Ольге Викторовне Андреевой

Два пробило — хотя давно настало три.

Без четверти лимона три стакана чая…

Я бодрствую над «Царство Божие внутри

Нас» – и пишу, усталости не замечая…

И в ореоле лампы темен кабинет.

В скелете полок с ветхой кожей переплетов

Сияют души, коих тел давно уж нет.

Еще любя, еще благословляя что-то…

Но книги есть — на месте никогда их нет,

Пустое место их — таинственно и слепо,

Как будто погребенный музами поэт

Воскрес и вышел к светлым ангелам из склепа.

И темнотой расширен лампы ореол

До тишины, чуть зримой в темноты пределах.

И освещенный кажется священным стол,

И Царство Божие страницу ввысь воздело…

И вновь порыв страницы медленно поник,

И между пальцами слегка зажатый шелест

Внизу страницы чуть возвышенно возник —

И сладостно звучит его сухая прелесть.

И лампы ореол расширен тишиной

До тишины пределов, в темноте чуть зримых.

И царство Божие сияет предо мной

Страницею, которая неповторима…

В конце страницы шелест тихо вновь возник

Сухой и сладостной щепоткою музыки,

Что сыпется меж пальцами недолгий миг

С чуть овлажнившеюся негой безъязыкой…

…………………………………………………

И пыль не заглушает шелеста сего…

О, пыль – ты эхо, что все песни заглушаешь.

Все песни покрываешь… Отзвуки всего…

И до себя сухой лишь шелест возвышаешь…

……………………………………………………..

И тишина находит темноты предел,

И кажется тогда средь темноты чуть зримой

И перед Царством Божьим я себя воздел

Как светлую бескрылость, что неповторима.

Не светлая ль бескрылость — темноты предел,

Не тишины ль бескрайность – светлая бескрылость,

И перед Царством Божьим я себя воздел.

И предо мной себя страница приоткрыла…

И я увидел в ней лежащий плохо снег,

Что бедная душа крадет, чтобы согреться,

И слышал голос я — не трогай, человек. —

Пускай крадет — куда от холода ей деться…

Не трогай, человек… Пусть плохо снег лежит —

Должно лежать все в этом грешном мире плохо.

Пускай себе крадет — душа не убежит, —

Не убежит ведь дальше своего же вздоха…

И я увидел дым, почти лишенный сил,

Что над трубой не шел, а медленно влачился,

И отчего он слаб, я даже не спросил, —

Не оттого мне грустно, что я огорчился.

А оттого, что дым глаза мои не ест,

И скудно гложет лик худой и гложет очи

Иконы темной, пред которой, как на шест.

Взошло яичко, что снесло Воскресной ночи

Колоколов медногремящее гнездо!

Несли яички загремевшей меди гнезда,

Гремящий вздох Христа, Его воскресший вздох

Потряс раскачиваемый веревкой воздух!..

Веревка воздух раскачала вниз и вверх

И, воздухом подъяв колоколов махины

Тяжелозвонные, пометные поверх.

Взносила звона голубиные глубины.

Взнесенное подножье тяжкое махин

Вдруг бахало тяжелозвонною вершиной,

И бухало тяжелозвонностью вершин

В падение подножья тяжкого махины.

И вновь подножьем тяжким медяной коры

Вздымалась колокола темная пещера,

И бухалась в разверстые тартарары,

Где голубиный смрад и воркованье серы…

И каждый твердый звук, все более тугой,

Вязал свои узлы незримо на веревке,

И узел за узлом, и за одним другой,

Завязывались крепкою тугой подковкой.

И звук тугой ковал и ликовал кругом,

И набивал на звона плавное паденье

Бочаг гремучий за певучим бочагом

Торжественного и дремучего гуденья.

И вновь веревка, воздух раскачавши вверх,

Держала в высоте колоколов махины,

И вновь роняла их тяжелые, как грех,

Во серы смрад над воркованьем голубиным.

И колокол другой, как малая нора,

В которую ведут тишайшие карнизы,

Подножием взлетал, как легкая гора,

И, падая, летел вершиною не к низу…

И вновь гремит вверх дном тяжеломерный звон,

И, тяжестью своей исполнив мерность меры, –

И преисполнившийся, — тяжко падал он

Во голубиный смрад и воркованье серы.

И каждый твердый звук, как узел был тугой,

И каждый звук вязал свой узел на веревке,

И узел за узлом, за звуком звук другой,

Завязывались крепкою тугой подковкой.

И звук тугой ковал кругом и ликовал,

Оковывал паденье бочагом гремучим,

Набивши бочаги, — гудение ковал,

И набивал гуденье на бочаг дремучий.

И ввысь вверх звоном взнесены, сотрясены,

Вверх звоном взнесены, сотрясены, махины,

И в звоне громовом яички снесены,

Снесли яички голубиные глубины.

И вновь пещерой темною с куском горы

Вздымался колокол из-под кромешной тени,

И темные еще, как мрак, тартарары

Гремели средь звенящего неботрясенья.

В неботрясении гремят тартарары,

И все огромней, все звучнее, все темнее

Зияние пещеры медяной коры,

И все слышней глагол, звучащий все виднее.

И все металл лиет, лиет, лиет глагол

И вылитый глагол лиет, лиет в металле

Благую весть, которой огласился дол,

Благую весть, которой звуки благом стали.

И мерный звон гремит, в просторе звон гремит,

В безмерном звон гремит просторе равномерно,

Кончается простор, коль колокол молчит,

И начинается в гуденьи, вновь безмерный!

И снова звон гремит, в просторе звон гремит,

В безмерном звон гремит просторе равномерно,

И вновь рождается в прощении ланит.

То в левую, то в правую ударив мерно…

Гремящий вздох Христа, воскресший вздох потряс

Низко нависший свод мешков, набитых небом,

И с языком могучим радости возглас

Казал свое раскачиваемое нёбо.

И так гремело около колоколов,

С такою силою все сокрушалось звоном,

Что били звуки в грудь, как куль из облаков,

Как куль из облаков, в грудь ударяя — вона!..

И ударяя в грудь, как куль из облаков,

И заглушая воздух, отзвуками полный,

Расколот воздух около колоколов

На плавные в осколках без умолка волны.

Расколот воздух около колоколов

И гулко переполнен волнами осколков,

И разбивают эхо гулкостью кусков,

Что около колоколов бьют без умолка.

И все металл лиет, лиет, лиет глагол,

И вылитый глагол лиет, лиет в металле

Благую весть, которой огласился дол,

Благую весть, которой звуки благом стали.

Тяжелозвонная махина, бахнув в медь,

Взнесена ввысь от звона своего паденья,

И бухает в паденье, чтобы возыметь

Торжественное и могучее гуденье.

Гудит махина звона, словно не звуча,

Лишь звон переводя падением тяжелым –

Еще не кончив звон, гуденье лишь начав,

Гуденье, опрокинувшееся вверх долом…

Гуденьем кверху опрокинувшийся дол,

Переполняющийся радостью юдольной

И все металл лиет, лиет, лиет глагол,

И вылитый глагол лиет простор окольный.

И вновь веревка, воздух сильно воскачав,

Держала в высоте гремящие махины

И вновь роняла их, с набольшего начав,

Со старшего начав по ангельскому чину.

Он древен был и мохом древности порос,

Но голосом могуч, как гром из ясной тучи,

Из славы светлой тучи, где сокрыт Христос,

Пронизывающий лучи пятой летучей.

Пята, пронизывая за лучами луч,

Возносится и свет сияньем попирает,

И свет клубится — тучки света в свете туч,

И туча света тучки света подпирает…

И свет клубится — и, персты подъяв, Христос

За свет чуть держится перстов благословеньем,

И лучики шипов из сердценосных роз

Сверкают в трубах восхвалений… в отдаленьи.

И трубы, восхвалений испустив лучи,

Блистают ослепительностию златою,

И в восхваленье, что слепительно звучит,

Христос возносится пронзенною пятою…

Предивно устремленный ввысь одним перстом

И за лучи держась слегка двумя перстами,

Благословенье в свете чуть склонив святом,

Упоевая свет воскресшими устами…

И свет летит, лучами осушив елей,

Елей слегка дымится, светом осиянный,

И херувимов хор незримый все светлей,

И в глубине незримости слышней осанна.

И свет клубится – и персты Христос подъяв,

Чуть опускает долу высь благословенья,

И туча света, тучки светочей объяв,

Возносит их – и блещет в трубах отдаленье.

И осиянные разверзлися уста,

И вздохом потрясают вечной жизни лоно.

Пронизана лучом сияния пята,

И колокола глас гудит во время оно…

В неботрясении звенят тартарары,

И все огромней, все звучнее, все темнее

Разверзшиеся недра медяной коры,

И все слышней глагол, звучащий все виднее.

И трижды вздох Христа, воскресший вздох потряс

Низко нависший свод мешков, набитых небом,

И с языком могучим радости возглас

Казал свое раскачиваемое нёбо.

И возгремело около колоколов,

С такою силою все сокрушалось звоном,

Что били звуки в грудь, как куль из облаков,

Как куль из облаков в грудь ударяя — вона!

И ударяя в грудь, как куль из облаков,

И оглушая воздух, отзвуками полный,

Расколот воздух около колоколов

На плавные в осколках без умолка волны.

Расколот воздух около колоколов,

И гулко переполнен волнами осколков,

И разбивают эхо гулкостью кусков,

Что около колоколов бьют без умолку.

И все металл лиет, лиет, лиет глагол,

И вылитый глагол лиет, лиет в металле

Благую весть, которой огласился дол,

Благую весть, которой звуки благом стали…

Торжественное и могучее гудит…

Смерть попрана… Отныне жизни вечной верьте,

И светлый час настал, чтоб саван пробудить,

Чтоб пробудился саван, хладный саван смерти…

И мерно звон гремит, в просторе звон гремит,

В безмерном звон гремит просторе равномерно,

Кончается простор, коль колокол молчит,

И начинается в гуденьи, вновь безмерный!..

Протяжный звон, оттяжный звон, звон отражен

Незримой лужицею снежности чуть талой,

И чуется, что звон в нее весь погружен,

Что тали синева чуть-чуть звенящей стала.

Во посреди здоровых и больших снегов

Она, как сирота, бледнела и худела,

Среди медвежьей дремы и еловых снов,

Средь звездной беспробудности она глядела.

Таила таль в себе от всех надежд вдали

Сокрытность от людей, что страшно одиноки,

И незамерзший трепет ледяной земли

Таила таль в себе глубоко-преглубоко…

Где падал ли сучок все слышала она,

И даже то, что тишину не нарушает…

Глубокая и блещущая тишина,

Где ярче света тени мертвенно сверкают…

И дни, как будто бы еще не наступив,

Короткие, казалося, не проходили,

И гири шишек их, как будто позабыв,

Казалось, позабыв, их гири шишек длили…

Ночь наступала с лунной долгой беленой,

И в мерзлой белене млел холода веночек,

И лунный свет своей холодною длиной

Не доставал до края бесконечной ночи…

И таль считала дни по бедности своей,

И чем бедней она, тем бесконечней счеты…

Ведь бесконечны счеты очень бедных дней…

Но в скудости своей хранила свято что-то —

Неизреченную надежды синеву…

И в синеве ненареченное блестело,

И ничего еще не слышно наяву,

Но даль в неизреченном тихо зазвенела…

И становилась таль прозрачней и бледней,

И, синеву надежды разомкнув как губы,

Что посинели, замерла нет жизни в ней,

Но в ней неизреченное звенит сугубо…

И таль считала за сугробами сугроб,

И путалась она, сбивалася в сугробах –

Когда все сосчитает воссияет гроб…

Не будь ее, никто не сосчитал, никто бы…

И сосчитала… и далекий звон звенит…

И таль, овеянная дуновеньем вешним,

Во отблеск жалкой синевы своей глядит

И слушает глагол, столь дивный, столь утешный…

И все сильней, как волны, нарастает звон,

Как радость нарастающая звон, как силы,

И никому не слышно, что не талость он,

А что она звон жизни Богу воскресила.

И мерный звон гремит, в просторе звон гремит,

В безмерном звон гремит просторе равномерно,

И вновь рождается в прощении ланит,

То в левую, то в правую ударив мерно…

И колокол вознес Христа воскресший вздох,

И правою ланитой и ланитой левой

Глотая воздух, в силе славословья глох

Под блеянье весны, чуть слышное из хлева.

Махина звона, будто меди колесо,

Катилась право славно в даль без поворота,

И, словно вставленный в него вдали, лесок

Все дальше от него был с каждым оборотом…

И, колокол взнеся, воскресший вздох Христа

Гремел с великою и радостною силой,

И воздух проникал в согретые уста

С весенней нежностью, еще промерзло-хилой…

Торжественное и могучее гудит…

Как в радости, звучащий добротою голос,

Что радости звучащей добротой твердит —

И свечек в темноте восходит многий колос…

И малый колокол, последыш, неразум,

Ни весть болтая что, звенящая растрепка,

Веревкой получил — небось небольно — бум…

И свечек в темноте восходит колос топкий…

Торжественное и дремучее гудит…

И, благостью исполнен, тихий говор люда,

И люди отстают, но свечки впереди.

И свечки колосятся в огоньках повсюду.

И огоньки от трепета то отстают,

То трепет свой во мраке тихо догоняют,

И с трепетом сливаются, и вновь дают

Ему уйти во мрак, свой свет перегоняя.

И озаренье лбов и осиянность щек

Во тьме идут задумчивою вереницей,

И душетрепетный мигает огонек

В полуопущенных и ласковых ресницах.

И в каждый песнопением открытый рот

Заглядывала свечка тишиной сиянья,

И молча в темноте, кто пел, теперь идет.

И свечка озаряет свет его молчанья…

Торжественное и певучее гудит…

И благостью исполнен тихий говор люда.

И люди отстают, но свечки впереди,

И свечки колосятся в огоньках повсюду.

И огоньки от трепета то отстают,

То трепет догоняют там и сям во мраке,

И с трепетом сливаются, и вновь дают

Ему уйти во мрак, где свечек всходят злаки…

И дивно, что один трепещет огонек,

Когда другой сияет ясен и спокоен,

И этот средь других, а этот — одинок,

Идет совсем один с закапанной рукою…

И мерный звон гремит, в просторе звон гремит,

В безмерном звон гремит просторе равномерно,

Кончается простор, коль колокол молчит,

И начинается, в гуденьи вновь безмерный…

На нежный и задумавшийся юный рот

Глядит трепещущее кроткое сиянье…

И молча в темноте, кто пел, один идет

И свечка озаряет свет его молчанья…

УТРО ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ «БРАТЬЕВ КАРАМАЗОВЫХ»
Поэма (1948)

En Dieu il уa deux processions,

une par voie de generation et une autre

par voie'd amour.

Dieu n aime point le peche

qui n est point produit, n’y forme

et n’est point une creature.

SAINT THOMAS

Поиск по сайту: