Из записной книжки. Думаю, что я не настоящий журналист

Думаю, что я не настоящий журналист. Признаюсь в этом без ложной фанаберии, но и без досады. Констатирую факт. Не дано.

Когда работа требует от меня журналистики, чувствую себя не в своей тарелке, долго мучаюсь, пытаюсь подделываться, но ничего путного не выходит. Роль чуждая. Не хватает профессиональной любознательности — побольше разузнать, разведать, получить максимум информации...

Куда бы меня ни завлекала судьба документалиста, я вступаю сознательно или бессознательно не в отношении "журналист — материал", а в реальные отношения с людьми. А знакомиться с новыми людьми мне трудно, не в характере легкость общения. Тут я многим своим коллегам могу позавидовать.

Так что мне часто приходится себя подталкивать, подгонять: пойди поговори, узнай, посмотри.

И дело было бы совсем скверно, если бы во мне не выработался другой механизм, помогающий в работе. Некий компенсатор журналистской неактивности.

Всякий раз, в любой ситуации, в любом круге общения я стараюсь уловить, а потом воспроизвести всеми известными мне средствами как можно точнее свое ощущение от объекта будущих съемок. Момент истины для меня в том, насколько соответствует изображение полученному впечатлению. Не преувеличивать это впечатление, не камуфлировать его, не изменять своему внутреннему состоянию — вот что важно в работе.

Поэтому, делая фильм, я не столько пытаюсь овладеть окружающим, сколько предоставляю возможность окружающему овладеть мною. Не напрячься, а, наоборот, освободиться от напряжения, расслабиться надо в общении с возможным героем. Не ты, а он становится ведущим в общении.

Вероятно, я многое упускаю при таком подходе в плане широкого и всестороннего знания объекта. Зато, мне кажется, иногда принимаю "слабые токи" отдельной личности, тонкие душевные вибрации, скрытые при насильственном журналистском вторжении в ее мир.

Снимать синхронно шахтеров нелегко. Говорить они не мастаки. Оказавшись в непривычной среде, смущаются, и тут уж из них слова клещами не вытащить.

Необходимо было продумать в деталях технику съемки, чтобы не стращать людей камерой и микрофоном.

Мы оборудовали наскоро небольшой угол на шахте, повесили взятый в клубе занавес, оставшийся от новогоднего оформления. Там, я помню, зайцы, медведи и волки вокруг елки плясали. Вырезали в этом хороводе дырочку для объектива и спрятали всю киногруппу за занавес. На съемочной площадке остался я, свет был прицелен заранее.

И вот сидит рядом со мной Петя Брухаль, и мы разговариваем, как вчера разговаривали с ним дома, как позавчера — на ставке (так называют здесь запруду, около которой любят отдыхать шахтеры). Никто не командует: "мотор!", камера включается и выключается по условному сигналу. Так мы сняли основной синхронный материал.

Я заранее предполагал, как будет Брухаль реагировать на тот или иной мой вопрос. Я знал его реакцию. Какие слова он скажет, не знал, но их смысл и эмоциональный строй были уже предсказуемы. Как хорошо, что мы не торопились с синхронными съемками, откладывали их и начали снимать только после того, как люди к нам привыкли!

Мы приезжали каждый день на шахту, ставили свою камеру и... не снимали. Или снимали какой-нибудь незначительный пейзаж.

В наших сметах не предусмотрено на это время. Но я уже взял за правило не спешить со съемкой. Материал должен лечь на душу. Да и мы должны по сердцу прийтись "материалу".

Мы выбрали для фильма часть бригады. Одно звено. Люди вэтом небольшом общежитии показались нам наиболее характерными. Вероятно, они каким-то образом дополняли друг друга. Они были связаны между собой не только общим делом, но и каким-то внутренним расположением. Надо было довериться природе этого собрания разных людей и как-то психологически его объяснить в картине.

В них был азарт добытчиков. Если не ладилась работа под землей, они поднимались на-гора злые как черти. При удачной смене никакая усталость их не брала — тут же учиняли на ставке праздник. А так как удачных смен было больше, то праздновали почти каждый день.

Они жили по-мужски, но в них, как ни странно, сохранялось много детскости. И плакали, и смеялись они очень искренне.

Я помню, как на выбросе погибли два человека. Хоронила шахта. Был предпраздничный день, уже вывесили флаги и лозунги. В хмуром осеннем дне медленно двигалась через весь поселок процессия. Гробы несли на руках. Впереди процессии шла девушка и обрывала цветы. Лепестки ложились на мокрую скользкую мостовую. Несли портреты погибших, потом венки. Когда поравнялись с шахтой, гробы подняли на вытянутых руках. Оркестр перестал играть. Слышно было только шарканье сотен ног по мостовой. Шли ровно, торжественно, молча.

Я думал, что мрачная атмосфера несчастья еще долго будет владеть людьми на шахте. Ничуть. На следующий же день работали как обычно. Ругались, смеялись, про выброс молчали.

Понимая, что остродраматические события вряд ли придутся на съемочный период, мы решили построить фильм как документальную бытовую пьесу.

На окраине рабочего поселка, на улице Беранже (есть такая!), в доме № 28 проживала молодая шахтерская семья, Лариса и Володя Исаковы. Лариса работала медицинской сестрой. Захлебываясь от счастья, они рассказали нам, как переписывались целый год ежедневно, пока не встретились, когда Володя вернулся из армии.

Мы сняли их рассказы порознь, а потом соединили в параллельном монтаже всю сцену.

Л а р и с а

Это было тридцатого мая в прошлом году. Я была на работе, дежурила в день. Только вернулась с адреса, как раз у дверей слышу голос диспетчера: "Минуточку, минуточку подождите, вот она вернулась с адреса. Лариса! Тебя к телефону". Я подхожу, беру трубку: "Я слушаю..."

В о л о д я

Я говорю: "Здравствуйте!" Она говорит: "Здравствуйте". Не узнала, что это я. Откуда ей знать, что я приехал! Я говорю: "Вы знаете, кто с вами говорит?" На "вы" начал...

Л а р и с а

Слышу, мужской голос. Такой какой-то незнакомый показался мне сначала. "Лариса, это ты?"

В о л о д я

Я говорю: "Это Володя". Она: "Ох, Володя...", и больше я ничего не слышал в трубку. Она или трубку положила, или не положила... что она делала, я не знаю. Я: "Лора, Лора, Лора..." Потом говорит: "Да, да" — и плачет, слышу, в трубку...

Л а р и с а

Он говорит: "Это я. Я приехал". Я говорю: "Откуда ты?" Он: "Я уже из дома звоню, от соседки. Через пять минут буду у тебя".

В о л о д я

Ну, я раз, вскочил, прибежал на трамвайную остановку, смотрю — трамвай.

Л а р и с а

Я повесила трубку, все сразу на работе: "Лариса, что случилось?"

В о л о д я

Ну, встреча знаете какая была! Я захожу в "Скорую помощь", она убежала в другую комнату... потом как выскакивает... Ой, боже!..

Не знаю, смогли бы актеры сыграть такую сцену в кино или нет. Каждая деталь воспоминания переживалась Володей и Ларисой заново. Я думаю, что эпизода бы неполучилось, если бы мы снимали их вместе. Они бы помешали друг другу.

Такие монтажные сцены кажутся мне сильным приемом в документальной пьесе. Тогда для себя я испробовал этот прием впервые.

В фильме есть еще один семейный эпизод. Мария Брухаль жалуется на свою женскую долю. С тех пор как Петр стал общественным деятелем, он мало уделяет внимания дому. Петр оправдывается неловко.

Драматургически этот разговор должен был быть антитезой эпизоду со счастливой парой. Так было в жизни, так мы старались показать и в нашем фильме.

Банальная для игрового кино ситуация в документальной форме кому-то вдруг показалась неприемлемой. Как же так: герой фильма — и вдруг неважный семьянин? Да и как может жена быть недовольной, если муж успешно продвигается по общественной линии?

Смешно? А нам было совсем не смешно. Помню, как один донецкий начальник говорил во время просмотра своей супруге: "Разве ты не такая же Мария Ивановна?" А потом все требовал, чтобы мы убрали этот эпизод из фильма.

Да, к документальному кино относятся иначе, чем к игровому...

А в работе Брухаль был действительно горяч и прекрасен. У него вдруг прорезывались прямо чапаевские интонации.

— Ну вот, допустим, где-то зарубился комбайн, в нижней нише — трудное, плохое положение. Где должен быть бригадир? Вот там и должен быть бригадир! И показать, как надо подкрепиться.

Обаятельная, застенчивая улыбка. Голубые глаза. В чем-то сильный, в чем-то слабый...

Сложная штука человек! Инадо показывать его таким, какой он есть на самом деле. Во всяком случае, в документалистике.

Б р у х а л ь

Я не знаю почему, и на работе у меня такой характер, и дома. Я не могу, когда медленно мне борщ дает Мария Ивановна, еле-еле подтягивает. Должно быть все так: принесла борщ — чтобы он аж горел. Вот это работа! Я говорю: если бы ты в мою бригаду попала, я бы тебя выгнал (смеется).

Параллельный монтаж — вообще главный конструктивный принцип в этой картине. Параллельно идут рассказы шахтеров о своей профессии, параллельно монтируются труд под землей и городской праздник в конце фильма и т. д. Композиция строится вне течения времени. Эпизоды не определяются в системе временных координат. Только единое пространство, единый круг действующих лиц. Пространственная композиция как раз очень нуждается в параллельном монтаже, чтобы было ощущение поступательного движения фильма.

Правда, для такой конструкции нужен постоянный импульс напряжения. В фильме он есть. Каждую минуту на шахте мог случиться выброс. Зритель об этом знает.

Весь месяц наш директор картины Захар Хотимский страдал. Пытался изготовить в мастерских световую гирлянду по правилам техники безопасности. Дважды мы спускали эту многопудовую гирлянду вниз. Приходилось несколько километров топать пешком по душным штрекам. Выбивались из сил. Но этот взрывобезопасный свет, как заговоренный, отказывался работать под землей.

Сроки кончались. Мы просто не знали, что делать.

Директор шахты уехал в отпуск. Решать должен был главный инженер Борис Севостьянов — человек смелый, бывший велогонщик.

Однажды он сказал:

— Ладно, разрешу вам снимать с открытым светом. Только в моем присутствии. Если что случится — по крайней мере отвечать не придется. Но вы особенно не дрейфьте. Мы воздуху дадим побольше, опытного дозиметриста поставим, проверять будем тщательно. Так что, если выброса не будет, все обойдется. А насчет выброса, — это, как говорится, только богу известно...

Тут главный инженер коварно усмехнулся, вероятно, рассчитывая, что мы все-таки откажемся от этого сомнительного предприятия. Хотя нет, не знаю. Слишком уж здесь гордились тем, что снимается фильм не на какой-нибудь из всесоюзно известных шахт, а на скромной "17-17 бис".

Выброс случился около девяти часов утра. Мы только что приехали на шахту — и вдруг душераздирающий вой сирены.

У ствола мы оказались раньше горноспасателей. Вниз нас, естественно, не пустили.

У входа в шахту столпился набежавший народ. Стояли молча.

Какая-то женщина отчаянно всхлипывала. Ее поддерживали, а она все пыталась сесть на землю. Говорили, что муж ее ушел в утреннюю смену.

Никто не знал еще, что там случилось. Вдруг кто-то заметил:

— Да вон он идет, чего ж ты...

По дорожке шла какая-то фигура в длиннополом черном пальто. Женщина как-то встрепенулась и побрела навстречу мужу. Они сошлись молча. Молча он взял ее под руку, и они пошли медленно от людей встепь.

Почему-то он, видно, не спустился со своей сменой, остался. Говорили: судьба...

Это было так страшно. Мы не снимали.

Я все время готовил группу к неожиданностям на этой шахте. У нас всегда была в запасе пленка. Но мы не были еще готовы к тому, чтобы снимать такой документальный фильм.

Подробности о происшествии мы узнали от пострадавших спустя некоторое время. Этот материал в картину вошел. Хотя с трудом.

А в самой лаве мы все-таки съемку провели. И с открытым светом.

Во время съемки случилось несчастье прямо на наших глазах. Стойка была плохо закреплена, обрушилась кровля, и тяжело ранило одного шахтера. Мы остановились. А начальник участка нам сказал:

— Ребята, делайте свое дело. Ничего... У нас так бывает.

Раненого вынесли из лавы. А мы продолжали снимать, понимая, что второй раз никто нас сюда не пустит, да и у самих вряд ли хватит смелости на это. Больше всех старался наш директор. Он и свет держал, и оператору помогал перезаряжаться прямо в лаве.

А на пленке эти кадры ни на кого впечатления не произвели. Сколько раз показывали уже, как добывают уголь под землей. И комбайн ходит, и крепь переставляют. Ничего особенного. Не объяснишь же зрителю всей сложности съемки именно этих кадров.

Зато когда специалисты-угольщики смотрели фильм на своей конференции, то они так и не поверили, что мы снимали смоляниновский пласт на глубине тысячи метров. Решили, что это просто хитрость кино...

В документалистике так часто бывает: обыкновенное удивляет, а необычное кажется обыденным. Приходится помогать себе закадровым текстом. Да и то... Можно показать сноровку людей. Можно объяснить работу и технику. А черный, липнущий к лицу ветер? А каменный жар пола и кровли? Как тут покажешь, что все кругом дышит, потрескивает — и все-таки держится. Держится! Как объяснишь, что так вот — не день, не два, а всю жизнь, кроме выходных? Ну и праздников, конечно...

Фильм с увлечением снимал Александр Летичевский. Храбро записывал звук Анатолий Шергин. Армен Джигарханян от души читал авторские монологи.

А для того чтобы стать документальной пьесой, фильму не хватило действенного сюжета. Он получился описательным, по конструкции остался очерком. Правда, по разработке характеров, как попытка выделить из документа типичное для строительства образа, это был для меня определенный шаг вперед.

Зрители смотрели картину с интересом, ее премировали на фестивалях, ласкала критика, потому что удалось показать не только внешнюю сторону жизни героев, но и заглянуть в душевные подвалы личности. Во всяком случае, такая задача уже ставилась в этой работе.

Поиск по сайту: