исследование в работах современных литературоведов [10, 11], то использование Булгаковым пушкинского художественного опыта, на наш взгляд, рассмотрено явно недостаточно.

Изучение особенностей проявления пушкинской традиции в романе М.А.Булгакова «Белая гвардия», что является целью данной статьи, представляет собой попытку в какой-то мере восполнить существующий пробел. Не претендуя на всестороннее рассмотрение данной проблемы, остановимся на уяснении того, насколько творчески художественный опыт А.С.Пушкина использован автором в «Белой гвардии»? При этом оговоримся, что при изучении пушкинской традиции в произведении М.Булгакова мы исходим из следующего понимания художественной традиции современным литературоведением в литературе Х1Х-ХХ веков. Согласно ему она –«это ценность, добытая опытом прежних поколений, которую писатель призван сберечь, обогатив её своим творчеством» [3, 140].

Обратимся к тексту произведения. Несмотря на то, что исследователи романа М.Булгакова в большинстве случаев не употребляют при его рассмотрении понятия и терминологического выражения «пушкинская традиция», все же упоминание ими об использовании автором «Белой гвардии» элементов двух пушкинских произведений – «Капитанской дочки» и «Евгения Онегина» – создает объективные предпосылки для утверждения о её присутствии в произведении писателя.

Правда, отмечая этот факт, они, как правило, в одном случае обращают внимание на проявление в «Белой гвардии» художественного опыта не Пушкина, а только Чехова, как это, например, делает А.Смелянский [10, 119—120]. Использование ими выражения, «как и у Пушкина» [6, 129], в другом случае свидетельствует, вольно или невольно, о том, что художественная традиция А.С.Пушкина в произведении М.А.Булгакова порою сводится к её буквальному повторению. А между тем первым подтверждением того, что М.А.Булгаков не слепо, механически, а творчески применил художественную традицию своего великого предшественника, является фрагмент из «Капитанской дочки» А.С. Пушкина, предпосланный к его роману в качестве одного из эпиграфов. Именно он, являясь одним из компонентов «рамы» произведения, «которые графически отделены от основного текста произведения и чья основная функция – создание у читателя установки на его эстетическое восприятие» [5, 103—104], – как раз и дает основание утверждать о творческом по форме использовании Булгаковым пушкинского художественного опыта, поскольку в пушкинском произведении, выступая как часть его основного текста, этот фрагмент выполняет иную, чем в романе Булгакова, функцию.

Однако творческое начало даёт о себе знать не только в форме применения – как эпиграфа – пушкинской традиции, но и в ее содержании, т.е. в тех значениях, смыслах, которые связаны в повести Пушкина со словом «буран». Правда, в решении этого вопроса среди литературоведов нет единого мнения. Скажем, В.Мусатов считает, что, как и в «Капитанской дочке» Пушкина, метель в произведении Булгакова «становится символическим знаком утраты пути – герои заблудились в истории» [6, 129]. По мнению Е.С.Роговера, слова в эпиграфе из «Капитанской дочки» Пушкина подсказывают, «что в романе повествуется о новом историческом буране, в котором люди блуждают, путаются, на миг становятся игрушками в руках стихийных сил, но тем не менее находят верную дорогу, делая правильный выбор» [8, 292]. «Образ разбушевавшейся стихии, – считает Е.Б.Скороспелова, – становится в романе одним из сквозных и напрямую связан с булгаковской трактовкой истории, её, по мысли Булгакова, иррационально разрушительным характером» [9, 239]. Согласно же А.В. Ламзиной «отрывок из пушкинской повести не только передает эмоциональную атмосферу описываемого Булгаковым «смутного времени», но и вводит один из ключевых символов пушкинской образной системы – образ «метели», как бы приглашая читателя увидеть в романе основные темы «Капитанской дочки», которые по-новому осмысляются писателем начала ХХ века: «мужичонкина бунта» (выражение Булгакова), апофеозом которого становится революция 1917 года, нравственного выбора, гражданского долга, офицерской и дворянской чести, соотнесенности личного, частного существования с «исторической судьбой страны» [5, 112—113]. Но если в приведенных выше высказываниях образ пушкинской метели, бурана трактуется у Булгакова только в расширительном, символическом значении, то В.Г.Боборыкин полагает, что писатель использовал два значения, обозначаемые этими словами-синонимами, в своем романе. «И метель действительно бушует на его страницах, – пишет он, – то самая натуральная, то аллегорическая» [1, 67]. Правда, все же остается открытым вопрос, какая же из перечисленных трактовок литературоведами содержания эпиграфа наиболее точно улавливает творческий характер использования М.Булгаковым пушкинского художественного опыта?

С точки же зрения сформулированного аспекта исследования понять, насколько творчески использован М.Булгаковым фрагмент пушкинского произведения, на наш взгляд, можно только тогда, когда станет ясна его роль в «Капитанской дочке». И, как нам представляется, в контексте событий второй главы описание в ней бурана следует воспринимать как воссоздание Пушкиным зимнего природного явления. Правда, рассказ в этой главе о последующих событиях корректирует, уточняет такое утверждение тем, что передает вещий сон Петра Гринева во время бурана, в котором он встречает мужика с черной бородой, размахивающего перед героем топором. А в последующих главах предчувствие Гринева подтверждается изображением пугачевского восстания и рассказом о взаимоотношении героя с его руководителем. Вот этот эпизод дает основание также и для расширительного толкования слова «буран» во второй главе пушкинской повести, поскольку передает зарождение конфликта между народом и самодержавной властью в России во второй половине ХV111 века. И все же, думается, пушкинская традиция при использовании этого слова в «Капитанской дочке» в данном эпизоде связана в первую очередь с пониманием бурана как природного зимнего явления. А второе его значение передает в произведении иной вариант событий, который в данной главе показан как возможность, но пока еще нереализованная. В пользу такого утверждения, по нашему мнению, свидетельствует и название главы – «Вожатый», ориентирующее читателей на то, что встретившийся с Гриневым в буран человек сыграет в его жизни важную роль. Но это произойдет позднее. Так создаются определенные предпосылки для расширительного истолкования сцены бурана как не только природного зимнего явления, но и социального конфликта между народом и самодержавной властью в России, поскольку с героем встречается в недалеком будущем его активный участник, т.е. Емельян Пугачев. Основанием для такого утверждения, на наш взгляд, служит и эпиграф, предпосланный Пушкиным к данной главе. Смысл его не в придании расширительного значения сцене бурана в степи, а в раскрытии легкомысленности по молодости героя, что определяет его дальнейшую непростую судьбу:«Завезла меня, доброго молодца,/ Прытость, бодрость молодецкая /И хмелинушка кабацкая» [7, 589]. Итак, второй эпизод во второй главе произведения Пушкина, а также эпиграф и название главы передают пока еще нереализованную в повести, хотя и возникшую возможность более широкого, чем зимнее природное явление, истолкования слова «буран». Однако, появившись в романе Булгакова как эпиграф, а тот, как полагают современные литературоведы, «выступает в роли знака-заместителя цитируемого текста, отсылающего читателя ко всему произведению и даже ко всему творчеству цитируемого автора» [5, 112], он приобретает в силу своего жанра расширительный характер, вбирая в себя все те значения, о которых говорили выше исследователи. В расширении смыслового поля фрагмента пушкинского произведения, использованного в «Белой гвардии» как эпиграф, и следует, на наш взгляд, видеть в данном случае свидетельство творческого применения пушкинской традиции.. Правда, нуждается в дальнейшей конкретизации и уточнении вопрос о том, какие же все-таки новые значения образа бурана (метели, вьюги) добавил М.Булгаков, обогатив тем самым пушкинскую традицию в своем произведении? Казалось бы, ответ на него уже дают приведенные выше суждения литературоведов о том, как следует трактовать в произведении Булгакова пушкинские слова, взятые в качестве эпиграфа. Однако если признать их истолкование справедливым, а разночтения пушкинского фрагмента, взятого в качестве эпиграфа, являются следствием различных задач, поставленных литературоведами при исследовании текста романа Булгакова, то в этом случае оно, как нам кажется, выражает скорее всего представление не о позиции М.Булгакова по данному вопросу, а только о читательском восприятии в романе пушкинского текста, которое основано на возможности создания различных значений слова «буран» во фрагменте, выполняющем роль эпиграфа. Видимо, осознавая недостаточность придания расширительного значения слову «буран» только с помощью эпиграфа, М.Булгаков в тексте своего произведения дает своим читателям дополнительный ориентир, позволяющий понять трактовку пушкинского фрагмента из «Капитанской дочки». Особенность его состоит в том, что в «Белой гвардии» многократно, не менее 14 раз, повторяются в разных эпизодах слова, синонимичные пушкинскому слову «буран». Вот эти слова, входя во взаимодействие с другими, находящимися рядом словами, прямо или косвенно, опосредованно, как раз и создают представление о том содержании, которое вкладывает Булгаков в пушкинское слово «буран» или аналогичные ему слова-синонимы.

Скажем, первое упоминание в основном тексте романа М.Булгакова о том, что «Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже» [2, 28], связано с рассказом о судьбе братьев и сестры Турбиных, об их дальнейшей непростой жизни после кончины родителей и в условиях бушующей Гражданской войны в Украине. Продолжением развития этой мысли является упоминание в третьей части романа о наметенных гигантских сугробах возле дома Турбиных и о том, что самый младший член семьи, Николка, прячет оружие. Авторские слова, рисующие засыпанный снегом Город и свидетельствующие, что и в феврале 1919 года Город «завертелся в метели» [2, 268], передают не только суровость зимы, но и душевное состояние его жителей, представляющих разные слои общества. Упоминание о метели, в которую попал Мышлаевский, один из друзей Турбиных, а затем рассказ о безымянном штабс-капитане, закончившем во время начавшейся метели жизнь самоубийством, раскрывают возникший конфликт во время Гражданской войны в Украине между офицерами, непосредственными участниками боевых действий и их военным командованием, этой, как говорит безымянный офицер, «штабной сволочью». Использование автором слова «вьюга» при изображении бегства Сергея Тальберга, родственника Турбиных, из Города даёт ему возможность выразить негативное отношение к той категории людей, которые своим поведением нарушают понятия о чести и долге, предавая родных и близких людей. В следующем эпизоде романа именно слово «метель» в предложении «Мужичонков гнев … бежал по метели и холоду…, в дырявых лаптишках …, и выл.» [2, 87] является тем словом-ориентиром, которое раскрывает конфликт между украинскими крестьянами и властью во время Гражданской войны. Наконец, упоминание в романе о метели и ледяном ветре автор использует и тогда, когда характеризует национально-освободительное движение в Украине. Правда, изображение писателем, как его участники, Кирпатый и Немоляка, принимают участие в грабеже жителей Города, дает основание утверждать, что к этому движению на Украине М.Булгаков относился отрицательно.

Таким образом, как можно видеть, слово «буран» и производные от него слова-синонимы, использованные Пушкиным в тексте «Капитанской дочки», в романе М.А.Булгакова приобрели дополнительные значения, в чем, на наш взгляд, и следует видеть творческое применение М.Булгаковым пушкинского художественного опыта, связанного с трактовкой того фрагмента пушкинского произведения, который взят в качестве первого эпиграфа к его роману.

Обращение М.А.Булгакова в «Белой гвардии» к тексту «Капитанской дочки» А.С.Пушкина повторяется еще дважды. И на этот раз оно, казалось бы, ставит под сомнение саму возможность на материале этих двух обращений говорить об использовании им пушкинской традиции, поскольку речь идет лишь об упоминании писателем названия пушкинского произведения. И все же, думается, основания для её существования в романе Булгакова имеются и на этот раз. Упоминание об этом пушкинском произведении еще дважды, на наш взгляд, следует воспринимать как осознание автором «Белой гвардии» важности пушкинского художественного опыта, отраженного в первом эпиграфе романа. А творческое его использование Булгаковым во второй и третий раз, по нашему мнению, следует видеть в том, что это название употребляется в контексте других слов и выражений. Скажем, во второй раз название произведения А.С.Пушкина употребляется в одном ряду с выражением «Наташа Ростова», являющимся перифразом названия романа-эпопеи Л.Н.Толстого «Война и мир». В данном случае такое сочетание еще более подчеркивает ценность, значительность пушкинского произведения, находящегося рядом с другим выдающимся творением русской литературы Х1Х века. Дополнительным подтверждением сказанного, на наш взгляд, являются сделанные писателем изменения пунктуационного и орфографического характера при написании названия пушкинского произведения. Так, если после эпиграфа в романе Булгакова приводится традиционное написание заглавия произведения – «Капитанская дочка», то, упоминая о нем во второй и даже в третий раз, писатель убирает кавычки в названии и все слова пишет с прописной буквы. Думается, и таким способом он хотел подчеркнуть важность, значительность произведения А.С.Пушкина. Кроме того, явно неслучайно, как нам кажется, в одном и том же предложении рядом с названием книги Пушкина упоминаются и другие предметы: «Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые.., ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, …бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущие таинственным старинным шоколадом,… золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры…» [2, 28]. На наш взгляд, смысл такого построения предложения состоит в том, чтобы показать, что «Капитанская дочка» А.С.Пушкина для семьи Турбиных в изображении писателя, представляет собой органическую часть не только национальной, русской литературы, но также культуры и быта, на которых она воспитывалась.

Название пушкинского произведения встречается в романе М.Булгакова еще раз в следующем контексте: «Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям: «Живите». А им придется мучиться и умирать» [2, 28].

Нетрудно заметить, что и в этом фрагменте упоминание о пушкинском произведении, как и в предыдущих случаях, передает его художественную значимость и тем самым также положительно характеризует семью Турбиных. Однако это третье упоминание М.Булгакова о «Капитанской Дочке» А.С.Пушкина имеет и отличие по сравнению с предыдущими случаями. Суть его, как нам представляется, состоит в том, что в контексте слов данного абзаца оно передает трагизм судьбы братьев и сестры Турбиных, вынужденных поневоле, добровольно расставаться с книгой Пушкина как выдающимся явлением русской литературы и культуры, чтобы выжить в суровых условиях Гражданской войны. В передаче этой мысли посредством упоминания о пушкинском произведении нам также видится творческий характер использования М.Булгаковым пушкинской традиции в романе.

Помимо элементов «Капитанской дочки», о художественном опыте А.С.Пушкина в романе «Белая гвардия», на наш взгляд, свидетельствует также обращение М.Булгакова к образу центрального персонажа из романа Пушкина в стихах «Евгений Онегин». Конкретное его проявление следует видеть в том, что в облике одного из действующих лиц «Белой гвардии», которого зовут Михаил Семенович Шполянский, как сам автор-повествователь, так и некоторые персонажи произведения Булгакова, как например Иван Русаков, находят очень большое сходство с пушкинским Евгением Онегиным. Так, уже при первом упоминании о Шполянском автор дает ему такую характеристику: «Михаил Семенович был черный и бритый, с бархатными баками, чрезвычайно похожий на Евгения Онегина» [2, 140]. О «жутком сходстве» Шполянского с Онегиным говорит и сын библиотекаря Иван Русаков.

Эти слова автора-повествователя и одного из персонажей романа находят свое конкретное подтверждение в ряде эпизодов произведения. Скажем, если упоминание о бобровом воротнике дорогой шубы Шполянского прямо перекликается со строками пушкинского романа об одежде Евгения Онегина, представляя собой поэтому центон, т.е. фрагмент, цитату («Морозной пылью серебрится / Его бобровый воротник» [7, 35]), то в другом месте романа М.Булгакова это внешнее сходство дается в косвенной, опосредованной форме. К примеру, упоминание о «бархатных баках» Шполянского и о его «белой зефирной сорочке, поверх которой красовался черный с большим вырезом жилет», заставляет вспомнить пушкинские строки о Евгении Онегине, который был «Острижен по последней моде, / Как dandy лондонский одет» [7, 31],

Сходство булгаковского персонажа с пушкинским героем можно обнаружить и в особенностях их личностей, которые в передаче как одного, так и другого автора весьма многообразны. Скажем, рисуя облик своего персонажа, М.Булгаков упоминает о том, что тот получил «в мае 1917 года из рук Александра Федоровича Керенского георгиевский крест». И далее автор описывает другие качества Шполянского, благодаря которым он «стал известен Городу немедленно по приезде своем из города Санкт-Петербурга» [2, 140]. Это и его превосходные способности чтеца собственных стихов, и талант отличнейшего организатора поэтов, и председателя городского поэтического ордена «Магнитный Триолет». Кроме того, он не имел себе равных как оратор, управлял машинами разного типа, содержал нескольких дам, «имел очень много денег и щедро раздавал их взаймы...» [2, 140]. И еще многими другими способностями, замечает автор, обладает его герой. Нетрудно заметить, что сходную характеристику дает Пушкин Евгению Онегину. Это и умение того вести беседу «с ученым видом знатока». Это и его способность сочинять эпиграммы, интерес к сочинениям Адама Смита и превосходное знание «науки страсти нежной».

Думается, такая перекличка качеств Шполянского с чертами личности пушкинского Евгения Онегина выражает мысль М.Булгакова о том, что в сходные исторические ситуации в жизни общества (у Пушкина это первая четверть Х1Х века, а у Булгакова тот же период в ХХ веке) могли появиться похожие личности по своим задаткам и по своему поведению..

Правда, если бы М.Булгаков ограничился лишь констатацией этого факта, то вряд ли можно было бы говорить о творческом использовании им пушкинского художественного опыта. На самом же деле сопоставление Шполянского с Евгением Онегиным у Булгакова, как нам кажется, имеет более глубокий смысл. Отталкиваясь от черт общности во внешнем облике и во внутренних задатках обоих персонажей, М.Булгаков дает образу Шполянского иную художественную трактовку, нежели Пушкин Евгению Онегину. В одном из эпизодов романа это отличие Шполянского от Евгения Онегина передает сын библиотекаря Иван Русаков. Восхищаясь Михаилом Семеновичем Шполянским, считая его самым сильным «из всех в этом Городе», Русаков, однако, замечает, что тот «как-то слишком здоров… В тебе нет благородной червоточины, которая могла бы сделать тебя действительно выдающимся человеком наших дней…» [2, 141]. Можно предположить, что выражение «благородная червоточина», использованное Русаковым, в контексте данной фразы означает чувства персонажа, его способность к искренним переживаниям по поводу каких-то жизненных явлений. И в такой трактовке она воспринимается как положительное качество личности. Именно такой способностью наделил Пушкин своего героя, который показан в романе как человек «С его озлобленным умом, / Кипящим в действии пустом» и не способным в тот исторический период, что отражен в пушкинском произведении, найти применения своим положительным задаткам и поэтому оказавшимся «лишним человеком».

В этом случае чрезмерная «здоровость» Шполянского, как это не звучит парадоксально, воспринимается как его негативная характеристика, поскольку передает неспособность или нежелание персонажа совершать положительные поступки. Начало такой его характеристики можно ощутить уже в первом эпизоде романа, где автор знакомит читателей со своим персонажем. Перечисляя многочисленные способности Шполянского, писатель трижды при этом употребляет выражение «кроме того», которое настраивает читателей на ироническое восприятие достоинств булгаковского героя, так как слишком их у него много и слишком уж они разнородны, чтобы можно было бы их воспринимать всерьез. Более же подробное описание некоторых поступков персонажа еще более усиливает его неприязненное восприятие. Так, помогая сыну библиотекаря Ивану Русакову опубликовать свои богоборческие стихи, Шполянский тем самым способствует развитию у того чувства вседозволенности, что приводит Русакова к аморальным поступкам, завершившимся заболеванием дурной болезнью. Сам же Шполянский, косвенно способствовавший нравственной и физической деградации Русакова, узнав о постигшем того несчастье, проявляет в дальнейшем к нему полное безразличие. Однако особенно отчетливо негативные черты личности Шполянского видны в его поведении на общественном поприще. Скажем, негативно оценивая во время Гражданской войны на Украине деятельность гетмана и Симона Петлюры, он заявляет: «Самое главное, впрочем, не в этом. Мне стало скучно, потому что я давно не бросал бомб» [2, 140]. И эти свои слова он подкрепляет последующими поступками. Проходя военную службу в войсках гетмана Скоропадского, воюющих с армией Петлюры, он выводит из строя бронемашины и исчезает, оставив на произвол судьбы своих сослуживцев. А затем живой и невредимый, вместе с такими, как и он сам, приятелями появляется на площади старой Софии, с интересом наблюдая парад петлюровских войск и сея смуту в толпе. А затем, дает понять автор, в поисках свежих впечатлений, чтобы развеять скуку, он отбывает в Москву.

Негативность облика Шполянского передается и через его восприятие Иваном Русаковым, который называет того предтечей антихриста, так как он «жен… склоняет на разврат, юношей на порок…» [2, 271]. Правда, Русаков показан в произведении как экзальтированный и больной человек. Поэтому его слова о Шполянском могут вызвать недоверие. Однако, рассказывая о посещении Алексеем Турбиным Юлии Рейсс, женщины, спасшей ему жизнь, рисуя реакцию Турбина, увидевшего на столе фотокарточку Шполянского, автор дает понять, что слова Ивана Русакова об этом человеке совпадают с восприятием его героя. «Что-то дрогнуло в Турбине, - пишет автор, - и он долго смотрел на черные баки и черные глаза. Неприятная, сосущая мысль задержалась дольше других, пока он изучал лоб и глаза председателя «Магнитного Триолета» [2, 273].

Объективности ради следует сказать, что и Пушкин порою дает негативную оценку поведению Евгения Онегина, в чем, казалось бы, следует также видеть его сходство с персонажем М.Булгакова. Так, во сне Татьяны Лариной, описанном в пятой главе пушкинского романа, Евгений Онегин предстает как «хозяин», как предводитель нечистой силы. А в седьмой главе пушкинского произведения дано описание размышлений Татьяны Лариной об Онегине после посещения его усадьбы и кабинета. И в этих размышлениях героини как один из возможных вариантов её представлений о нем Евгений Онегин ассоциируется с «созданьем ада» и с «надменным бесом». И все же есть существенная разница в использовании негативной оценки персонажей у Пушкина и Булгакова. У Пушкина предпосылки окончательной негативной оценки героя романа остаются нереализованными. Как известно, Евгений Онегин у него показан как человек, которому исторические обстоятельства времени не позволили проявиться его положительным задаткам. И автор различными средствами старается нейтрализовать то отрицательное впечатление о своем герое, которое может сложиться. Скажем, после дуэли того с Владимиром Ленским, завершившейся гибелью последнего, автор показывает Онегина «в тоске сердечных угрызений». Не получает своей реализации негативная оценка Онегина, переданная автором во сне Татьяны Лариной и во время посещения ею жилища героя. Она уступает место более объективной и взвешенной характеристике его поведения в сцене последней встречи с ним героини, уже замужней женщины. «Я знаю, - говорит она, - в вашем сердце есть / И гордость, и прямая честь» [7,181]. Наконец, об этом же свидетельствуют слова и самого автора-повествователя, для которого Евгений Онегин был и остается «добрым приятелем», которого он «сердечно любит».

Совсем иная, негативная характеристика дается в романе М.Булгакова Шполянскому. И по мере развития в произведении его сюжетной линии она усиливается. Ведь отбывает этот персонаж в Москву, как пишет автор, выведя из строя бронемашины и тем самым ускорив на три часа падение Города. Следовательно, через образ Шполянского, творчески развивая пушкинскую традицию, М.Булгаков, думается, выразил мысль о том, что неординарные качества человека, оказавшегося в определенных исторических обстоятельствах, могут быть направлены не только на благие, но и на недобрые дела.

Важно, однако, отметить, что такой вывод М.Булгакова основан на отражении не виртуальной, т.е. выдуманной, ситуации, а подлинной жизни. Подтверждением тому является тот факт, что при создании образа Шполянского автор использовал черты реальной и хорошо знакомой ему личности. Ею, как свидетельствуют авторитетные исследователи [4, 155—157; 13, 337—339], был В.Б.Шкловский. И в то же время черты реального человека в романе «Белая гвардия» отражены писателем не буквально, а творчески. Скажем, если Шполянский остается в памяти читателей как человек, сыгравший в годы Гражданской войны в Украине негативную роль, то прототип его, В.Б.Шкловский, проживший долгую жизнь, оставил о себе память как о незаурядном ученом-литературоведе и писателе.

Есть основание утверждать, что творческое использование М.Булгаковым в «Белой гвардии» пушкинской традиции сказывается не только в том, что фрагменту или слову, образу из пушкинских произведений писатель придает иной смысл, чем в первоисточнике, но также и в том, что им взяты определенные элементы из определенных пушкинских произведений и расположены они в романе не произвольно, а в определенной последовательности, которая подсказана авторским замыслом произведения. Скажем, фрагмент из «Капитанской дочки» А.С.Пушкина, рисующий буран в степи и выступающий в романе М.А.Булгакова в качестве первого эпиграфа, помогает автору донести до читателей ту социально-политическую и нравственную атмосферу, в которой во время Гражданской войны в Украине жили и действовали разные слои общества. Второе упоминание о «Капитанской дочке» в контексте с повествованием о других явлениях литературы, культуры и быта семьи Турбиных помогает автору раскрыть духовный мир той части русской интеллигенции, которой он симпатизирует и свои чувства к которой он старается передать читателям. Следует при этом отметить, что важность упоминания автором о произведении Пушкина в библиотеке Турбиных состоит и в том, что в конце Х1Х и в начале ХХ веков далеко не все представители русской интеллигенции осознавали ценность творчества Пушкина. Его нередко осуждали за согласие принять пожалованный царем чин камер-юнкера и за новое по тем временам понимание природы искусства. Предпочтение при этом отдавалось произведениям Н.А.Некрасова и Я.С.Надсона [12, 501].

Третье упоминание о «Капитанской дочке», которую Турбины, чтобы не замерзнуть, вынуждены сжечь во время Гражданской войны, помогает автору передать драматические условия существования этой части русской интеллигенции и тем самым вызвать к ней сочувственное отношение у читателей. Наконец, обращаясь к роману А.С.Пушкина «Евгений Онегин», в частности к образу центрального героя, при создании в «Белой гвардии» образа Шполянского, М.А.Булгаков, на наш взгляд, художественно убедительно, с одной стороны, показал возможность появления незаурядных, наделенных многими природными задатками, как и пушкинский Евгений Онегин, личностей и в иных социально-исторических условиях. С другой же стороны, рассказывая, как его персонаж использует свои способности для совершения отнюдь не нравственных поступков, автор тем самым передает мысль о том, что и определенная часть русской интеллигенции несет ответственность за происшедшее в России в годы революции и Гражданской войны.

Таким образом, несмотря на то, что в количественном отношении пушкинская традиция в произведении М.Булгакова занимает немного места, а её использование писателем охватывает далеко не все стороны авторского замысла, творчески преломленная в романе «Белая гвардия», она сыграла важную роль в его реализации, доказав свою оправданность и плодотворность.

ЛИТЕРАТУРА

1. Боборыкин В. Г. Михаил Булгаков / В. Г. Боборыкин. — М.: Просвещение, 1991. — 208 с.

2. Булгаков М. Белая гвардия. Роман // Избранные произведения: в 2-х т. / Михаил Булгаков. — К.: Дніпро, 1989. —Т. 1. — 1989. — С. 26—284.

3. Бушмин А. С. Преемственность в развитии литературы / А. С. Бушмин. — Ленинград: Наука, 1975. — 160 с.

4. Каверин В. Литератор. Дневники и письма / В. Каверин. — М.: Сов. писатель, 1988. — 304 с.

5. Ламзина А. В. Рама. // Введение в литературоведение / А. В. Ламзина; под ред. Л.В.Чернец. — 2-е изд. перераб. и доп. — М.: Высш. шк., 2004. — С. 103—118.

6. Мусатов В. В. История русской литературы первой половины ХХ века (советский период) / В. В. Мусатов. — М.: ACADEMIA, 2001. — 310 с.

7. Пушкин А. Евгений Онегин. Драматические произведения. Романы. Повести / А. Пушкин. — М.: Худ. л-ра, 1977. — 736 с.

8. Роговер Е. С. Русская литература ХХ века / Е. С. Роговер. — 2-е изд., доп. и перераб. — С-Пб-М.: Сага-Форум, 2006. — 486 с.

9. Скороспелова Е. Б. М. А. Булгаков // История русской литературы ХХ века (20 — 90-е годы). Основные имена / Е. Б. Скороспелова. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Изд-во Московского университета, 2008. — С. 290—331.

10. Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре / А.Смелянский. — М.: Искусство, 1986. — 384 с.

11. Тамарченко А. Драматургическое новаторство Михаила Булгакова /Алла Тамарченко // Русская литература. — 1990. — № 1. — С. 46—67.

12. Черноиваненко Е. М. Литературный процесс в историко-культурном контексте / Е. М Черноиваненко. — Одеса: Маяк, 1997. — 712 с.

13. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова / М. Чудакова. — М.: Книга, 1988. — 670 с.

С. М. ШОШУРА

ПРО ПУШКІНСЬКУ ТРАДИЦІЮ В РОМАНІ М. БУЛГАКОВА «БІЛА ГВАРДІЯ»

Пушкінська традиція розглядається в статті з погляду її творчого використання М.Булгаковим у романі «Біла гвардія». У творі письменника досліджуються художні образи таких пушкінських книг, як «Капітанська дочка» і «Євгеній Онєгін».

Ключові слова: пушкінська традиція, «Капітанська дочка», «Євгеній Онєгін», «Біла гвардія», творче використання.

S. SHOSHURA

Поиск по сайту: