Борису Шлецеру

О, темные ночные разговоры,

Незримые, незримые слова…

Во мраке с головою голова

Беседуют, как опытные воры…

Ужасный час… На собственной подушке

К законной страже каждый приступил,

И слышен скрип убийственнейших пил,

И сыпятся секретнейшие стружки…

О, как чарует песней лебединой

Под наволочкой лебяжий пух,

И лебедь умирающий распух,

И умер по бокам и в середине…

Ужасный час… Двуспальная скамья

О, для неподсудимых… Ночью судной

Все ангелы сидят на белых суднах…

Спокойной ночи вам желаю я.

Сплелись мужской и женский голоса,

Запутался, оправдываясь голос,

И отсекает голосящий волос

Ее косы о, смерть, твоя коса…

«Я полагал, что нервные припадки…»

Я полагал, что нервные припадки

Давно прошли… Всего их было семь…

И я, на слезы и на нежность падкий,

Почти спокоен… Сплю, пишу и ем…

Но был восьмой припадок… Я сегодня

Так долго бился… И мой страх воскрес…

Тебя уж нет, но есть любовь Господня…

Мне помогли молитвы и компресс.

«По кладбищу хожу веселый…»

По кладбищу хожу веселый,

С улыбкой светлой на губах,

Смотря как быстро новоселы

Устроились в своих гробах.

На кладбище всегда веселье –

Ко всем, кто бесприютно жил,

Пришел на праздник новоселья

Живущий выше старожил.

«Я не люблю оранжереи…»

Я не люблю оранжереи,

Где за потеющим стеклом

Растенье каждое жирея

Зеленым салом затекло.

И, к грядкам приникая ближе,

Цветов прожорливые рты

Навозную вбирают жижу

В извилистые животы…

О, если бы стеблям высоким

При свете газовом не зреть,

Не пить химические соки

И за стеклом не ожиреть.

А солнечный остроконечник

Очистил бы своей водой

Благоухающий кишечник

Цветов пресыщенных едой…

«Чрез струны железные лиры…»

Чрез струны железные лиры

Я видел при утренних звездах

Как взвеяли ангелов клиры

Крылами и пением воздух,

И я, прижимаясь к железной

Струне у подножья лиры,

Смотрел, преклоненный и слезный,

На воздух и пенье, и клиры…

«Я на соломинку чужого глаза…»

Я на соломинку чужого глаза

Указываю редко и с трудом,

Зато из бревен моего я сразу

Построить мог бы превысокий дом.

Он был бы выстроен в ужасном стиле,

Но подивился бы бездушный мир,

Узнав, что всех бездомных разместили

По светлым комнатам моих квартир.

Имелись бы в нем платье, обувь, пища,

Конечно, все простое – я не Крез.

Но тот, кто грязен был, тот стал бы чище,

Кто духом пал, тот скоро бы воскрес.

А для больных в нем были бы палаты,

Поправились бы все, в конце концов.

И я не брал самой низкой платы

За право жизни от своих жильцов.

Вы спрашиваете – который номер,

И улицу… Зачем Вам, Вы – богач.

Я не скажу. А полицейский – помер.

Бедняк – тебе же я скажу – не плачь.

Так я живу. О, что-то строят руки,

А что – не вижу, даже и во сне.

Не из-за бревен ли я близорукий.

Закрыв глаза, смотрю через пенсне.

«Ребенок, ушибившись, плачет…»

Ребенок, ушибившись, плачет

И трет синеющий ушиб,

Но что удар смертельный значит

Для тех, кто столько раз погиб,

А мать ребенка утешает

И на руки его берет,

Но что же значит боль большая

Для тех, кто столько раз умрет…

«Катушка ниток – шелковая бочка…»

Катушка ниток – шелковая бочка

Но я не пью и не умею шить.

Игла, пиши пронзающую строчку:

Как трудно шить, еще труднее жить.

Дрожит рука твоей ручной машины,

И ваши руки я поцеловал…

О, море, на тебя надеть бы шины,

Чтобы не громыхал за валом вал.

Катушка ниток заливает платье

Тончайшим белым шелковым вином, –

Ты говоришь – тебе за это платят…

Счастливая, ты здесь, а я в ином –

Материи нематерьяльный голос

О матери моей прошелестел…

Она любила, верила, боролась…

О, души голые одетых тел…

Прислушайся… Нет, то не грохот ветра,

То ветхий мир по дряхлым швам трещит.

Безмерна скорбь. Я не хочу быть мэтром.

И твой наперсток – мой последний щит.

«Стою в уборной… прислонясь к стене…»

Стою в уборной… прислонясь к стене…

Закрыл глаза…Мне плохо…обмираю…

О смерть моя… Мы здесь наедине…

Но ты – чиста… Тебя не обмараю…

Я на сыром полу… очнулся вдруг…

А смерть… сидит… под медною цепочкой…

И попирает… деревянный круг…

И рвет газеты… серые листочки…

«И – поле злаков или трав…»

И – поле злаков или трав –

Мое лицо – следы потрав,

И гибнут колос и листы,

Мое лицо – сгниешь и ты…

И леса или ветхой рощи

Мое лицо, о, будь попроще,

И ветром сломанные ветви

Мое лицо таит, заметьте…

И от сгнивающих растений

Мое лицо покрыли тени.

И, в небо простирая корни,

Мое лицо, о, будь покорней…

И плача и дрожа, как ива,

Мое лицо, ты некрасиво.

И как фальшивые цветы

Мое лицо не любишь ты…

«В твоих объятьях можно умереть…»

В твоих объятьях можно умереть

От нежности, как от туберкулеза.

И на лицо твое смотреть, смотреть,

И улыбаться слабо и сквозь слезы…

Не бойся же меня руками сжать –

Просторно мне, как выпущенной птице,

Душой в твоих объятьях возлежать,

А телом тихо к небу возноситься…

«Вымывшись и белую рубашку…»

Вымывшись и белую рубашку

На тело свежее надев,

Я вздохну спокойно и нетяжко,

Лишь едва заметно побледнев.

Мокрой щеткой волосы приглажу

Привычными движеньями руки,

И кривыми ножницами даже

У висков подрежу волоски.

Зеркало к своим губам придвинув,

Подышу на темное стекло,

Думая – я через час остыну,

А мое дыхание тепло.

Всматриваясь в пятнышки веснушек,

Я замечу желтую одну.

И взгляну на брови и на уши,

И на губы синие взгляну.

И поставлю зеркало обратно

На пыльное помятое сукно,

И сделаются сразу непонятны

Потолок и стены, и окно.

И прилягу на кровать устало

С тупеющею болью в голове,

И, пальцами впиваясь в одеяло,

Проглочу из трех крупинок две…

«Пять месяцев я прожил без пенсне…»

Пять месяцев я прожил без пенсне

И щурился, как всякий близорукий,

Но то, что видел, видел не во сне,

Мои стихи и радость в том поруки.

Но я не все в стихах своих раскрыл

И радуюсь не обо всем воочью –

Не два стекла, а пару белых крыл

Я пред глазами видел днем и ночью…

«Богобоязненный семит…»

Богобоязненный семит,

Я целомудренней Онана,

Но терпкий аромат банана

Меня волнует и томит.

И не понять мою игру:

Я влажные раздвинул губы

И медленно вонзаю зубы,

Прокусывая кожуру.

Она упруга и туга,

Но смачивается слюною,

И мусульманскою луною

Уже не кажется дуга…

Я словно прикасаюсь к коже

И к девственному животу,

И снова ощущаю ту,

Что некогда томила тоже…

Но не луна… О, нет, не грудь

И не живот моей Эсфири…

Четыре лепестка, четыре

Осталось мягких отогнуть.

И мною обнаженный плод

Себя бесстыдно мне покажет.

И будет поцелуев слаже

Его благоуханный мед…

«Над городом несется смерч…»

Над городом несется смерч,

А в глаз пылинка попадает…

Я испытал и жизнь и смерть,

И все-таки еще страдаю…

Корабль с людьми идет ко дну,

Но плавает средь бури пробка…

Люблю тебя, тебя одну,

И ты меня спасаешь робко…

«Как утомлённый почтальон…»

Как утомлённый почтальон,

Идущий в тихом переулке,

Как церемонный котильон,

Звенящий в дедовской шкатулке.

Как солнечный пушистый снег,

Ногами загрязнённый очень,

Как лошади усталый бег,

Когда ей путь не укорочен.

Как женщина среди детей,

Не захотевшая ребёнка,

Как радостнее всех вестей

С любимым волосом гребёнка.

Как вымазанное лицо

Немолодого трубочиста,

Как выкрашенное яйцо

Пасхальной краскою лучистой.

Как холодеющий тюфяк

Под неокоченевшим телом,

Как одинокий холостяк

В публичном доме оголтелом.

Как разорвавшийся носок,

Заштопанный неторопливо,

Как юноша, что невысок,

И девушка, что некрасива.

Как проволочные венки

На торопливом катафалке,

Как телефонные звонки

И в чёрной трубке голос жалкий.

Как улыбающийся врач,

Болеющий неизлечимо,

Как утешение – не плачь,

Когда печаль необлегчима.

Как ангел Александр Блок,

Задумчиво смотрящий с неба,

Как полумёртвый голубок,

Мечтающий о крошках хлеба…

«Ночь — женщина, мужчина — день…»

Ночь — женщина, мужчина — день,

Но есть часы — гермафродиты…

Вот этот час: ни свет, ни тень,

В нем нежность и суровость слиты…

Вот этот час: двуполый он,

Ни темен и ни светел воздух…

Не спишь, не созерцаешь сон,

Лежишь, но утомляет отдых…

«Когда солдат встречается с солдатом…»

Поиск по сайту: