Из записной книжки

В городе девушки ведут себя бойко. Оторванные от дома, первое время они как бы празднуют свою свободу. Только потом приходит боязнь одиночества, тоска по домашнему какому-никакому уюту.

Я заметил эту печаль в глазах даже у самых развеселых на вид девушек. Это надо как-то изобразить в картине.

Чертово колесо! Какое странное сооружение!

Девушки как птицы в клетке. Вверх — вниз, вниз — вверх. Крутится и скрипит жалобно. Что-то искусственное, невеселое в нем.

Впрочем, новое человеческое общежитие, созданное к тому ж административным путем, лишенное поначалу внутренних связей и обычаев, часто — тоже явление искусственное. Когда еще люди обживутся...

Вообще в городе много забавного и много трогательного.

Это быстро проявляется в условиях ярмарочного действа. Грусть и веселье ходят парочкой.

Есть люди, способные в момент рассказа к душевным переживаниям. Конечно, это особенность, редкость, талант. Но без поиска таких людей, готовых к самораскрытию, я не представляю себе работы над синхронным фильмом.

Правда, и они раскрывают себя обычно тогда, когда затронуты их "болевые точки".

В картине есть несколько монологов. Все они сняты скрытой камерой. Спровоцированные неожиданным вопросом, эти монологи составляют целый пласт фильма.

П е р в а я д е в у ш к а

Дома окончила девять классов…

Приехала, вышла из поезда. Вокзал такой маленький... Мне ничуть сразу не понравилось. Страшно. И как-то темно в городе. Зелени мало. А у нас (я с Луганской области), у нас же там зелень — Донбасс! На автобус села — девчонки такие грубые. Я у них спросила: "Как мне найти общежитие тринадцать?" Они на меня посмотрели внимательно: мол, новенькая, ничего, еще обтешешься среди нас…

Документы у меня не приняли. Уже был набор полностью. "Уже все, опоздали", — мне сказали.

После ко мне воспитательница подошла тринадцатого общежития (она в училище работает), взяла мои документы, автобиографию. "Пойдем к директору — говорит. — Я поговорю с ним. Может, тебя еще примут".

Пошли мы с ней к директору. Она долго у него сидела. Выходит и говорит: "Езжай домой и жди вызова". Ой! Я обрадовалась страшно. Кажется, в институт поступила. Ой!

Домой приехала, пошла на танцы. Девчонки: "Ну, чего? "Поступила". — "Правда?" — "Правда!"

Этот вызов ждала... Ой!.. Утром просыпаюсь... Мы в колхозе работали, ну временно, на уборке — огурцы убирали, помидоры... Поеду! Скорей бы день проходил, скорей бы почта приходила...

И наконец этот вызов пришел. Ой! Радости было! Я смеюсь — мамаша плачет. Не пускала меня. Ну прямо не пускала. А я говорю: "Нет! Я поеду!" Ну интересно же! Ну может, кто видел такое предприятие, а у нас дома, например, одни шахты. Я вообще такого никогда не видела. Да еще людей столько много...

Бывают же такие эмоционально щедрые натуры! В рассказе она то плакала, то смеялась.

Так искренне, с такой доверчивостью говорила она, что я вовсе растерялся и забыл про съемку. Хорошо, хоть операторы не сплоховали...

В т о р а я д е в у ш к а

Самый запомнившийся день рождения у меня был в двенадцать лет... Жила в поселке. Я там в детдоме была. Когда я пришла со школы в тот день, все выстроились против меня и стали петь песенку. А я стою, и мне не верится, что это в честь меня. Потом мне подарили такой букет цветов большой. Я так люблю, когда мне цветы дарят... Потом шкатулочку под нитки цветные. Такая красивая... Потом от детдома мне испекли пирог. Я поделила, конечно, всем, всех угостила. А потом... танцевали, пели, плясали...

И тут же заплясали скоморохи. Репетирует городская самодеятельность.

Кто-то подстегивает в мегафон:

— Веселее! Еще веселее! Заражайте всех весельем! Чтобы всем было радостно! Великолепно! Великолепно!

Т р е т ь я д е в у ш к а

А у меня все дни праздничные. Почему? Потому что жить интересно, что ли...

Сейчас я живу с девочкой. У этой девочки умерла мама, у нее никого не осталось. Я ее просто удочерила.

Живем мы с нею уже год. Девочка учится в восьмом классе, зовут ее Таня. Учится она как будто бы хорошо. В школе ее не ругают. Я хожу на родительские собрания, сижу вместе с родителями...

Живем мы интересно, весело. Никогда не скучаем. Таня тянется за мной. Я хожу, например, в самодеятельность. Она говорит: "Шура, я хочу с тобой тоже ходить". Пожалуйста! Она тоже скоро будет ходить в танцевальный...

Все это рассказывает девушка, которой самой едва исполнилось двадцать. Глаза искрятся чистотой и правдой.

Воскресный базар. Ряды полнехоньки. Народу — не протолкнуться.

Горки яблок, груш. Арбузы, дыни, огурцы, помидоры — в общем, все богатства окрестности выложены на прилавок. Лица деловые, озабоченные. За каждую копейку торгуются. Бабки опасливо оглядывают толпу — как бы под шумок не уперли городские мальчишки какое-нибудь яблочко.

Мужик уныло жмет саратовскую гармонь с колокольчиками, тщетно пытаясь обворожить покупателя.

И вот тут-то "врывается на базарную площадь нежданно-негаданно ватага скоморохов... Пляшут, паясничают, дуют в свои дудки, прибаутки играют.

В первую минуту базар оторопел.

Мы опустили свои камеры, слабо представляя себе, что дальше будет...

И вдруг! Базар как бы очнулся, вздохнул разом и рассмеялся.

Через несколько минут площадь уже не глазела на скоморохов, а сама ударилась в пляс. И надо было видеть, как заголосила и пошла в круг какая-то бабуся, размахивая безменом. Или тетка с валенками в авоське — закружилась, зачастила частушками. Мужик тот, с саратовской гармоникой, ничуть не готовленный нами, вдруг заиграл, да так весело!

Народ пел и плясал от души, как бывает иногда на счастливых свадьбах в деревнях...

Надо сказать, что мы не были готовы снять такой выброс радости. Не хватало камер, не было пленки. И все-таки даже то, что мы успели сделать в первое мгновение истинно народного гулянья, стало самым дорогим эпизодом фильма.

Да, я представить себе заранее не мог, что в народе дремлет такая жажда праздника, такая озорная сила.

Когда скоморохи шли теперь вдоль рядов, их буквально засыпали яблоками, грушами... Только что бабка какая-нибудь дрожала над своим лотком, а тут вдруг размахнулась и сыпанула весь свой спелый товар в гущу разыгравшейся ватаги. Оказывается, когда-то на Руси был такой обычай — одаривать плясунов на ярмарках. И вот вспомнилось же!

Буйное веселье прерывается в фильме монологом пожилой женщины, которая только что яростно плясала на площади:

— Горького-то, я думаю, в жизни больше было, чем хорошего... Ходили по людям, милостыню просили... Нам подавали по кусочку хлеба, мы и тому были рады.

Когда мы подросли, нас мать к богатым определила — мыть полы, воду таскать. Мы таскали. Но они нам мизерно платили. Дадут каких-нибудь кусков — и все... А что мы можем богатым сказать, когда нас у матери четверо, а она одна — работала грузчицей и очень мало получала...

А когда семнадцатый год наступил, девчонкой я была. И вот я смотрела на свою мать, как она шла в рядах впереди. (Плачет.) И говорит мне: Доченька, мы защищаем свою страну, чтобы нам было жить хорошо, счастливо", — говорит. А мы не понимали еще ничего. В семнадцатом году, считайте, — я с восьмого года, — сколько мне лет было?..

В людях я жила до шестнадцати лет, пока замуж не вышла. Тяжело было, горько даже... А после — вот проклятая эта война, гитлеровская... Чтоб ему там ни дна ни покрышки не было, паразиту, извергу! Вот здесь тоже хлебнули очень много горя такого... Но ничего, пережили. Все пережили... и забыли все это.

Теперь жизнь наладилась. Теперь жизнь очень хорошая...

Я потом долго думал: почему на улице не вышло, а на базаре получилось?

Вероятно, "кинопровокация" легко удается тогда, когда она созвучна естественному течению жизни, когда она не чужеродна для выбранного места действия и легко вписывается в психологическую атмосферу реального события.

В игровом фильме приходится решать проблему органичности соединения актера и документа. В документальном надо думать об органичности вымысла, постановочного элемента для реально взятой жизни. Конечно, такой элемент в документальном фильме — инородное тело. До тех пор пока не найден способ соединения.

Как ни странно, мне представлялось более естественным не играть "под документ", а наоборот, использовать постановочное начало как можно более откровенно. Да, игра! Да, театр! А рядом — смотрите, настоящая жизнь, без подделки. И наша игра нужна для того, чтобы глубже проникнуть в эту жизнь.

В самом конце фильма один из скоморохов наклоняется к камере и прямо говорит:

"Небылица в лицах, небывальщина! Небывальщина! Неслыхальщина!.."

После чего вся невесть откуда взявшаяся скоморошья ватага уходит через мост и исчезает. (Я хотел еще, чтобы за ней в утренней дымке ползли поливальные машины, которые смывают последние следы праздника. К сожалению, кадр этот так и не вошел в картину.)

По существу, весь праздник в "Ярмарке" был развернутой "кинопровокацией". Оказавшись в необычной атмосфере народного действа, город, как мне кажется, проявился. А это уже путь к образу на экране.

Получилось местами смешное, местами грустное зрелище. Мы так и хотели.

Фильм снимали Виталий Чупин и Александр Щавлев. Звукооператором работал Вячеслав Щекутьев. Очень много для картины сделал ассистент — Валентина Ковалева.

Одних картина обрадовала, других возмутила. Некоторые документалисты так и не приняли моих скоморохов. Равнодушных не было.

Следующий фильм я делал на фольклорном материале. В Белгородской области есть удивительные села, где и старинный русский наряд хранят, облачаясь в него по праздникам, и песни народные еще поют. Картина получилась небольшая, без всяких формальных изысков, скромная.

Снимал для внутреннего душевного равновесия. Назвал "Звонкая сторона".

Критики остались недовольны. Мол, где проблема, где раскрытие современности? Чудаки, право. Почему это они позволяют поэтам писать сердечную лирику, а нам, документалистам, в таком праве отказывают?

А я вот захотел просто воды напиться из чистого ручья. Чтобы силы как-то укрепить. Разве позор.

Медленно водили хороводы в Иловке, голосили душевно. И мне стало хорошо и спокойно.

Я и зрителю хотел это внушить.

Поиск по сайту: