БЛУЖДАНИЯ БЕЗ ПАМЯТИ

В то утро мы с женой расстались совсем как обычно. Не допив вторую чашку чаю, она проводила меня до двери. Тут она смахнула с моего лацкана невидимую пушинку (истинно женский способ показать, что ты – ее собственность) и попросила не забывать о моей простуде. Никакой простуды у меня не было. За сим последовал прощальный поцелуй – пресный семейный поцелуй, отдающий ее любимым мылом. Нет, тут нечего опасаться неожиданностей, ни единая крупица разнообразия не сдобрит привычный обряд. Весьма искусно, что достигается долгой преступной практикой, она перекосила в моем галстуке отлично вколотую булавку, и, закрывая наконец за собой дверь, я услышал, как она шлепает домашними туфлями в столовую допивать остывший чай.

Когда я вышел из дому, ничего такого я не предвидел и не предчувствовал. Приступ застиг меня врасплох.

Перед тем я несколько месяцев чуть ли не сутками напролет усердно трудился над знаменитым судебным делом одной железнодорожной компании и только на днях это дело с блеском выиграл. Собственно говоря, я уже много лет работал почти без отдыха. Добрейший доктор Волни, мой врач и друг, не раз предупреждал меня:

– Смотри, Белфорд, если ты не дашь себе хоть небольшую передышку, это кончится крахом. У тебя либо нервы не выдержат, либо мозг. Ты, наверно, читал, в газетах чуть не каждую неделю пишут про случаи амнезии: ушел человек из дому и пропал, бродит где-то и сам не знает, как его зовут, не помнит, что он был и как жил... а все из-за маленькой кровяной пробки, которая образовалась в мозгу от переутомления или волнения.

– А я всегда думал, что в таких случаях пробку надо искать в мозгах у репортера, – заметил я.

Доктор Волни покачал головой.

– Нет, эта болезнь не выдумана, – сказал он. – Тебе позарез нужен отдых или перемена обстановки. Вижу, сейчас ты двигаешься по замкнутому кругу: суд, контора, дом. А для развлечения читаешь... свод законов. Прислушайся к моему совету, пока не поздно.

– По четвергам мы с женой вечером играем в крибидж, – возразил я. – По воскресеньям она читает мне вслух письма своей мамаши, та пишет аккуратно, раз в неделю. А что свод законов не развлечение, это еще вопрос!

В то утро, идя по улице, я раздумывал над словами доктора Волни. Чувствовал я себя ничуть не хуже, чем всегда, а настроен был, пожалуй, даже лучше обычного.

Когда я проснулся, все тело у меня одеревенело и ныло, ведь нe очень-то удобно спать долгие часы в вагоне, да еще сидя. Я откинулся на спинку сиденья и попробовал собраться с мыслями. Думал, думал и наконец сказал себе: «Все-таки должно же у меня быть какое-то имя. Порылся в карманах. Ничего – ни письма, ни визитной карточки, ни документов, ни монограммы. Зато во внутреннем кармане оказалось около трех тысяч долларов в крупных купюрах. „Должен же я кем-то быть“, – повторил я себе и стал размышлять.

В вагоне полно народу, и все легко, непринужденно разговаривают между собой, все веселые и отлично настроены – значит, их связывают какие-то общие интересы. Один пассажир – солидный мужчина, которого облаком окутывал явственный запах корицы и алоэ, дружески мне кивнул, уселся рядом и развернул газету. Порой он отвлекался от чтения, мы, как всегда бывает в дороге, беседовали о всякой всячине. Оказалось, что я вполне могу поддерживать такой разговор, по крайней мере, память меня ничуть не подводила. Затем мой сосед сказал:

– Bы, конечно, один из наших. На этот раз Запад посылает отборных делегатов. Я рад, что конгресс соберется в Нью-Йорке, мне еще не приходилось бывать в восточных штатах. Разрешите представиться: P. П. Болдер, фирма «Болдер и сын» в городе Хикори-Гроув, штат Миссури.

Ни к чему такому не готовый, я все же не дрогнул, как и подобает мужчине в трудную минуту.

Необходимо тотчас совершить обряд крещения и действовать одному в трех лицах: младенец, священник и родитель. Мозг работал медленно, однако пришли на выручку чувства. Острый запах лекарств, исходивший от соседа, навел меня на удачную мысль.

– Меня зовут Эдвард Пинкхаммер, – сказал я без запинки. – Я провизор, живу в Корнополисе, штат Канзас.

– Я знал, что вы провизор, – любезно отвечал мой спутник. – Я сразу заметил у вас на указательном пальце правой руки мозоль от пестика, у всех нас натерто это место. Вы, понятно, тоже делегат на наш всеамериканский конгресс.

– А что, все эти люди – провизоры? – удивился я.

– Конечно. Этот вагон идет прямо с Запада. И все они провизоры старой закалки, не то что нынешние фармацевты, которые только и знают патентованные таблетки да ампулы и не готовят лекарства сами. Нет, мы своими руками процеживаем микстуры и изготовляем пилюли, по весне не гнушаемся торговать огородными семенами, а заодно и сластями, и даже обувью. Говорю вам честно, Хампинкер, на этом конгрессе я выскажу кое-что новенькое, людям нужны свежие идеи. Вот, например, вы знаете флаконы с рвотным порошком и сегнетовой солью; в одном случае это виннокислый калий плюс сурьма, в другом – плюс натрий; одно, как вы знаете, яд. Другое – совершенно безвредное снадобье. Но наклейки очень легко перепутать. Где почти все провизоры держат эти флаконы? Как можно дальше друг от друга, на разных полках. И напрасно! А я так скажу: держите их рядышком, чтобы в любую минуту сравнить и тем избежать ошибок. Вам понятна моя мысль?

– Мне кажется, это очень здравое рассуждение, – сказал я.

– Вот и хорошо! Значит, когда я npeпoднecy его конгрессу, вы меня поддержите. Эти мастера кремов да косметики из восточных штатов воображают, что они умней всех, но мы их оставим в дураках с их таблетками-пипетками.

– Рад быть вам полезен, – с воодушевлением отозвался я. – Значит, два флакона с э-э...

– С винносурьмянонатриевой солью и виннокалиенатриевой солью...

–...должны впредь стоять на полке рядом, – твердо закончил я.

– Теперь еще одно, – продолжал мистер Болдер. – Что вы предпочитаете в качестве среды, когда изготовляете массу для пилюль: магнезию и углекислую соль или глицирозу рэдикс в порошке?

– Я... э... магнезию, – сказал я. Все-таки это было легче выговорить.

Болдер недоверчиво глянул на меня через очки.

– А я признаю только глицирозу рэдикс, – сказал он. – Магнезия спекается.

Короткое молчание.

– Ну вот, опять так называемая амнезия, – сказал он, передавая мне газету, и указал пальцем заметку. – Не верю я в эти истории. В девяти случаях из десяти это наверняка притворство. Опостылели человеку служба и семейство, пришла охота поразвлечься. Вот он и удирает из дому, а когда его найдут, прикидывается, будто потерял память: не помнит собственного имени и не узнает жену даже по родимому пятну на левом плече. Потеря памяти! Как бы не так! Почему же они ее не теряют сидя дома?

Я взял газету и под хлестким заголовком прочитал следующие строки:

«Денвер, 12 июня. – Элвин С. Белфорд, известный адвокат, три дня назад при загадочных обстоятельствах исчез из дому, и все попытки его разыскать остаются тщетными. Мистер Белфорд – человек известный в нашем городе и принадлежит к верхушке нашего общества: он весьма преуспевающий адвокат. Он женат, владелец прекрасного дома и самой большой частной библиотеки во всем штате. В день загадочного исчезновения мистер Белфорд снял со своего текущего счета в банке значительную сумму. С тех пор никто его не видел. Мистер Белфорд всегда был человеком на редкость уравновешенным, к тому же домоседом и, казалось, был вполне доволен своей семейной жизнью и своей деятельностью. Объяснить его странное исчезновение можно разве только тем, что несколько месяцев подряд он слишком напряженно работал над сложной тяжбой Н-ской железнодорожной компании. Опасаются, что крайнее переутомление повлияло на его рассудок. Принимаются все меры для того, чтобы отыскать пропавшего».

– Вы, кажется, уж чересчур недоверчивы, мистер Болдер, – сказал я, прочитав заметку. – А по-моему, все это вполне правдоподобно. С какой стати человек, преуспевающий, уважаемый, счастливый в семейной жизни, вдруг возьмет и все бросит? Я знаю, такие провалы памяти действительно бывают, людей заносит неведомо куда, они не помнят ни своего имени, ни прошлого, ни родного дома.

– Чушь и бред! – воскликнул Болдер. – Просто они хотят поразвлечься. Уж очень все стали образованные. Мужчины прослышали про эту самую амнезию и прикрываются ею. Да и женщины туда же. Когда им уже не отвертеться, они глядят вам прямо в глаза и дают самое научное объяснение: «Он меня загипнотизировал!»

Так мистер Болдер позабавил меня своими замечаниями и философией, но это мне ничуть не помогло.

Мы прибыли в Нью-Йорк вечером, около десяти. Я взял извозчика, поехал в гостиницу и записал в книге для приезжих свое имя: Эдвард Пинкхаммер. При этом мною овладела чудесная, неистовая, пьянящая легкость – ощущение безграничной свободы, открывшихся новых возможностей. Я словно заново родился. Каковы бы ни были цепи, что прежде сковывали меня по рукам и по ногам, теперь они разбились. Будущее лежало передо мной, точно ровная, гладкая дорога перед ребенком, едва ставшим на ноги, но я вступал на нее, вооруженный знаниями и опытом взрослого.

Мне показалось, что портье чересчур долго меня разглядывает. У меня ведь не было никакого багажа.

– Я на конгресс провизоров, – пояснил я. – Мой чемодан где-то задержался.

И я вытащил из кармана пачку денег.

– Как же, как же, – сказал портье, сверкнув в улыбке золотым зубом. – У нас остановилось много делегатов с Запада. – И звонком подозвал мальчишку-рассыльного.

Я постарался еще убедительней сыграть свою роль.

– У нас на Западе сейчас возникло новое течение, – сказал я. – Мы выдвинем на конгрессе предложение хранить флаконы, содержащие виннокислый калий с сурьмой и виннокислый калий с натрием в непосредственном соседстве, на одной и той же полке.

– Проводи джентльмена в триста четырнадцатый, – поспешно приказал портье мальчишке. И меня мигом переправили в номер.

Назавтра я купил чемодан и кое-что из одежды и зажил жизнью Эдварда Пинкхаммера. Ломать голову над загадками моего прошлого я не стал.

Огромный город, раскинувшийся на островах, поднес к моим губам пряную, сверкающую чашу. Я с благодарностью припал к ней. Ключи от Манхэттена принадлежат тому, кто их в силах удержать. Становишься либо гостем этого города, либо его жертвой – третьего не дано.

Последующие несколько дней блистали всеми цветами радуги. Эдварду Пинкхаммеру, хоть он и появился на свет считанные часы тому назад, выпало редкое счастье прийти в этот пестрый и увлекательный мир человеком, вполне сложившимся и ничем не связанным. Я сидел в театрах, в ресторанах на крыше, где тебя, околдованного, словно на сказочном ковре-самолете, переносят в неведомые восхитительные края, населенные игривой музыкой, веселыми красотками и забавно-нелепыми, уморительными карикатурами на род людской. Я шел куда вздумается, и никто мне был не указ, ничто не помеха – ни пространство, ни время, ни правила приличия. Я обедал в диковинных кабачках, отведывал диковиннейшие яства под звуки цыганского оркестра, под буйные крики неугомонных художников и скульпторов. Бывал я и там, где ночная жизнь трепещет в электрических лучах, точно на ленте синематографа, где можно увидеть разом все банты и шляпки, все золото и драгоценности, какие есть на свете; там весело встречаются те, кого все это украшает, и те, по чьей милости это возможно, и все вместе представляет собою весьма ободряющее и красочное зрелище. И из всего этого я извлек для себя урок. Я понял, что ключ к свободе вовсе не в Распущенности, но в соблюдении Условности. У врат Обходительности надо платить пошлину, иначе не войдешь в страну Свободы. За всей пышностью и видимым беспорядком, за показным блеском и непринужденностью я разглядел, что все подчинено этому железному закону, хоть он и не бросается в глаза. А стало быть, повинуйся на Манхэттене этим неписаным законам – и ты свободнейший из свободных. Если же ослушаешься их, будешь узником в оковах.

Иногда, смотря по настроению, я ходил обедать в величественные залы с пальмами по углам, где разговаривают вполголоса, где все пропитано аристократизмом и утонченной сдержанностью. А иной раз плавал на пароходиках, битком набитых крикливыми, развязными клерками и продавщицами в поддельных драгоценностях; без стеснения целуясь и флиртуя у всех на глазах, они спешили на побережье, к дешевым грубым развлечениям. И всегда под рукой был Бродвей – сверкающий огнями, роскошный, коварный, изменчивый. Желанный Бродвей, который затягивает, как опиум.

Однажды среди дня, когда я вернулся в гостиницу, в коридоре мне загородил дорогу плотный усатый и носатый мужчина. Я хотел пройти мимо, но он с оскорбительной фамильярностью обратился ко мне.

– Привет, Белфорд! – закричал он. – Что вы делаете в Нью-Йорке, черт подери? Вот уж не думал, что вас можно оторвать от книг и вытащить из вашей берлоги! И супруга с вами? Или у вас тут свои делишки?

– Вы обознались, сэр, – холодно возразил я, высвобождая руку, которую он крепко стиснул. – Меня зовут Пинкхаммер. Извините, я спешу.

Он посторонился, и на лице его выразилось изумление. Я пошел к портье за ключом и слышал, как усатый подозвал рассыльного и сказал что-то насчет телеграфного бланка.

– Приготовьте мой счет, – сказал я портье. – И пусть уложат и через полчаса снесут вниз мои вещи. Я не желаю оставаться там, где ко мне пристают какие-то темные личности.

В тот же день я перебрался в другую гостиницу – спокойную, старомодную, в начале Пятой авеню.

Чуть в стороне от Бродвея есть ресторан, где можно поесть почти al fresco, отгородясь от внешнего мира стеною тропических растений. Кругом роскошь и тишина, обслуживают превосходно, и потому здесь очень приятно позавтракать или перекусить. Однажды я пришел сюда и уже направлялся к свободному столику среди папоротников, как вдруг меня придержали за рукав.

– Мистер Белфорд! – воскликнул удивительно милый голосок. Я обернулся – передо мной в одиночестве сидела дама, лет тридцати, с необыкновенно красивыми глазами и смотрела на меня так, будто я ее давний и нежно любимый друг.

– Вы чуть было не прошли мимо, – с упреком сказала она. – И не вздумайте уверять, что вы меня не узнали. Почему бы нам хоть раз в пятнадцать лет не пожать друг другу руки?

Я тотчас пожал ей руку. Потом сел напротив нее. Движением бровей подозвал маячившего поблизости официанта. Дама лениво ковыряла ложечкой апельсиновое мороженое. Я заказал сrиmе de menthe. Ее волосы были цвета красноватой бронзы. Но смотреть на них не удавалось, потому что невозможно было оторваться от ее глаз. И все же ни на миг не оставляло ощущение, что перед тобой бронзовеют эти волосы, так все время ощущаешь закат, когда в сумерки смотришь в глубь леса.

– Вы уверены, что вы меня знаете? – спросил я.

– Нет, – с улыбкой ответила она. – В этом я никогда не была уверена.

– А что бы вы подумали, – с тревогой спросил я, – если вам сказать, что меня зовут Эдвард Пинкхаммер и я приехал из Корнополиса, штат Канзас?

– Что бы я подумала? – повторила она, и глаза ее весело блеснули. – Ну, конечно, подумала бы, что вы не привезли с собой в Нью-Йорк миссис Белфорд. И это очень жаль. Я с удовольствием повидала бы Мэриан. – Она слегка понизила голос. – Вы все такой же, Элвин.

Прекрасные глаза испытующе впивались в мое лицо, ловили мой взгляд.

– Впрочем, нет, вы изменились, – поправилась она, и в ее голосе зазвучали мягкие ликующие нотки. – Теперь я вижу. Вы не забыли. Bы не забывали ни на год, ни на день, ни на час. Я ведь вам говорила, что не забудете.

Я смятенно ткнул соломинкой в ликер.

– Ради бога, простите меня, – сказал я, поеживаясь под ее пристальным взглядом. – Но в том-то и дело. Я забыл. Я все забыл.

Она отмахнулась от моих слов. И очаровательно засмеялась над чем-то, что заметила в моем лице.

– До меня иногда доходили слухи о вас, – продолжала она. – Вы теперь такой видный адвокат где-то там на Западе – в Денвере, кажется? Или в Лос-Анджелесе? Должно быть, Мэриан очень вами гордится. Вы, наверно, знаете, я вышла замуж через полгода после вашей женитьбы. Об этом писали в газетах. Одних цветов было на две тысячи долларов.

Как она раньше сказала – пятнадцать лет? Да, пятнадцать лет – это очень много.

– Не слишком ли поздно принести вам мои поздравления? – несколько робея, спросил я.

– Нет, если вы на это отважитесь, – ответила она с такой великолепной смелостью, что я умолк и принялся смущенно чертить ногтем по скатерти.

– Скажите мне только одно, – попросила она и порывисто наклонилась ко мне. – Я уже много лет хочу это знать... разумеется, просто из женского любопытства: решились ли вы после того вечера хоть раз коснуться белой розы, или понюхать ее... или только посмотреть на белую розу, влажную от росы и дождя?

Я отхлебнул из своего бокала.

– Стоит ли повторять, что я не могу ничего такого припомнить, – сказал я со вздохом. – Память моя никуда не годится. И надо ли говорить, как я об этом сожалею.

Дама облокотилась на стол, и взор ее снова пренебрег моими словами и каким-то своим таинственным путем проник мне прямо в душу. Она мягко рассмеялась, и как-то странно прозвучал еe смех: то был счастливый смех, да, и еще в нем слышалось довольство... но и печаль. Я попытался отвести глаза.

– Вы лжете, Элвин Белфорд, – с упоением шепнула она. – Да-да, я знаю – вы лжете.

Я тупо глядел в папоротники.

– Меня зовут Эдвард Пинкхаммер, – сказал я. – Я приехал сюда с делегатами всеамериканского конгресса провизоров. У нас на Западе сейчас возникло новое течение: мы предлагаем ставить флаконы с винносурьмянонатриевой солью и с виннокалиенатриевой солью иначе, чем ставили до сих пор, но вам это, наверно, неинтересно.

У входа в ресторан остановилась сверкающая коляска. Дама поднялась. Я взял ее протянутую руку и поклонился.

– Мне очень, очень жаль, что память мне изменила, – сказал я. – Я мог бы все вам объяснить, но, боюсь, вы не поймете. Вы не соглашаетесь на Пинкхаммера, а я, право, не могу постичь эти... эти розы и все такое.

– Прощайте, мистер Белфорд, – ответила она все с той же грустно-счастливой улыбкой и села в коляску.

В тот вечер я пошел в театр. Когда я вернулся в гостиницу, около меня, как по волшебству, возник какой-то скромный с виду человек в темном костюме, он полировал себе ногти шелковым носовым платком и, казалось, был всецело поглощен этим занятием.

– Мистер Пинкхаммер, – небрежно начал он, отдавая все внимание своему указательному пальцу, – не могли бы вы уделить мне несколько минут? Может быть, пройдем в ту комнату и поговорим?

– Извольте, – ответил я.

Он провел меня в маленькую отдельную гостиную. Там дожидалась какая-то пара. Дама, наверно, была бы очень хороша собой, если бы лицо ее не омрачали мучительная тревога и усталость. Изящная фигура, а черты лица, цвет волос и глаз как раз в моем вкусе. На ней был дорожный костюм; в необыкновенном волнении она впилась в меня взглядом и прижала к груди дрожащую руку. Казалось, она готова кинуться ко мне, но стоявший рядом мужчина властным движением руки остановил ее. Потом он направился ко мне. Ему было лет сорок, на висках седина, лицо мужественное, серьезное.

– Белфорд, дружище, – сердечно сказал он, – я так рад снова тебя видеть! Конечно, мы не сомневались, что ты жив и здоров. Я же тебя предупреждал, что ты слишком переутомляешься. Теперь ты поедешь с нами и дома сразу придешь в себя.

Я насмешливо улыбнулся:

– Меня уже так часто обзывали Белфордом, что я, кажется, привык и перестал возмущаться. Но, в конце концов, это может и надоесть. Не угодно ли вам постараться понять, что меня зовут Эдвард Пинкхаммер и что я вас вижу первый раз в жизни?

Он не успел ответить: у женщины вырвался жалобный крик, почти рыдание. Она вскочила, и он напрасно пытался ее удержать.

– Элвин! – всхлипнула она, бросилась ко мне и крепко меня обняла. – Элвин! – снова крикнула она. – Не разбивай мне сердце! Я твоя жена, назови меня хоть раз по имени! Лучше бы ты умер, чем стал таким!

Я почтительно, но твердо отвел ее руки.

– Сударыня, – сказал я строго, – извините меня, но вы слишком опрометчиво принимаете на веру случайное сходство. Очень жаль, – продолжал я и засмеялся – так меня позабавила эта мысль, что нас с этим Белфордом нельзя держать рядышком на одной полке, как винносурьмянонатриевую соль с виннокалиенатриевой, тогда было бы легче отличить одного от другого. Если вам непонятно это иносказание, последите за работой всеамериканского конгресса провизоров.

Дама повернулась к своему спутнику и схватила его за руку.

– Что же это такое, доктор Волни? – простонала она. – Ох, да что же это?

Доктор повел ее к двери.

– Пойдите пока в свою комнату, – сказал он ей. – Я останусь и поговорю с ним. Его рассудок? Нет, не думаю... разве что задет какой-то небольшой участок мозга. Да, конечно, выздоровеет. Идите к себе и оставьте нас одних.

Дама вышла. Человек в темном костюме тоже вышел, по-прежнему с задумчивым видом полируя ногти. Кажется, он остался в вестибюле.

– Я хотел бы с вами поговорить, мистер Пинкхаммер, если разрешите, – сказал тот, кто остался.

– Пожалуйста, если вам так хочется, – ответил я. – Но, уж извините, я устроюсь поудобней: я устал.

И я растянулся на кушетке у окна и закурил сигару. Он пододвинул стул поближе и уселся.

– Давайте без лишних слов, – начал он миролюбиво. – Вас зовут вовсе не Пинкхаммер.

– Я это знаю не хуже вас, – невозмутимо сказал я. – Но ведь нужно же человеку хоть какое-то имя. Могу вас заверить, что я совсем не в восторге от имени Пинкхаммер. Но, когда надо вмиг себя как-то окрестить, красивые имена почему-то не придумываются. Хотя... вдруг бы мне пришло в голову назваться Шерингхаузеном или Скроггинсом! По-моему, Пинкхаммер не так уж плохо.

– Вас зовут Элвин Белфорд, – очень спокойно продолжал доктор. – Вы один из лучших адвокатов в Денвере. Вы страдаете приступом амнезии и на время забыли, кто вы такой. Причиной было переутомление и, возможно, слишком однообразная жизнь и недостаток удовольствий. Дама, которая только что вышла отсюда, – ваша жена.

– Я бы сказал, красивая женшина, – заметил я, немного поразмыслив. – Особенно мне понравился каштановый оттенок ее волос.

– Такой женой можно гордиться. С тех пор как вы исчезли, почти две недели она, можно сказать, не смыкала глаз. О том, что вы в Нью-Йорке, мы узнали из телеграммы Айсидора Ньюмена, это наш знакомый коммивояжер из Денвера. Он сообщил, что встретил вас в гостинице и вы его не узнали.

– Да, кажется, был такой случай, – сказал я. – Он назвал меня Белфордом, если не ошибаюсь. Но не пора ли вам представиться?

– Меня зовут Роберт Волни, доктор Волни. Я был вашим близким другом целых двадцать лет и пятнадцать из них – вашим врачом. Мы с миссис Белфорд приехали сюда искать вас, как только получили телеграмму. Постарайся, Элвин, дружище... постарайся все вспомнить.

– Что толку стараться? – возразил я и нахмурился. – Вы говорите, что вы врач. Тогда скажите: амнезия излечима? Когда человек теряет память, как она к нему возвращается – постепенно или сразу?

– Иногда постепенно и не до конца, а иногда так же внезапно, как пропала.

– Возьметесь ли вы меня лечить, доктор Волни? – спросил я.

– Старый друг, – ответил он, – я сделаю все, что только в моих силах и во власти науки, чтобы тебя излечить!

– Отлично, – сказал я. – Считайте, что я ваш больной. Но раз так, не забудьте о врачебной тайне.

– Ну разумеется, – отвечал доктор Волни.

Я встал с кушетки. На стол посреди комнаты кто-то поставил вазу белых роз – большой букет белых роз, душистых, недавно сбрызнутых водой. Я выбросил их из окна как можно дальше и снова опустился на кушетку.

– Ну, вот что, Бобби, – сказал я, – лучше уж я вылечусь сразу. Я и сам устал от всего этого. А теперь пойди приведи Мэриан. Но если бы ты знал, – прибавил я со вздохом и ткнул его пальцем в бок, – если б ты знал, дружище, как это было восхитительно!

1908

А.П. Чехов

Поиск по сайту: