ЦЕПЬ СТРАСТИ ДЛЯ КАДИЛА ВЕРЫ

До духоты натоплен кабинет,

В печи горят березовые рощи…

Стакана чая хладный веник тощий

Бессонницы уж заметает след…

Тот след, что нерассыпавшийся перст

Средь пепельницы пепла указует…

Хождение по комнате связует,

Но путь бессонный не имеет верст…

Светает… Час рассвета есть такой,

Когда темнеет мел, светлеет уголь…

Свои решает теоремы угол —

Одна из этих теорем — покой…

И каждый раз, как темнота угла

Решала углубленный свой циссоид,

Он чувствовал баюканье покоя,

Идя от освещенного стола

В тот кабинета сумрачный конец,

Где в раму вставлены большие тени,

Ведущие, как темные ступени,

К тому лицу, в котором есть венец…

И на венец в его лице взглянув,

Чуть зацепившись, как всегда, за скулы,

Угадывая взгляд слегка сутулый,

Он шел обратно, в лампы свет свернув.

Садился, и, сжимая грудь, читал,

Сжимая грудь себе двумя руками…

Есть астма чтенья с ватными тисками…

Которые… он все сильней… сжимал…

И постепенно отлегло мученье.

И камень вновь упал с его души

В глубь тины трепетной ночной тиши,

В зеленоватость ореола чтенья…

Раскрытый том, лежавший перед ним,

Был цепью страсти для кадила веры…

И шрифт его исчерно-пыльно-серый

Был мелок под безличием одним…

И ровен был, как тихие торцы,

Глухие в ливень и немые в пламень,

Что переходят вдруг в неровный камень,

Грохочущий в ночные все концы.

Темно-малиновый кровоподтек

В углу тихо-сияющей иконы…

Иван, Иван, почисть сюртук суконный…

Четверг прошел, но вторник ведь протек…

И для того шрифт ровен, невелик,

Чтоб равным стать и чем-то самым ближним,

Чтоб дождиком весь вымостить булыжник

И засушить бессмертье павилик…

Чтоб в нем найти ответ – не на вопрос,

Чтоб в нем найти вопрос – не для ответа,

И чудо претворенья тьмы из света

Свершает в нем фонарный купорос.

И фонари, мигая, вдаль бегут,

Мигание свое опережая,

И, постепенно рост огня снижая,

Вдали как будто низость жизни жгут…

Что мучаешься ты ведь все обман,

Ведь молодость проходит раньше бедер,

Ведь отчество стареет раньше, Федор, —

Ведь не стареет лишь один туман…

Чтоб видеть только только волоски,

Как повалить ее иль как поставить —

Чтоб сладострастью крошки не оставить —

На стол — на пир — над скатертью доски.

Темно-малиновым кровоподтек

В углу тихо-сияющей иконы…

И слышен храп… и пот одеколона…

Четверг прошел… но вторник ведь протек…

Метелица за окнами шумит

И мерзлую бесследность заметает…

Дамоклова сосулька нависает

И блеском затаившимся грозит…

На свист нанизывая свист, свистит,

В морозных иглах посвист стелет гулкий…

Нависшая Дамоклова сосулька

Угрозой затаившейся блестит…

И дом, стоящий на луны опушке,

Сияньем залит — полон темноты…

Замерзли Данаидины кадушки,

Но спящий дом исполнен духоты…

Но что-то половица не скрипит…

А… Смердяков из сумрачной передней

В столовую прошел… На нем передник…

Но разве время есть — весь дом ведь спит.

А… Он прошел, и быстро по бокам

Он бросил вскользь два три небеглых взгляда

Он ничего не нес, да и не надо

Не надо ничего пустым рукам…

А… Он пустые руки положил

На стол и стул немного отодвинул,

Потом опять его слегка придвинул —

И так он в тишине ночной служил…

А… Шею он почтительно сгибал,

Сгибался весь, чтоб не было сомненья,

Что служит он… Но светопреставленье

На свои он только приглашает бал…

А… Вот он, на пол что-то уронив,

К невидимым осколкам приступает,

На них ногой нарочно наступает

И, мерзостным движеньем раздавив.

А… Он раздавленное подает —

Незримые осколки на ладони…

И из бутылки, кажется, бездонной

Он то, что кажется как будто пьет…

А… Улыбнулся, то есть побледнел —

Его улыбка желтизной зеленой

Во рту змеилась, столь неутоленной,

Что вдруг бокал незримый зазвенел…

А… Поднял он незримый свой бокал

К губам своим — задумался, раздумал —

И бросил вдруг в лицо со страшным шумом

Тому, кому служил… и заикал…

А… Сразу он ужасное постиг…

И с первым же толчком, иканья звуком,

В его лице мелькнул, и скрылся с мукой

Его потайный и сокровный лик…

А… Словно от икания толчка,

В лице его вдруг дик его сокрытый

Явился, как процеженный сквозь сито

Дрожания, и призрачный слегка…

А… Содроганье дольше и сильней

Потайный лик из глубины толкает,

И – смертью смерть – в иканьи возникает

И – сущим – из небытия видней…

А… Смертью смерть… иканье… смертью смерть –

И – сущим во гробех – толчок – и сущим –

Живот… иканье… даровав… и смерд

Толчком нетленья потрясенный пуще…

А… Как пробив сквозь скорлупу яйцо,

Беззвучно тронув страшные аккорды,

Растленно-ангелическая морда

Вдруг заменила все его лицо…

А… Мокрая… и к ней прилипший мрак

Струится по щеке поганой струйкой —

И стечь не может до конца никак

И пачкание продолжает булькать…

А… Смертью смерть – иканье — не поправ –

Несущим во гробех — толчок — и пуще –

Живот — иканье — сушим даровав —

И в сущем потрясается не сущим…

А… Лишь местами ангельская сень

Через растленье щек и лба, и носа

Чуть проступает, как гнилая тень,

Как сгнивший плод, как лужица поноса.

А… Стыдно морде шею повернуть,

К стыду она не вправе повернуться,

И от стыда не в силах увильнуть,

И со стыдом не может отвернуться…

А… Выглянув по-ангельски на мир,

В растление она спешит сокрыться —

Но вновь икание — и морда длится —

И уж не кровь, а бледность пьет вампир…

А… С каждым содроганием в лице

Так появлялся лик во тьме сокрытый,

Мелькал, скрывался, вновь мелькал забытый —

Чуть стертый бледным трепетом в конце…

А… Вновь пробив сквозь скорлупу — молчком, —

Беззвучно тронув страшные аккорды,

Растленно-ангелическая морда

В небытие ударилась ничком…

А… Рот зажал и пытками пытался

Икание свое остановить,

И вдруг сказал – веревку легче вить…

И половицы скрип тогда раздался…

В столовую Алеша не вошел –

Остановился на самом пороге…

Был сонный весь, испуганный немного

Тем, что увидел, тем, кого нашел…

Поднявши руку к светлым волосам,

Запутавшимся в облаке подушки,

Он вдруг спросил – не знаешь ли, где вьюшки,

Чтоб печь закрыть бесовским голосам…

Я спать не мог — хотя потом уснул –

В печи – под завывания метели –

Бесовские мне голоса все пели –

Я одеяло выше натянул…

И мне приснился страшный звон стекла…

Но что с тобой ты бледен, ты икаешь –

Держи свой дух… держи ты опускаешь –

Держи свой дух… Метель, кажись, прошла…

Что я хотел — и тронул свой висок —

И повторил — что я хотел — и щеку

Себе погладил в слабости далекой —

И стал как будто более высок —

И тотчас наклонил немного шею,

И руку положил себе на грудь,

Как будто защищал кого-нибудь,

Еще на это права не имея…

И на мгновенье головой поник

Над этой все светлеющей защитой,

И грудь его, рукой его прикрыта,

Казалась беззащитной в этот миг…

И что-то вспомнив, вспыхнул, как огонь,

И покраснел почти до слез сквозь искры

Смущения — и выпрямился быстро —

И поднял вместе с голосом ладонь –

Все в доме спят, лишь мы с тобой не спим,

Да бесы в печке возятся и воют —

На что сдался — не ведаю – я им –

Одною вьюшкой не спасутся двое…

И снова на мгновение поник,

Как будто в слабости ища защиту,

И на губах был шепот позабытый —

И вновь приподнят был ладонью вскрик –

Так пусть уже она тебя спасет –

На двух одной, пожалуй, будет мало…

Но что с тобой – с тебя струится пот –

Держи свой дух, держи… Неиствовала

Метель всю ночь… Куда запропастил –

Не знаешь ли — куда девались вьюшки…

Но я бесам неведомо простил —

Хоть страшно и зароешься в подушку,

Но мне так жаль их безобразных рыл,

Что не держусь за медный крестик, веришь…

Держи свой дух, держи, — он повторил

Уже слабей, сойдя с порога двери…

Ну, я пойду… Но прежде, чем уйти,

Он Смердякову чудно улыбнулся —

И с этой же улыбкой обернулся,

Уже в передней, вымолвив — прости…

………………………………………………..

Темно-малиновый кровоподтек

В углу тихо-сияющей иконы…

И в серый… денежный конверт… исконный

Цыпленочку… гнездящийся пяток…

Да пожелает ли она придти —

Таким деньгам не место быть в конверте…

…Она из тех, что сосчитать, поверьте,

По пальцам не умеет до пяти…

Не говорит ни со своим рассудком.

Ни с гордостью не шепчется своей —

Но знаешь, что всего она страшней, —

Когда вдруг тихо скажет прибаутку…

Что борода — седая трын-трава…

А ты под лампы траурную копоть,

Ты жаждешь языком нащупать шепот

В горячей сладостной слюне слова…

Метелица уж больше не кадит

Язычеству, которое блистает…

Дамоклова сосулька нависает

И блеском затаившимся грозит….

И лунного сияния тот свет

Сливается с волшебным этим светом …

И дивный сладкий скрип в сверканьи этом

Сокрыт, замерз… Все нет ее… Все нет…

И улица молчит, как этот свет …

И на углу – из окон желто-мутных,

Из окон чайной – плёском поминутным

Выплескивался мутно-желтый свет…

Что мучаешься ты ведь все обман –

Ведь молодость проходит раньше бедер,

Ведь отчество стареет раньше, Федор,

Ведь не стареет лишь один туман…

Она молчит, не смотрит на луну,

И видит свет, что выплеснут из чайной,

И ежели придет, рукой отчайной

Рванув звонок, как ржавую струну, —

Ты выбежишь, все двери отворив,

Она пройдет, не дав себя под локоть,

И свет иконного кровоподтека…

Кумиром… озарится… сотворив…

И в миг, когда скользнет ее платок,

С плеча скользнет, и со спины, со стана,

Ты скажешь ей — я на колени встану

И раздавлю последний лепесток…

Последний лепесток я раздавлю

Или своими нежными стопами

Встань на него, покрытая шипами, —

Я кровь свою на тех шипах люблю…

…………………………………………….

…Темнеет мел и уголь посветлел…

Дыхание, объятое тисками,

Он грудь себе сжимал двумя руками —

Есть астма чтенья — ею он болел…

Всю ночь бессонную опять читал

И первый том к утру закончил «Братьев»…

И, наконец, зевая, как распятье, —

Раскинув руки, он над книгой встал…

И глухо… на забвения басах…

Часы пробили… словно в прошлом веке…

И думал он – как вечность в человеке,

Так коридор продолжен в голосах

Тех близких, что к нам издали идут,

Чтоб ближе быть, идут по коридору,

И на окне – ко мне войдя – найдут

Сугробами опущенную штору…

Прислушался – но платье не шуршит

И замерло уже у самой двери…

«Войди» – и не услышав, но поверив,

Заботливость к усталости спешит…

Обычный возглас: «ты опять не спал»

Рожден сестрой, еще влюбленной в брата,

И, как волна баюкает закаты,

В ответ он головою покачал…

Покуда он молчал на возглас сей,

Сестра сугробы шторы поднимала,

И, поднимая светлой грудой всей,

Она их в веер желтизны сжимала.

…Их мать, в их раннем детстве умерла…

Она в лиловом облаке ходила,

Теряла их, звала и находила,

Как крошки, что упали со стола.

И что сидели тихо под столом…

И вновь теряла их в аллеях сада,

Которых было более, чем надо,

Чтоб прошлое найти уже в былом…

На хлопотами сильную любовь

Он отвечал слабеющей улыбкой…

«Когда ты ходишь — половицы скрипка —

Она меня всю ночь будила вновь»…

Но восклицанья нежности родив,

Сестра уже салфетку пеленает,

И жизнь идет, как девушка земная,

По коридору — кофе не пролив, –

В старинной чашке с синим ободком,

И масло с оспой сыра на подносе,

И взор, что исподлобия, тайком,

К нему свое сияние возносит

И говорит об утре, как Добре…

И снова взор к подносу опускает,

И ложечка над чашкою мелькает,

В нее кладя свой отблеск в серебре…

Два отблеска – и третий – положив

В со сливками воркующую чашку –

… А Клавдия в халате нараспашку –

Вдруг вспомнил сквозь усталости прилив…

И сливочник, взлетев как голубок.

Чает струе воркующей пролиться…

Страсть губит – и от страсти не отбиться,

Не губит только – никогда – порок…

И снова ясный взор к нему взошел –

И в этот раз со смелостью глубокой –

И он в се сияньи темнооком

Об утреннем Добре опять прочел…

Веснушки золотистые руки,

Как буквы золотые в бедных строфах

Неграмотных, в царапинах тоски…

И свой алтарь, дымясь, возводит кофе…

Прокофий в это время внес дрова

С веселой бородою в две охапки,

В которых таяли снежинок крапки,

И печь вступила в жаркие права…

Когда ее он встретил в первый раз

В просторном полусветлом коридоре.

Мгновенное смущенье темных глаз

Столкнулось с восхищением в упоре —

Но — восхищением посторонясь —

Он, взоров пропустил ее смущенье,

И — голову склонивши на мгновенье —

Она прошла, ему не поклонясь…

Она в то утро в ихний дом вошла,

Чтоб новою служить сестре служанкой,

А он к себе вернулся спозаранку —

Та ночь в притоне с Клавдией прошла…

В той комнате, где часто он бывал,

Где бархат был своим же эпилогом,

И в раме позолоченной убого

Обрушивается «Девятый Вал»…

УХОД СОЛДАТ НА РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ
Поэма (1949)

… И без конца штыки идут, идут,

И каждый штык с другого начинает

Штыка свой некончающийся путь,

Свой путь, который третий штык кончает…

И чем все ближе острия идут,

Тем острия все далее блистают,

И все они бесчисленно растут,

Но вместо жизни в смерти вырастают…

И солнце пробивает путь себе

Одним штыком между двумя штыками,

Что мерно — но как будто на горбе —

Идут вперед с обратными толчками…

И по бокам штыка идут штыки

И держат на ничтожном расстояньи

От солнца — и безмерном от руки —

Единый блеск с бесчисленным сверканьем…

Но каждый штык, идущий меж двумя,

Не служит никому из них соседом —

Один идет, совсем один, стоймя,

За блеском, да своим же блеском следом.

Шмыгает нос сопливую свирель,

И наперед бегущие мальчишки

Все отстают – пока шель да шевель –

Хотя их лбы перегоняют шишки.

Мороз давно их за уши дерет,

Но музыка их лучше согревает,

И оттого они бегут вперед,

И оттого за ней не поспевают.

И, выглянув в морозное окно, –

А мой этаж – как чин – был самый нижний, –

Увидел я – они идут давно,

Но не прошел их ряд и самый ближний…

Оркестра ярко-блещущая медь –

И плавными толками колебаний –

Войска идут – не престает греметь –

К мужской, кровавой и нерусской бане…

Портянки мумий в валенках амфор

Шагают в ряд и двигают колонны.

И отблеск византийский Никофор

Хранит в глазах спокойных, непреклонных.

К мужской – лишь отделение мужчин

За отделением, лишь взвод за взводом…

Пречистыми рубахами кончин

Возоблачен призыв второго года…

Портянки мумий в валенках амфор

Шагают в ряд и двигают колонны,

И отблеск византийский Никофор

Хранит в глазах спокойных, непреклонных.

К кровавой – крови за струей струя

Стечет — откуда — темная — из кранов,

И скапает — откуда — с острия —

На веник славы, как захлещут раны…

Портянки мумий в валенках амфор

Шагают в ряд и двигают колонны,

И отблеск византийский Никофор

Хранит в глазах спокойных, непреклонных.

К нерусской — побывал во всяких Росс.

А вот теперь — идет к Дальневосточной…

В сей бане многоградусный мороз

И непролазные снега? — Так точно…

Шли с мыслями, глубокими, как тыл,

Подмышками сжимая веник славы,

И ни один на месте не застыл —

С пехотою — поток казачьей лавы.

Вдоль улиц шли, текли средь площадей

За парой как ошпаренная пара,

И в мыльной пене сотни лошадей

Нелегким обволакивались паром…

И лошадей горячих холод дул,

Не охлаждал, не дул им в хвост и гриву,

И губы мужественные Федул

Сжимал, а не их надувал спесиво.

Веселая сопливая свирель

Шмыгала песнь и песнь была курносой,

Сопливая свирель – морозный хмель –

Шмыганьем песнь курносую возносит…

И всадники, застывши в стременах, –

Носками врозь – бока коней рубцуют –

Невысоко взметая снежный прах –

И в снежном прахе высоко гарцуют…

На уровне горячего глотка,

С которым холод в душу проникает,

И узкого флажечного платка,

Что ветер — резко развернув — сморкает.

Декабрьский воздух приглушенно-глух –

Средь серой дымки призраков природы, –

И лошадей величественный дух

От всадников медлительно восходит —

К принизившимся толстым небесам —

И, в отзвуки окутываясь глухо,

Медлительною дымкой всадник сам

Восходит вместе с лошадиным духом…

И кровь играет в лицах молодых,

Их пурпур жив, хотя он и синеет —

Пёр дух, пёр дух, пёр дух, пёр дых, пёр дых –

Пёр дух упрямее, пёр дых сильнее…

Под циферблатом Родины побед

Стал маятником полумесяц Турки…

XII-ый твой пробил Карл о, Швед…

И страшные кутузовские жмурки…

Кузнец богов иконы подковал

Златым куском вверху святого мрака,

В котором витязь русский ускакал,

На полумесяц глядя, и заплакал…

Как матери валогище Босфор

Толкал земной приплод вражды небесной –

Могил неверных каменных просфор

Наследователь станет сыном крестным…

Пусть лобным местом Софьево зерно

Размолото, что жерновом тяжелым,

Пищаль палила пороха дерьмо

И рукавами попадали в полы.

Но юный Петр уж тяжко проболел

Моветренною оспою Яузы,

Где ветер мелко выщербить успел

У смоляного черного подгруза…

Удельный гнев набегом тростников

Шуршал на берегу в глухом тумане –

Там, где русалки призрачность венков

Плетут, смеясь у плёса царской бани.

Свою учебу начал Он с Азов —

Водя перстом по карте домовито

Что свертывалась — как труба – на зов –

И Гении вдруг затрубили в свиток…

И вот настали северные дни,

И эхо дыма трубным звукам вторит,

И эхо ночи — ферверков огни.

И эхо чаши — с кровию викторий…

Опять, опять настал Великий Пост

Из среброрыбьей чешуи кольчуги…

Опять, опять прибавится погост,

Хотя его и заметают вьюги.

Над черным светом отческих икон

Кузнец богов прибил святых подковы —

И движется Российский Илликон

На поле брани с жатвою багровой…

Портянки мумий в валенках амфор

Шагают в ряд и двигают колонны,

И отблеск византийский Никофор

Хранит в глазах спокойных, непреклонных.

Как две шеренги черной тишины,

Толпа стоит вдоль движущейся части,

Как туча средь сребристой белизны,

Как туча слез, как туча безучастья…

Все гуще, все темней толпа стоит, –

Жизнь подождет, а смерть теперь не к спеху, –

И снежный блеск ее молчанье длит,

Как грозно-ослепительное эхо…

Она молчит – готовая к борьбе,

А те идут – воинственно, но мирно…

Всю ненависть – она таит в себе,

А те идут – беззлобные к кумирне…

Хотя они сюда пришли вразброд,

А кажется, что все явились сразу

И встали вдруг — все — как один народ –

Оправой темной снежного алмаза.

И две шеренги тишины молчат,

Как туча слез, как безучастья туча,

И шар земной, не двигаясь, влачат

Средь тишины торжественно-скрипучей.

И над толпою высится лоток,

Поставленный на голове подростка,

Который не по возрасту высок,

Все тихо — только эхо отголосков…

Глазами сироты на мир глядел

Сиротский сын огромного народа

И в цепь баранок душу он продел,

И цепь баранок – вся его свобода.

Красив неровной слабой красотой

И кротостью невинной миловиден,

Сиял, как ангел, ясной простотой,

И. как зверек, сердечно безобиден.

Он целый день по городу ходил,

Лотком вытягивая стебель шеи.

То там, то сям он пищу находил —

Его орлы кормили двух копеек…

Его любили все, и с ним шутя

В усах сверкала инея улыбка,

Уста ему сияли, чуть грустя —

И он от всех вдруг убегал прешибко.

Он видел город имени Петра,

И был — хотя не ведал это Имя —

Наследник каждого Его двора —

Где дворники с берлогами своими…

И на дворы любил он заходить —

Где темная угрюмая догнилость

Шарманки… за… шарманки… во… шарманки… дить

С конца средины начала унылость.

Разлукой ветхой… выжившей из нот…

И с песнею, оставшейся о звуков…

С чужою стороною поворот…

Впадающие… ноты… вновь в разлуку…

Лохмотья песни… в дребезги тиши

Дрожащие протягивали руки…

И падали с бумажками гроши…

Карманами исшаренные руки…

День проходил, и мальчик уставал,

Квадратный корень дыма шел из печек,

И постепенно город наставал

В огнях… и был все ближе, все далече…

Он жил в углу — где спал на сундучке…

Коптила лампа ореолом ада…

В углу другом, в пропившемся смешке,

Закашливающийся до упада

Жил неопределенный человек —

Сутулости высокой очень роста…

Не хром — он из душевных был калек —

Хромают как-то руки их непросто…

Он книги бесконечные читал —

Но будто бы одна и та же книга

Пред ним была… и он ее листал

С медлительной задумчивостью мига…

Лицо… еще… в приятности своей

Старело медленно… еще… приветно…

Еще… он молод… грусть… еще… видней…

Грусть в старости уж менее заметна…

Весь как-то странно был он крылокост —

Сутулости высокой очень роста —

И соблюдал он некий тайный пост

Своею худобою крылокостой.

«Вы служите?» – он отвечал —

«Служу… Опаздывает вечно наша служба»…

«Вы дружите?» — он отвечал «Дружу…

До нас не доживает старость дружбы»…

Он был покладист с мирной тишиной,

Но с шумом жизни… страшно… слабо… спорил…

За угол свой любою он ценой

Бы заплатил – сейчас же… скоро… вскоре…

«Вы верите?» – он отвечал – о, да…

И повторял – о, да… но охладело…

«Божественна не для меня звезда,

А вот сосульки – Божье это дело».

С метаморфозы грязной сюртука

Пылинку он снимал, оставив пятна.

На рюмки талии его рука

Дрожала в полувальсе напопятном…

«Вы плачете?» — «У пьяных много слез,

Но трезвы — все на свете — трезвы слезы»…

«Мечтаете?» — «Я не любитель грез,

Но я из тех, кого так любят грезы»…

И в точку ту задумчиво глядел,

С которой грезы жизнь вновь начинают,

Где боли начинается предел,

Которую нам сердце причиняет.

Рассказ о прошлом возводился в чин

Такой, что, светом высшим он блистая,

Вдруг падал, и на чистоту причин

Паденья копоти летела стая.

Рассказ хоть и не брился никогда —

То был рассказ на жизнь — на всю – небритый, –

Но и не вырастала борода —

Ни пухом, ни пером щека покрыта…

Он помнил все — как защемила дверь

Смешок, что за спиной его раздался…

Как он любил… Да так же, как теперь…

Закашлялся… как будто разрыдался…

Как защемила дверь ее смешок,

Что оборвался — словно потянулся…

Он понял вдруг, что сердце не порок,

И сердцем всем в пороке затянулся.

Он тотчас же нашел свое пальто

Духами поданное в раздевальной

Пустой, где он увидел только то —

Меха, в грехе наваленные свальном…

И – в ночь – а ночь – в луну – луна – в пустырь –

Пустырь – в фонарь – фонарь – в сверканье снега,

Где темной желтизной мочи Псалтирь

Гласил Осанну перед санным бегом.

Замерзшею «Волной» донес трактир

Его до огненного самовара,

В котором искажающийся мир,

В котором исказившиеся твари.

И как увидел — чайник голубок

На разгорающихся углях ада, —

Так отвернулся — и немного вбок

Смотрел… С тех пор он видит то, что надо…

Почти без слов молчал пред половым –

Босой – к нему — тот подошел по искрам —

По самоварным углям огневым —

И водка сразу появилась быстро…

И водки залп — залп страшный — холостой —

В закинутое неумело горло,

И на лице — в безличности пустой

Пять чувств одною судорогой сперло.

Почти без слов молчал, почти без слов…

Почти без чувств, без чувств почти, без чувства…

Трактирного оазиса… с Песков…

Мираж… до опьянения искусства…

За залпом залп давала водка в рот,

И голова — откинута ударом —

Из воздуха глоток один берет —

Не сразу он дается и не даром…

И в точку ту грызущую смотрел,

С которой жизнь грызенье начинает…

Селедка перед ним — с хвостом от стрел

Амура – свой скелетик очиняет…

И снова залп – залп водки холостой —

Что душу на мгновенье ослепляет

И делает ее на миг пустой –

И пустотой – прозревшей — наполняет…

И пустотой прозревшей пустотой –

И пустотой до ужаса прозревшей –

Наполнилась душа… Постой, постой…

И снова леденящий залп… согревший…

Мираж… до опьянения песков…

Под пальмою… оазиса земного…

Почти без ночи ночь… Рассветы снов…

Рассветы снов… Без снов рассветы снова…

…Но странно, что он стол не находил –

Все находил… стул, пальму… углового

Щегла… а сколько б раз не приходил,

Свой стол искал… как ищет честь – где Слово?..

Рассвет рассказ уж знает наизусть,

Что кашель бесконечно повторяет…

Но пусть его рассказывает, пусть…

Угаснув — лампа — фортку отворяет…

И мальчик утром рано уходил.

И светел был, хоть был он чадом чада,

И цепь свою баранок находил

И свой лоток — как щит без Цареграда…

Между господ разряженных и дам —

И толкотни, составленной из люда, —

Он шел, читая город по складам —

По суд — здесь судят… нет! — горшок! — по-суда.

…Он вспомнил вдруг — стремил квартет коней,

Как черный рай сверкавшую карету,

И женщина с лицом прекрасным в ней

Мелькнула — неподвижна, как в портрете…

И черный рай кареты так блестел.

Что перед нею снежный блеск затмился,

И долго-долго он вослед смотрел,

Пока квартет коней совсем не скрылся…

Пустопорожне-синие шары

Пустопорожний пурпур ворожили

В окне аптеки… Стекляной коры

Стеклянность вспыхивала, гасла или…

И дальше шел и нес его лоток,

Как шаткий челн, как жизни челн несладкой….

…Сосулек пилы пилят водосток…

…Из инея лохматая лошадка…

И с желтизной мочившихся собак

От стенки до средины тротуара,

Раскрывшеюся дверью вдруг кабак

Мороз ошпаривал клубящим паром.

И доносил рыдание машин –

Поросписная песенная груда,

Что за аршином тянется аршин,

Неведомо куда и ни откуда…

Начавши песнь с усталостью – с трудом

Вот все сильнее – с яростью нетвердой, –

Она стучит в судьбу самосудом –

Стучит в судьбу самосудом аккордом…

Какую хошь усталость перетрут

До дребезга звенящие турусы —

С зевками эхо пустозвонный труд…

И то удары катятся, как бусы.

А то сережек с дреньканием дрожь,

А то брянчание брелков браслета,

А то звенит, как вынь-ка да положь

С зевками эхо, бренькание это…

Ударов редкий и хрустальный град

Стал учащенней — сделался железным

Ошибок нежных огрубевший лад —

Ошибок грубых лад печально-нежный…

И песнь судьбу как хватит кулаком,

Да все сильнее — с яростью нетвердой –

И с эхо оглушительным рывком —

Стучит в судьбу самосудом-аккордом…

И бьет судьбу и разбивает в кровь,

И эхо в синяках таких, что диво,

И шлет туда гулящую любовь,

Где выступала скромно-горделиво…

И хрусталями ударяет в град,

И разбивает град хрустальным блеском –

Ошибок грубых мягко грустный лад,

Ошибок нежных лад сурово-резкий…

И бьет и бьет аккорд самосуда,

Всю разбивая в кровь судьбу нещадно,

И шлет любовь туда, где нет стыда,

Где было все стыдливо-ненаглядно…

И вдруг, не все на свете позабыв,

И в кровь судьбу, не давшую пощады,

Аккордами самосуда разбив,

Она как грянет всей своей громадой,

Вся, как земли трясение, дрожит,

И песенною лавой вся клокочет,

И яростная дрожь по ней бежит,

Себя не помнит и забыть не хочет…

И вновь как грянь аккорд самосуда,

Всю разбивая в кровь судьбу бесщадно,

И шлет любовь туда, где нет стыда,

Где было всё стыдливо-ненаглядно…

Потом стихает буря за ребром

Одним, другим, все глуше, в беспорядке,

И дико озирает бурелом,

Разметанные озирает грядки.

Притихла… И к округлым облакам

Она плывет за песенной калиткой,

И рассыпает тихо по бокам

Негромких малых звуков маргаритки…

И мальчик видел изобилья рог —

Над лавочкою яркою, как щелочь,

Когда скупой морозный ветерок

Донес к нему железных звуков мелочь, —

Что, отдавая, вновь назад берет,

И вновь дает не тем, кто бьет баклуши, —

Достаточно, чтоб накупить широт

И без того для широчайшей суши…

Он, тихо вскрикнув, ловко побежал,

Держа лоток позябшею рукою,

И локоть свой оборванный держал,

Как распустившийся цветок левкоя.

Он улицы трубою сокращал

Еще незримой, более все гулкой,

И трубный блеск златисто освещал

Среброискрящиеся переулки.

Свернул — направо — влево — поворот —

И — выбежав — остановился резко —

К нему спиной повернутый народ

Стоит — как туча темная средь блеска…

И он увидел – головы идут,

Штыки блестят, в сверканьи не кончаясь,

И трубы солнце на морозе жгут,

Со смертью в кольцах ледяных венчаясь.

Горсть золота за горстью серебра

Кидало солнце трубам звономедным,

И сердив за нашивками ребра

Пылало счастьем гордым и победным.

И трубы ослепленно солнце жгут,

И опушенный воздух резко рушат,

И членов нераздельное орут

Во эхо затыкающее уши…

Набравши в щеки звуков медяки

Про черный день, про черный день, про черный,

В рог изобилья дуют бедняки,

Задами злата чтоб сребристо пернуть…

И солнце ослепительно горит,

В зенит звенящий искры сыплет в трубах,

Зенит звенит, звенит зенит, звенит,

И дым идет, что испускают губы…

Проходит ряд безжизненно-могуч –

Один кусок безжизненной природы –

И распадается – что камни круч —

На силу, слабость, мощь — когда проходит…

Все сведено к какой-нибудь щеке —

Ее шиповник нежен и под бритвой…

Тяжел тулуп, а он как налегке

Идет, и взор что ястреб в час ловитвы…

И снова ряд безжизненно-могуч —

Один кусок безжизненной природы

И распадается – что камни круч —

На силу, слабость, мощь — когда проходит…

Все сведено к каким-нибудь глазам,

Что встретившись с внезапным женским взором,

Вскричали – ах, я жизнь свою отдам

Не за тебя — в любви твоей дозоре…

Не я пойду в любви твоей дозор,

В простор ночной губительный и томный…

От глаз моих твой оторвется взор,

Но все же знай… И иногда припомни…

Красиво попадают рукава

В широкие, размеренные взмахи,

И кажется, что скошена трава,

И кажется, что улетели птахи…

И всё идут, и снежная земля

Пред ними расступается упрямо,

И все идут, и, мерно шевеля

Как бы плечами, попадают в ямы…

Выныривают снова и идут…

То снег пищит, как старой куклы грудка…

То кала замерзающего жгут…

То в небе вдруг как будто незабудки…

То — создана из своего ребра —

Бежит средь худобы своей собака…

То испитая лилия добра

Не оставляет ни кровинки маку…

Оркестр — как смерть — внезапно перестал, –

И в тишине, мгновенно наступившей,

Немного больше каждый вдруг устал

Коку-то — где-то — в чем-то уступивши…

Я за окном неясно услыхал

Внезапное отрывистое — «смирно»,

И вдруг — цвет неба нежно-бледно-ал…

Как! — пышная и солнечная Смирна.

Лазурно-розовый приморский рай,

Благоуханное очарованье…

Цветы, плоды… Любуйся, выбирай…

Увы, незримы эти чары Ване…

Он в шумный и торговый ряд залез,

С лицом печальным, не кувшинным рылом,

А бабочки летят, как щепки… Лес

Не рубят ли, прозрачно-легкокрылый…

Но замер шумный и торговый ряд,

И каждый выставил лицо товаром…

Мои глаза не жадностью горят,

А к богатеям ненавистью старой…

За то, за то, что в небазарный день

Товар, который завоюет рынки.

Они приобретут за дребедень,

А женщина идет с пустой корзинкой…

Без струн оркестр как струны зазвенел…

Сперва, как будто эхо лишь, играя –

Так тихо-тихо, словно ангел пел,

Крылом печально щеку подпирая.

Как две шеренги черной тишины,

Толпа стоит вдоль движущейся части,

Как туча средь сребристой белизны,

Как туча слез, как туча безучастья.

Она молчит – готовая к борьбе,

А те идут — воинственно, но мирно…

Всю ненависть она таит в себе,

А те идут беззлобные к кумирне…

Хотя они сюда пришли вразброд,

А кажется, что все явились сразу

И встали вдруг — все как один народ –

Оправой темной снежного алмаза.

И две шеренги тишины молчат,

Как туча слез, как безучастья туча,

И шар земной, не двигаясь, влачат

Средь тишины торжественно-скрипучей.

И вдруг оркестр в сверканиях тугих —

В змеиные блистающие Веди —

Взгремел во извиваниях своих

Лаокооном обреченным меди…

И лаокооническая медь

Сжимает в страшных кольцах тела части,

Чтоб на груди у каждого согреть

Тебя — Копытом вознесенный Аспид…

И гибелью гремит Лаокоон,

И валенок змеиное шипенье

Тишайшее – не заглушает он,

Шипы вонзая в розы песнопенья…

Натугой ослепительной лучей

Ужасные сверкания обвиты

Вокруг боренья торсов трубачей…

Залавливается башлычный свиток…

И валенок шипение шуршит,

И в трупах извивается змеиность,

И гибелью Лаокоон гремит,

И гибнет сам, но раньше гибнет с сыном…

И, раньше чем погибнуть с ним, с одним

С другим он гибнет обреченным сыном,

И валенки шипением своим

Пугают снег, что делается синим…

Но ничего нежнее нет, чем медь,

Которая испытывает нежность,

К тому, кто должен будет умереть,

И без которого — смерть неизбежна.

И борется вотще Лаокоон,

И валенок змеиное шипенье

Слышней того, что заглушает он,

Шипы вонзая в розы песнопенья.

Без струн оркестр как струны зазвенел

Одно, как будто эхо, чуть играя –

Так тихо-тихо — словно ангел пел —

Все дальше-дальше от земного края…

И гибели вещания спасут

В борении Лаокоона души.

И Три Кита торжественно плывут,

Покачивая часть шестую суши.

…И без конца штыки идут, идут,

И каждый штык с другого начинает

Штыка свой некончаюшийся путь.

Свой путь, который третий штык кончает.

И чем все ближе острия идут,

Тем острия все далее блистают,

И все они бесчисленно растут,

Но вместо жизни в смерти вырастают…

И солнце пробивает путь себе

Одним штыком между двумя штыками,

Что мерно — но как будто на горбе —

Идут вперед с обратными толчками…

И по бокам штыка идут штыки

И держат на ничтожном расстоянии

От солнца — и безмерном от руки —

Единый блеск с бесчисленным сверканьем.

Но каждый штык идущий меж двумя

Не служит никому из них соседом —

Один идет, совсем один, стоймя,

За блеском, за своим же блеском следом.

Поиск по сайту: