Университетская книга Москва - Санкт-Петербург 2001 12 страница

И в том случае, когда слова понимаются не как подражание вещам, а отражение субъективных эмоциональных состояний, когда они, как у Эпикура, должны передавать не столько свойства вещей, сколько ϊδια πάθη⁴⁷* говорящего¹⁸, изучение языка продолжает руководствоваться в сущности тем же принципом, хотя его норма и изменилась. Если постулат отображения как таковой сохраняется, то в конечном счете все равно, является ли само отображаемое «внутренним» или «внешним», идет ли речь о совокупности вещей или о чувствах и представлениях. Более того, как раз во втором случае скепсис в отношении не только не может не вернуться, но и с необходимостью приобретает наиболее острую форму. Ведь язык может претендовать на постижение непосредственности жизни еще в меньшей мере, чем на постижение непосредственности вещей. Всякая прямая попытка выразить эту непосредственность сразу же подрывает саму себя:

если душа говорит, то говорит не dyiua^4S'.

Так что язык уже в соответствии со своей чистой формой образует противоположность полноте и гуще чувственного мира ощущений и эмоций. Возражение Горгия: «говорит говорящий, а не цвет или вещь»¹⁹, оказывается еще более действенным, если мы заменим «объективную» действительность «субъективной». Ведь в этой реальности господствует сплошная индивидуальность и определенность высшей степени; в мире слов, напротив, — универсальность, т.е. нео-

пределенность и многозначность чисто схематических знаков. Поскольку «генерализирующее» значение слова стирает все различия, характеризующие реальные психические процессы, путь языка, как нам представляется, не возносит нас в универсальность духа, а опускает в общность пошлого: ведь язык ухватывает лишь это, лишь то, что не просто свойственно какому-либо индивидуальному воззрению или ощущению, а что объединяет их с другими. Так что язык остается кажущейся ценностью — лишь правилом игры, становящимся тем более категоричным, чем больше участники игры ему подчиняются, однако как только оно подвергнет себя критическому рассмотрению, ему придется отказаться от всякого притязания на изображение, а тем более познание и постижение чего-либо действительного, будь то часть «внутреннего» или «внешнего» мира.

Однако в критике познания и критике языка именно эта наиболее радикальная версия скепсиса, в сущности, уже несет в себе преодоление скепсиса. Скепсис стремится изобразить ничтожность познания и никчемность языка, — но все же доказывает он в конце концов скорее никчемность масштаба, прикладываемого к тому и другому в этом случае. Ведь то, что методически и последовательно совершается в развитии скептической точки зрения, — это внутреннее разложение, саморазрушение основоположений «теории отображения». Поэтому чем дальше продвигается в данном пункте отрицание, тем яснее и определеннее вырастает из него новый позитивный подход. Необходимо искоренить последнюю видимость какого-либо опосредованного или непосредственного тождества действительности и символа, напряжение между ними должно быть доведено до последнего предела — и это для того, чтобы именно в этом напряжении можно было увидеть специфическую функцию символического выражения и содержание каждой отдельной символической формы. Ведь это содержание действительно невозможно уловить, пока господствует вера, будто мы обладаем «действительностью» как данным и самодостаточным бытием, как целостностью (хоть вещей, хоть ощущений) прежде всякого наложения на нее духовной формы. Если бы эта предпосылка была верна, тогда форме как таковой не оставалось бы иной задачи, кроме чистой репродукции, которая, однако, с необходимостью будет уступать своему оригиналу. На самом же деле, если искать смысл любой формы, то никак не в том, что она выражает, а только в способе и манере, в модусе и внутренних закономерностях самого выражения. В этих-то закономерностях образования, т. е. не в близости к непосредственной данности, а в последовательном отдалении от нее и заключается ценность и своеобразие языкового формообразования, равно как и ценность и своеобразие художественного формообразования. Эта дистанция от непосредственного наличного бытия и от непосредственных впечатлений составляет условие его зримости, его духовной осознанности. Поэтому язык также начинается лишь там, где прекращается непосредственная связь с чувственным выражением

и чувственным аффектом. Звук еще не стал звуком языка, пока он ведет себя как чистое повторение, пока вместе с волей к «значению» ему не хватает специфического момента значения. Цель повторения заключается в тождестве, цель языкового обозначения заключается в различии. Синтез, осуществляемый в языковом обозначении, может быть лишь синтезом отличного, но не одинакового или сходного в каком-либо отношении. Чем больше звук походит на то, что стремится выразить, чем больше он сам «есть» еще и это другое, тем меньше он способен «значить» то, что другое представляет собой. Не только в том, что касается духовного содержания, но также и с биологической и генетической точки зрения здесь имеется четкая граница. Уже у низших животных мы встречаем множество первоначальных звуков, сопровождающих эмоции и ощущения, которые все больше дифференцируются по мере продвижения к высшим видам, развиваясь в сторону определенным образом артикулированных и отделенных друг от друга «языковых выражений», криков, выражающих страх, сигналов опасности, призывных кличей в период спаривания. Но между этими звуковыми сигналами и обозначающими и значащими нечто звуками человеческого языка по-прежнему пролегает граница, сохраняется «зияние», вновь подтвержденное более тонкими исследовательскими методами современной психологии животных²¹. Шаг к человеческому языку совершается — как было подчеркнуто уже Аристотелем — только тогда, когда знак чистого значения обретает решающий примат над звуками аффекта и возбуждения: преимущество, выражающееся с точки зрения истории языка также и в том, что многие слова развитых языков, на первый взгляд кажущиеся чистыми междометиями, при более внимательном рассмотрении оказываются обратным образованием на основе более сложных языковых структур, на основе слов или предложений с определенным понятийным значением²².

В общем виде можно выделить три ступени, через которые проходит это созревание языка на пути к присущей ему форме, происходит это его внутреннее самоосвобождение. Если обозначить эти ступени как ступени мимического, аналогического и собственно символического выражения, то поначалу это трехчастное деление оказывается не более чем абстрактной схемой, однако эта схема будет наполняться конкретным содержанием по мере того как будет становиться ясно, что она не только может служить принципом классификации данности языковых явлений, но что в ней раскрываются функциональные закономерности строения языка, закономерности, находящие в других областях, таких как искусство или познание, совершенно определенное и характерное подобие. Чем ближе можем мы приблизиться к подлинным началам звукового языка, тем больше мы оказываемся все еще полностью заключенными в том круге мимического изображения и обозначения, где берет свое начало и язык жестов. К чему стремится язык, так это к непосредственной близости к чувственному впечатлению и как можно более точному воспроизведению многообразия

этого впечатления. Это стремление оказывается господствующим не только на значительном участке развития детской речи, но и самым ярким образом постоянно проявляется в языке «примитивных» народов. Язык еще так тесно примыкает к конкретному отдельному событию и его чувственному образу, что пытается словно исчерпать его звуком, и, не удовлетворяясь общим обозначением, сопровождает каждый особый нюанс события особым, предназначенным специально для этого случая звуковым нюансом. Так, например, в языке эве и некоторых родственных ему языках имеются наречия, обозначающие только одного рода деятельность, одно состояние или одно свойство и потому сочетающиеся только с одним глаголом. Многие глаголы обладают множеством подобных, принадлежащих только им качественных наречий, большинство из которых является звуковыми образами, звуковыми имитациями чувственных впечатлений. Вес-терманн насчитывает в своей грамматике языка эве не менее 33 подобных звуковых образов только для одного глагола со значением «идти», каждый из этих образов обозначает соответственно особую манеру или особенность ходьбы, например, «расхлябанно» или «бесцельно», «хромая» или «пыхтя», «вразвалку» или «покачиваясь», «энергично» или «вальяжно». Однако, добавляет он, этим не исчерпывается ряд наречий, описывающих ходьбу, поскольку большинство из них может употребляться не только в обычной, но и в удвоенной форме, в уменьшительной форме в зависимости от размера субъекта²³. Если в ходе дальнейшего развития языка этот род непосредственного звукоподражания и отходит на задний план, то нет ни одного сколь угодно развитого цивилизованного языка, не сохраняющего разнообразные примеры звукоподражания. Поразительное однообразие определенных ономатопоэтических выражений обнаруживается во всех языках земного шара. Они доказывают свою жизнеспособность не только тем, что, сформировавшись однажды, противостоят как регулярным звуковым изменениям, так и универсальным звуковым законам, но и тем, что появляются в качестве новообразований, возникающих непосредственно «при свете» языковой истории²⁴. Если учесть данные факты, то становится понятным, почему именно языковеды-эмпирики неоднократно испытывали склонность заступиться за часто подвергавшийся в философии языка жестокой критике принцип звуководражания и попытаться хотя бы в какой-то степени реабилитировать его²⁵. Еще философия языка XVI и XVII вв. неоднократно выражала уверенность в том, что ей удалось заполучить в ономатопоэтических выражениях ключ к праязыку человечества, к «lingua adamica». Правда, сегодня в силу прогресса критического подхода в лингвистических исследованиях видение этого праязыка все больше и больше рассеивается; однако все еще отмечаются отдельные попытки доказать, что в самые ранние периоды образования языка существовало соответствие между классами значимых единиц и классами звуковых единиц, что вся совокупность первичных слов делилась на определенные группы, каждая из

которых примыкала к определенному звуковому материалу и была из него образована²⁶. Но даже и тогда, когда больше не надеются на то, что таким путем удастся получить действительную реконструкцию праязыка, принцип звукоподражания обычно признается в качестве средства, с чьей помощью можно скорее всего получить опосредованное представление о наиболее ранних стадиях формирования языка. «Несмотря на все изменения, — замечает, например, Г. Курциус относительно индоевропейских языков, — в языках отмечается и стремление к постоянству. Одним и тем же звуковым комплексом sta все народы нашей семьи от Ганга до Атлантического океана обозначают представление о стоянии; с незначительно изменяемым звуковым комплексом plu y всех них сочетается представление о течении. Это не может быть случайностью. Несомненно, одно и то же представление оставалось на протяжении всех тысячелетий связанным с теми же самыми звуками потому, что в восприятии народов между ними существовала внутренняя связь, т.е. у них существовала склонность выражать это представление именно этими звуками. Утверждение, что древнейшие слова предполагают некоторую связь звуков с обозначаемыми представлениями, часто подвергалось осмеянию и уничтожающей иронии. Тем не менее затруднительно объяснить происхождение языка, не прибегая к этому постулату. Во всяком случае и в словах далеко продвинутых периодов развития представление живет, словно душа»²⁷. Задача уловить эту «душу», обитающую в отдельных звуках и классах звуков, снова и снова манила к себе философов языка и языковедов. На этот путь ступали не только стоики: и Лейбниц пытался выявить этот первоначальный смысл отдельных звуков и звукосочетаний²⁸. И после него как раз наиболее тонкие и глубокие языковеды полагали, что им удалось ясно показать символическую значимость определенных звуков не только в материальном выражении отдельных понятий, но и в формальном представлении некоторых грамматических отношений. Так, Гумбольдт не только обнаруживает подтверждение этой связи в выборе конкретных звуков для выражения определенных характеристик, фиксируемых восприятием, — скажем, звуки st регулярно передают впечатление постоянства и твердости, /— таяния и текучести, w— неровного и непостоянного движения, — но также уверен, что постоянно встречает ее среди средств языкового формообразования, и обращает на этот «символизм в грамматических звуках» особое внимание²⁹. Якоб Гримм также пытался показать, что, например, звуки, используемые в индоевропейском праязыке для образования вопросительных слов и утвердительных и отрицательных слов, употребляемых при ответе на вопрос, находятся в точнейшем соответствии с духовным значением вопроса и ответа³⁰. То обстоятельство, что различия вокализма и чередования гласных могут использоваться как выражение объективных градаций, в особенности для обозначения большего или меньшего расстояния предмета от говорящего, представляет собой феномен, сходным образом повторяющийся в самых различ-

ных языках и языковых регионах. При этом а о и почти постоянно обозначают большее, a ei— меньшее расстояние³¹. Различия во временной дистанции также выражаются подобным образом за счет различия гласных или их тона³². Определенные согласные и группы согласных одним и тем же образом используются как «естественные звуковые метафоры», которым почти во всех языковых регионах присуща одна и та же или сходная семантическая функция: так, например, губные сонанты с удивительной регулярностью обозначают направление в сторону говорящего, в то время как взрывные переднеязычные — движение от говорящего, поэтому первые оказываются «естественным» выражением понятия «я», вторые — естественным выражением понятия «ты»³³.

Однако в этих последних явлениях, сколь бы ни напоминал их облик непосредственно-чувственное выражение, границы круга чисто мимических и имитативных языковых средств в сущности уже преодолены. Ведь теперь речь идет уже не о том, чтобы зафиксировать в имитирующем звуке единичный чувственный предмет или единичное чувственное впечатление, нет, качественные градации в общем ряду звуков служат для выражения чистого отношения. Между формой и спецификой этого отношения в звуках, в которых оно себя представляет, больше не существует прямого материального сходства — как и вообще одна материя звука как таковая не в состоянии передавать характеристики чистых отношений. Связь имеет скорее опосредованный характер, так что в отношении звуков, с одной стороны, и обозначаемых смысловых единиц — с другой, выражается некая аналогия формы, осуществляющей соотнесение совершенно различных по содержанию рядов. Тем самым достигается вторая ступень, которую мы в противоположность чисто мимическому выражению можем обозначить как ступень аналогического выражения. Переход от одной ступени к другой, возможно, обнаруживается с наибольшей ясностью в языках, использующих музыкальный тон слога для различения значений слова или для выражения формально-грамматических определений. При этом мы еще находимся совсем близко от мимической сферы, поскольку чистая функция значения еще неразрывно связана с самим чувственным звучанием. О языках Индокитая Гумбольдт говорит, что из-за различия высоты тона отдельных слогов и акцентных контрастов речь на этих языках становится подобием пения или речитатива и, например, шкалу тонов тайского языка вполне можно сравнить с музыкальным звукорядом³⁴. Примечательны также различные языки Судана, способные выражать самые разнообразные нюансы значения с помощью высокого, среднего и низкого тона слогов, а также с помощью вариантов, возникающих при сочетании тонов: восходящего (низкий с высоким) или нисходящего (высокий с низким). Обозначаемые таким образом различия отчасти носят этимологический характер, когда один и тот же слог служит, в зависимости от тона, для обозначения совершенно разных вещей или собы-

тий; отчасти же различия слоговых тонов выражают пространственные и количественные различия, например, когда слова с высоким тоном используются для обозначения больших расстояний или быстроты, а слова с низким тоном — для обозначения близости или медленного движения и т.д.³⁵ Однако языковое представление подобным путем могут обрести и чисто формальные характеристики и контрасты. Так например, одним лишь изменением тона утвердительная форма глагола может быть преобразована в отрицательную³⁶ — но подобным же образом может задаваться грамматическая категория слова, когда, скажем, одинаковые слоги в зависимости от произнесения характеризуются как имена или глаголы³⁷. Еще один шаг, и мы попадаем в область гармонии гласных, определяющей, как известно, весь строй ряда языков и языковых групп, прежде всего — строй урало-алтайских языков. В этом случае гласные распадаются на два четко различающихся класса, класс гласных заднего и переднего ряда, и существует неукоснительное правило, согласно которому при расширении основы за счет суффиксов гласные суффиксов должны принадлежать тому же классу, что и гласный корневого слога³⁸. В этом случае звуковое уподобление отдельных составляющих слова, т.е. чисто чувственное средство, служит для того, чтобы объединить эти элементы также и формально и продвинуться от их рыхлой «агглютинации» к замкнутой в себе структуре слова или предложения. Слово или слово-предложение, оформляясь на основе принципа гармонии гласных в звуковое единство, одновременно только в этом обретают и свое истинное смысловое единство: связь, поначалу касающаяся лишь качества отдельных гласных и физиологических особенностей их произнесения, становится средством, соединяющим их в единство духовного целого, в единство «значения».

Еще более ясно и рельефно проявляется это «аналогическое» соответствие между звуком и значением в функции некоторых широко распространенных и типичных средств формирования языка, например в том, как используется для слово- и формообразования, а также в синтаксических целях такое звуковое средство, как редупликация. На первый взгляд может показаться, что редупликация еще полностью подчинена принципу подражания: удвоение звука или слога вроде бы предназначено только для того, чтобы как можно вернее передать некоторые объективные свойства обозначаемого предмета или процесса. Повтор звука непосредственно следует повтору, существующему в чувственной реальности или впечатлении. Подлинное место звукового повтора там, где предмет многократно предстает чувствам в однотипном состоянии, где временной процесс осуществляется как последовательность однотипных или сходных фаз. Однако на этой совершенно элементарной основе воздвигается система удивительного многообразия и тончайших смысловых нюансов. Чувственное впечатление «множественности вообще» сначала разделяется на понятия «коллективной» и «дистрибутив-

ной» множественности. Некоторые языки, в которых отсутствует обозначение множественного числа в нашем понимании, развили вместо него до высочайшей четкости и определенности идею дистрибутивной множественности, различая самым тщательным образом, является ли определенный акт неразделимым целым, или же распадается на несколько отдельных действий. Если имеет место последнее, т.е. в действии одновременно принимают участие различные субъекты, или же оно выполняется одним субъектом в несколько разновременных подходов, так что в нем выделяются «стадии», то в качестве выражения этого дистрибутивного членения выступает звуковое удвоение. Гатшет в своей грамматике языка кламат показал, как это принципиальное деление в данном языке стало поистине доминирующей языковой категорией, пронизывающей все его части, детерминирующей общую «форму» языка³⁹. И в других языковых семьях можно наблюдать, как удвоение слова, которое в начале языковой истории служило простым средством обозначения множества, постепенно оказывается наглядным выражением тех множеств, что даны не как замкнутое целое, а распадаются на отдельные группы или индивидуумы⁴⁰. Но значение указанного языкового средства для мысли этим далеко не исчерпывается. Редупликация может выступать в качестве способа представления не только множественности и повторения, но и разнообразных других отношений, в частности пространственных и пропорциональных. Шерер характеризует редупликацию как грамматическую прафор-му, служащую по сути выражению трех основных представлений: представления силы, пространства и времени⁴¹. Из итеративного значения путем очевидного перехода развивается чисто интенсивное, проявляющееся у прилагательных в образовании степеней сравнения, у глаголов — в образовании интенсивов, которые затем нередко переходят в каузативы⁴². Очень тонкие модельные отличия действия или процесса могут быть означены простым средством звукового повтора: например, в различных языках американских индейцев редуплицированная форма глагола употребляется, чтобы обозначить своего рода «нереальность» действия, дабы показать, что оно существует лишь в намерении или «представлении», но не достигло стадии реального свершения⁴³. Во всех этих случаях редупликация явно давно оставила позади себя фазу чисто чувственного изображения предметного бытия или указания на него. Это проявляется, в частности, и в своеобразной полярности ее употребления, благодаря чему она может становиться носителем не просто различных, но прямо-таки противоположных особенностей значения. Наряду с усилительным значением редупликация порой приобретает и прямо противоположное, ослабляющее значение, так что используется у прилагательных для образования диминутивов, у глагола — для образования лимитативов⁴⁴. В характеристике языковой фазы действия редупликация также может служить для выражения и настоящего, и будущего, и прошлого⁴⁵. Вышеописанное наглядно де-

монстрирует, что редупликация не столько передает некоторое твердое и ограниченное представление с его содержательной стороны, сколько выражает определенное направление рассмотрения, можно сказать, некую динамику представления. Еще более четко вырисовывается чисто формальная роль редупликации там, где она переходит из сферы квантифицирующих выражений в область чисто реляционных характеристик. Она определяет в этом случае не столько содержательное значение слова, сколько его общую грамматическую категорию. В языках, не передающих данную категорию в чистой форме слова, слово часто с помощью удвоения звука или слога переводится из одного грамматического класса в другой, превращаясь, например, из имени в глагол⁴⁶. Во всех этих явлениях — к ним можно было бы прибавить и другие подобные — ясно обнаруживается, как язык даже там, где он исходит из чисто имитативного или «аналогичного» выражения, постоянно стремится расширить его сферу, а в конечном итоге — прорваться за ее пределы. Он делает из нужды многозначности звукового знака его настоящую добродетель. Ведь как раз эта многозначность не допускает, чтобы знак оставался чисто индивидуальным знаком; именно она принуждает дух совершить решающий шаг от конкретной функции «означивания» к общей и общепринятой функции «значения». В этой функции язык словно освобождается от чувственных оболочек, до сих пор его сковывавших: мимическое и аналогическое выражения уступают место чисто символическому, которое именно в своей инаковости и благодаря ей становится носителем нового и более глубокого духовного содержания.

Примечания

¹ Полную систему выразительных движений попытался создать на основе психологических и эстетических исследований XVIII в. уже Й.Й. Энгель в своей работе «Ideen zur Mimik» (Schriften, Berlin, 1801, N. 7-8); вообще относительно понимания языка как выразительного движения см. особенно Wundt. Die Sprache. 2. Aufl., Bd. I, S. 37.

² Эта мысль о «примате движения» с особой четкостью и энергией представлена в психологии Германа Когена, см. в особенности: Cohen. Ästhetik des reinen Gefühls, Bd. I, S. 143.

³ Wundt. Völkerpsychologie. 2. Aufl. Bd. I, S. 129-130.

⁴ См. Платон. Теэтет, 155 E.

⁵ См. Kluge. Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache. 5. Aufl. Straßburg, 1894, S.415 (s.v. zeigen); Curtius. Grundzüge der griechischen Etymologie. 5. Aufl. Leipzig, 1878, S. 115, 134, 296.

⁶ Andrea de Jorio. La mimica degli antichi investigata nel gestire Napolitano. Napoli, 1832; о языке монахов-цистерцианцев см. Wundt, a.a.O., Bd. I, S. 151.

⁷ CM. Mattery. Sign languages among North American Indians. — Reports of Bureau of ethnology in Washington, I, p. 334.

⁸ См. Аристотель. Риторика, 1404а 20: τα γαρ ονόματα μιμήμτα εστίν υπήρξε δε και ή φωνή πάντων μιμητικώτατον των μορίων ήμίν [«имена суть подража-

ния <именуемому>, но и голос наш — подражательнейшая из наших способностей» — цит. по: Аристотель и античная литература. М., 1978, с. 169].

⁹ См. περί ερμηνείας π.έ 2, 16а 27: φύσει των ονομάτων ουδέν εστίν αλλ' όταν γένηται σύμβολον έπεί δηλούσί γέ τι και οί αγράμματοι ψόφοι, οίον θερίων, ων ουδέν εστίν όνομα, [«от природы нет никакого имени. А <возникает имя>, когда становится знаком, ибо членораздельные звуки хотя и выражают что-то, как, например, у животных, но ни один из этих звуков не есть имя.» — Аристотель. Об истолковании. Цит по: Аристотель. Сочинения. Т. 2. М., 1978, с. 94]. Определенное различение «подражания» и «символа» (ομοίωμα и σύμβολον) можно найти также, например, у Аммония в комментарии к «Об истолковании» Аристотеля 15b (Scholia in Aristotelem. Ed. Ac. Reg. Borass., p. 100).

¹⁰ Wundt. a.a.O., Bd. I, S. 156.

¹¹ Относительно manual concepts индейцев зуньи см. Gushing. Manual concepts (The American anthropologist V, p. 291); о связи языка жестов и словесного языка см. в особенности богатый материал у Леви-Брюля: Lévy-Bruhl. Les functions mentales dans les sociétés inférieures. Paris, 1910 (c. 133 и далее немецкого издания 1921 г.).

¹² См. Clara und William Stern. Die Kindersprache. 2. Aufl. Leipzig, 1920, S. 144.

¹³ См. Karl Bücher. Arbeit und Rhythmus; о влиянии труда и «трудовых ритмов» на язык ср. работы Л. Нуаре: L. Noire. Der Ursprung der Sprache. Mainz, 1877; L. Noire. Logos-Ursprung und Wesen der Begriffe. Leipzig, 1885.

¹⁴ Über den Ursprung der Sprache (1851) - Jacob Grimm. Kleine Schriften, S. 255. Предполагаемая Гриммом этимологическая связь, впрочем, сомнительна и может быть оспорена, подробнее об этом см.: Georg Curtius. Grundzüge der griechischen Etymologie. 5. Aufl., S. 110, 330.

¹⁵ Более подробные объяснения смысла этого первоначального противопоставления φύσει и νόμωι, и лишь в александрийский период замещенного противопоставлением φύσει и θέσει [по установлению], см. у Штейнталя: Steinthal. Geschichte der Sprachwissenschaft bei den Griechen und Römern. Bd. I, S. 76, 114, 319.

¹⁶ Cp. Sextus. Adversus mathematicos VII, 83 (Diels. Fragmente der Vorsokratiker, 76 B, 554): ώι γαρ μηνύομεν, εστί λόγος, λόγος δε ουκ εστί τα υποκείμενα και οντά· ουκ άρα τα οντά μηνύομεν τοις πέλας άλλα λόγος, ος έτερος εστί των υποκειμένων. [«Ведь то, чем мы объявляем, есть слово. Слово же не есть ни субстрат, ни сущее. Значит, мы объявляем своим ближним не сущее, но слово, которое от субстрата отлично.» — Цит. по: Секст Эмпирик. Сочинения. Т.1. М., 1975, с. 76].

Поиск по сайту: