ВОСКРЕШЕНИЕ В ПАМЯТИ

Прошлой зимой, в ночь, когда на Ривьеру лился нескончаемый, неожиданно холодный дождь, я открыла книгу Катарины Энн Портер "Былые дни". Мне говорили, что в ней написано о Кэтрин Мэнсфилд¹, и я надеялась, что Энн Портер сумела понять то, что переживала Кэтрин в Гурджиевском Институте, о котором было столько искаженных слухов.

Два или три года тому назад я читала письма Кэтрин в Миддлтон Мюррей и была очень тронута тем, что она писала о месяцах, проведенных с Гурджиевым в Фонтенбло. У меня было ощущение, что я понимаю все, что она не смогла тогда передать. И теперь мне хотелось прочесть, что же Катарина Энн Портер может рассказать как о жизни Кэтрин Мэнсфилд, так и об ее искусстве.

На странице 82 я наткнулась на предложение: "Она верила (или была убеждена, что верит), что сумеет достичь духовного и умственного перерождения посредством определенных практик и изучения эзотерических доктрин". И как окончательный приговор: "Она сознательно забросила писательство... Она достигла заслуженного признания, но вопреки этому стала преследовать несостоятельную теорию личного спасения под руководством весьма подозрительного учителя".

Я захлопнула книгу и прислушалась к бесконечному дождю. Чудо, которое случилось с Кэтрин ("законы одного космоса, действующие в другом"), было разрушено всего лишь несколькими безответственными словами.

Прошло уже тридцать пять лет с тех пор, как я и группа моих друзей приехали к Гурджиеву в Шато дю Приорэ, чтобы узнать, можем ли мы обучаться у него. И с того самого дня наша жизнь формировалась под влиянием его мыслей и его учения. Я часто пытаюсь представить, на что была бы похожа жизнь без Гурджиева. Первым на ум приходит простой образ: глядя из тюремного окна, представлять, как выглядит окружающий мир.

Больно видеть — а это бывает часто — как многие интеллигентные люда! которые не знают Гурджиева, поносят его.

Взять хотя бы Франсуа Мориа, этого симпатичного француза, чья проза меня восхищает, чьи ностальгические эмоции так часто совпадают с моими, но чей католицизм, как и все остальные организованные религии в этом мире, вызывает во мне сопротивление. Учитывая искажения, которым подвергалась "религия" в течение веков, неудивительно, что Мориа считает Гурджиева шарлатаном, о чем он писал недавно:

Кэтрин Мэнсфилд знала, что есть на свете "еще что-то". Мы видим, что в какой-то момент своей жизни она рассматривала возможность обращения к католицизму. Но все закончилось Гурджиевым, магом, которому она беззаветно поверила, в коммуне Фонтенбло, куда она направилась, чтобы умереть в страданиях. Ее направила туда вера в то, что бесполезно пестовать тело, что нужно обрести свою душу, чтобы не умереть... Такие страдания могли завести ее куда угодно. Бедняжкасбилась с пути. Но она стремилась, она искала. Это все, что требуется от нас. Остальное — лишь милость Господня.

В этом отрывке я вижу по меньшей мере пять ложных суждений. По ходу дела станет ясно, почему так думаю.

Почему Франсуа Мориа, столь открытый всему благородному, столь нетерпимый к низости, почему он так жаждет осуждать того, о ком он ничего не знает достоверно; более того, осуждать его и в других критических статьях в самой резкой форме?

Я хотела написать ему письмо. Но, зная, как он ответит — если вообще ответит — отказалась от этой затеи. Хотя я — если бы была такая возможность — могла бы спорить с ним вечно, вместо этого я решила написать книгу; и написать ее так, словно для меня вопросом жизни и смерти было убедить Мориа в его ошибке.

Такая книга должна бы была быть написана просто, ясно и неформально. Что ж, я могу писать просто — да я и не знаю, как писать по-другому. И, возможно, я могу писать ясно — по-. тому, что верю в Гурджиева. Я верю в то, чему он учил, и верю так сильно, что, несмотря на свою ограниченность, часть его замысла должна просиять сквозь мое мироощущение, пусть и не так ярко.

Так что Франсуа Мориа в какой-то мере причастен к этой книге.

Может быть, ее стоило бы написать кому-то другому, более сведущему. Но пока что никто не написал такую книгу, которая сделала бы Гурджиева понятным.

— Разве он может быть понятным?

— Нет. Но часть его идей могут быть понятны.

— Понятны кому?

— Право, не знаю. Но когда я вспоминаю, какие усилия ему приходилось прилагать, чтобы объяснить некоторые свои доктрины, то думаю, что кто-нибудь мог бы по крайней мере разъяснить предназначение Гурджиева — то, что сам он называл "обязательство".

— Почему?

— Потому что тогда станет меньше людей, которым хочется сказать: "Разве не все равно вам, проходящим мимо?"

О доктрине Гурджиева написано немало книг. Успенский проделал гигантский труд, хотя, намой взгляд, его книги не всегда легко читать тем, кто не имел хоть какого-то контакта с Гурджиевым. Замечательны труды Орэджа, хотя многие называли его самого не иначе как "рабом фантазий" и "обреченным учеником этого таинственного мистика Гурджиева". Пытались и другие, но их попытки во многом противоречивы из-за использования Гурджиевской терминологии, которая оказывается малопонятной. Книга самого Гурджиева, "Всё и Вся", по моему мнению, непонятна никому, кроме тех, кто учился у него. А его "Встречи с замечательными людьми", хотя и привлекли множество читателей во Франции³, но главным образом из-за перевеса сюжетной линии над учением.Фактически, Гурджиев остается неизвестным, исключая тех его последователей, которые работали с ним.

Одной из причин подобного непризнания является то, что писать про него чрезвычайно трудно. Его мастерство принадлежит древнему знанию, а это знание всегда передавалось изустно и никогда не записывалось, за исключением основных понятий.

Вторая причина — та, что трудно объяснить различие между доктриной Гурджиева и различными религиозными доктринами Востока. Эти философии и практики, основывающиеся на великих истинах, многому научили людей; но они не учили "сознательному знанию" так, как это делал Гурджиев.

Но Гурджиев не только неизвестен. Возможно, он просто непостижим.

Один мой знакомый гурджиевец выразился так:

— Ошибка Гурджиева в том, что он не создал ни одного ученика, который бы понимал, что от него требуется.

Возможно, это так. Но почему-то я не до конца в это верю. Думаю, это близко к истине — но это не окончательная истина.

— Если то, что Вы говорите, верно, — возразила я, — тогда почему Гурджиевские группы и по сей день продолжают свои попытки? Зачем Гурджиев делал свои попытки? Невозможно поверить, что он не предвидел своей ошибки (если она и была). Зачем тогда он работал с учениками? Больше ради себя, чем ради них?

— В некотором отношении — да. Ученики так же нужны учителю, как и учитель им; учитель обязан передать то, что он получил. Но Гурджиев так и не нашел человека, который смог бы стать "лишь на голову ниже мастера". Однако, благодаря Г,ур-джиеву, тысячи людей делали один, два, три шага по "Четвертому Пути", и их жизни оживлялись и очищались, даже при минимальном труде.

С этим я могу согласиться. Поэтому, вместо того, чтобы говорить, что ни один ученик не понимал, что от него требуется, я бы предпочла говорить так: некоторые, может быть, и понимали, но им было слишком трудно выполнить то, что от них требовалось.

Я знаю одно — если бы Гурджиевская теория человеческой эволюции была бы понята и применена, то наша планета была бы свободна от ненависти, безумия и войн. Но, поскольку эти явления, по-видимому, представляют собой условия, с которыми предназначено бороться человеку, то было бы излишним пытаться изменить их.

И отсюда, увы, вытекает, что сделать ничего нельзя, даже нельзя ничего предпринять для того, чтобы избавить человечество от его печальной, беспощадной, повторяющейся судьбы.

Вот такие негативные мысли охватили меня той зимней ночью.

Поскольку они не способствовали сну, и поскольку негативное отношение мне не свойственно, я продолжала размышлять, пока у меня не появилась идея.

Если бы у кого-то появился нелепый замысел рассказать о предназначении и достижениях Гурджиева, ему пришлось бы

избрать отзывчивую публику. Почему не выбрать "genus intellectualus", "род интеллектуальный", поскольку он обычно с большим чувством реагирует на великую идею и относится к той разновидности людей, которые, по словам Гурджиева, хотели и могли извлечь пользу из того, что он мог предложить. Он описывал их как людей, обладающих "магнитным центром" — то есть тех, кто имеет внутри себя способность для усвоения сущности великого знания, тех, кто подвержен влиянию "высших сил". Он делил подобных людей на две группы — первая состояла из тех, в ком "образование" не атрофировало стремления к высшему, вторая — из тех, кого он называл "простые люди".

Это отсеивание "многих" совпадает с высказыванием Гурджиева, что только малое число людей способно развить "качественные вибрации", которые могут изменить их судьбу; они, в свою очередь, могут повлиять на других, поддающихся влиянию; и это тот самый счастливый случай, который иногда выпадает человеку.

Моя концепция понятной книги о Гурджиеве заключается в том, что она должна быть адресована этим двум типам людей, и написана по мере возможности (по крайней мере, вначале) простым языком.

Я пропущу факты (биографические) и сосредоточусь на доктрине. Меня мало интересуют те факты, которые, похоже, так занимают людей... где он родился? в каких условиях? какое образование получил? кто его обучал? был ли он наставником Далай-ламы? и т.д., и т.д., и т.д. Гурджиев сам написал о своем детстве, родителях, учителях, путешествиях, жизненном опыте и о своем знании. Что важно — так это знание.

В этой книге я напишу, о чем он говорил, когда я могла его слышать; чему он нас учил и как он учил; и какой эффект это оказывало не только на меня, но и на моих друзей, поскольку каждый из нас имел разные переживания.

Эта книга — не исследование, не портрет, не научный труд или справочник. Пожалуй, ее можно назвать букварем.

II

Поиск по сайту: