БОРЬБА ЗА НЕСУЩЕСТВОВАНЬЕ (1925)

БОРИС БОЖНЕВ ЭЛЕГИЯ ЭЛЛИЧЕСКАЯ. Избранные стихотворения

Николай Мельников
ЭПОХА БОЖНЕВА (Предисловие)

Имя выдающегося русского поэта Бориса Божнева вошло в литературный обиход сравнительно недавно, после выхода в США двухтомного собрания его стихотворений ^[1]. Подавляющее большинство своих произведений Божнев предназначал «немногим избранным»: в тяжелых условиях эмигрантского существования (отрыва от живой стихии русского языка, отсутствия «своего» читателя, чудовищных сложностей с публикацией написанного и т.д.) он выбрал для себя парадоксальную литературную роль изгоя, отказавшегося от участия в литературной жизни русского зарубежья, порвавшего почти полностью с русскоязычной средой, но тем не менее продолжавшего активно творить на языке Пушкина и Толстого. Неудивительно, что поэтическое творчество «хранителя русской лиры» (так несколько высокопарно именовал себя сам Божнев) было малоизвестно даже в литературных кругах русской эмиграции, а имя поэта, неожиданно ушедшего в глухое «подполье», постоянно обрастало всевозможными слухами и сплетнями (одну из них – о том, будто бы Божнев окончил свои дни в сумасшедшем доме. – можно встретить даже в книге такого солидного автора, как Глеб Струве) ^[2].

Полноценное осмысление творческого наследия Бориса Божнева еще впереди: далеко не все его произведения собраны и опубликованы, далеко не все архивные материалы изучены: впереди появление кропотливых стиховедческих исследований, научных публикаций и (почему бы нет?) фундаментальных литературоведческих монографий. Данная же статья призвана лишь в общих чертах осветить творческий и жизненный путь поэта, волею жестокой судьбы обреченного на долгие годы безвестности.

Итак, Борне Борисович Божнев родился 24 июля 1898 года в Ревеле (ныне Таллин), в семье преподавателя истории и литературы Василия Божнева, умершего, когда мальчику не было и четырех лет. Спустя некоторое время мать Божнева вышла замуж за Бориса Гершуна (двоюродного брата видного деятеля партии эсеров Григория Гершуни), усыновившего мальчика. Борис рано проявил тягу к различным видам искусства: увлекался поэзией, живописью, музыкой. Примечательно, что среди друзей юного Божнева были композитор Сергей Прокофьев, литературный и балетный А.И.Левинсон, музыковед и философ Б.Ф.Шлецер.

После того как в России случилась Октябрьская революция, а затем разразилась Гражданская война, родители благоразумно отправили Божнева в Париж, надеясь на то, что там он сумеет получить высшее образование. Надежде этой не суждено было осуществиться: бедственное материальное положение нищего эмигранта не позволило Божневу поступить в какое-либо высшее учебное заведение. Вместо этого он устраивается в нотный магазин: занимается перепиской нот. В то же время Божнев не оставляет своих литературных занятий и очень скоро заводит обширные знакомства в артистическом мире парижской богемы. По его инициативе в Париже была организована поэтическая группа с немного странным названием «Через» — одно из первых литературно-художественных объединений русской эмиграции. Творческий вечер Божнева, устроенный в апреле 1923 года, стал «настоящей франко-русской манифестацией молодых поэтов» ^[3]; на нем присутствовали (перечисляю выборочно) Филипп Супо, Пьер Реверди, Поль Элюар, Тристан Тцара, Антонен Арто, один из ведущих критиков эмиграции К. В. Мочульский (прочитавший доклад о творчестве Бориса Божнева) и, разумеется, все члены группы «Через», во главе с неутомимым авангардистом Ильей Зданевичем, дававшим специально для французских гостей вольные переводы читавшихся по-русски стихотворений.

Впервые стихотворные опыты Бориса Божнева были опубликованы в 1920 году, в сборнике «Русская лирика», изданном в Софии самим Божневым и его приятелем, журналистом К.Парчевским. Стихи, совмещавшие влияния поэтов «пушкинского круга» (прежде всего Баратынского) и символистов, носили еще ученический характер и особенными достоинствами не блистали. Зато сам факт включения в сборник (наряду с произведениями таких знаменитостей Валерий Брюсов, Зинаида Гиппиус, Федор Сологуб, Константин Бальмонт, Александр Блок, Андрей Белый, Иван Бунин) стихотворений никому не известного автора, придававший всей книге оттенок эпатажа, позволяет с полным правом «предположить, что главной если не единственной, целью ее как раз и была попытка ввести в литературу начинающего поэта, окружив его первые опусы почетным антуражем» (Л.Флейшман).

В 1924 году, стараниями вернувшегося из эмиграции Валентина Парнаха, три стихотворения Божнева, вместе со стихами его товарищей по творческому объединению «Через» А.Гингера и В.Немецкого, были опубликованы в московском альманахе «Недра» (кн.3) – уникальный случай публикации эмигрантских поэтов в советской печати того времени.

Божнев не ограничивал свою творческую активность только поэзией. «С Жаном Кокто он снимал какие-то сногсшибательные фильмы абстрактного характера и сатанинского содержания. Дружил с Рене Клером. Писал акварелью и китайской тушью пейзажи под влиянием Хокусаи и Фуджита (с последним тоже дружил)», — вспоминает в одном из своих неопубликованных эссе писатель Бронислав Сосинский. Страстный коллекционер, Божнев собрал уникальную коллекцию почтовых открыток эротического содержания (несколько тысяч экземпляров только 1900 года выпуска!), главными «героями» которых были Людовик XIV, мадам Помпадур и Наполеон I. Выставка этой пикантной коллекции приобрела скандальную известность: некоторые экспонаты мэр Парижа лично приказал снять со стены, а префект одного из парижских департаментов и вовсе запретил посещать «неприличную» выставку … полицейским и военнослужащим (по-своему боролся за чистоту нравов, бедняга!).

Выход первой поэтической книги Божнева, носившей несколько вызывающее название «Борьба за несуществование» (Париж, 1925), сопровождался не меньшим скандалом в литературной среде русской эмиграции. Стихотворения, вошедшие в книгу, поражали своей противоречивостью: резким контрастом между классически ясной и строгой формой, подчеркнуто чуждой судорожному экспериментаторству и безоглядному «новаторству» разномастных авангардистов, и своим шокирующим содержанием, в значительной мере определявшимся «эстетикой безобразного». Деэстетизация поэтического языка, откровенный эротизм, возвышение традиционно низких, внелитературных тем, эпатирующее снижение традиционно высоких тем и образов – таковы характерные особенности целого ряда стихотворений Божнева, во многом ориентировавшегося на творчество французских «проклятых» поэтов:

Я не люблю оранжереи,

Где за потеющим стеклом

Растенье каждое жирея

Зеленым салом затекло.

И, к грядкам приникая ближе,

Цветов прожорливые рты

Навозную вбирают жижу

В извилистые животы…

(«Я не люблю оранжереи…»)

Или еще хлеще:

Стою в уборной… прислонясь к стене…

Закрыл глаза…Мне плохо…обмираю…

О смерть моя… Мы здесь наедине…

Но ты – чиста… Тебя не обмараю…

(«Стою в уборной…»)

Реакция высоконравственной эмигрантской критики была соответствующей. «Липкое, противное мелкоблудие, скучное и неинтересное, а главное — противное и ненужное», — писал критик М. Ганфман, с удовольствием отмечая, что «истерический выкрик «Борьбы за несуществование» остался неуслышанным» читательской публикой ^[4]. «Грязная порнография», «бессильная, больная, безликая розановщина, писссуарная поэзия», — так оценил лирику Божнева критик Е.А. Зноско-Боровский ^[5], которого шокировал демонстративный антиэстетизм многих стихотворений сборника («И с омерзением приемлю…», «Пишу стихи при свете писсуара…», «По кладбищу хожу веселый…» и др.). Во многом с ним был и солидарен С.Яблоновский (С.В.Потресов), автор пренебрежительно-глумливой по тону рецензии с характерным названием «Геройчик нашего времени» ^[6], в которой Божнев безосновательно упрекался в примиренческой позиции по отношению к советской власти (рецензента возмутило то, что два стихотворения «Борьбы за несуществование» были посвящены «советским» поэтам А. Кусикову и С. Есенину).

«Печальным и убогим» назвал поэтический мир Божнева Георгий Адамович ^[7], отметивший, однако, безукоризненное формальное мастерство и искренность поэта, за циничной позой и эпатажем которого чувствовалась глубина переживаний и мучительная боль за печальное несовершенство мира и бессмысленность человеческого существования. Не случайно во многих стихотворениях сборника («Вымывшись и в белую рубашку…», «О, не смотри в оконную дыру…», «В толпе я смерть толкнул неосторожно…», «Ах, бабочка между домами…») доминировали темы самоубийства, смерти, прорыва за пределы постылой земной действительности. Традиционная романтическая тема неприятия «этого» мира, определившая идейно-эмоциональный колорит всей книги (примечательно и ее программное заглавие), зачастую решалась поэтом с позиции бескомпромиссного нигилистического отрицания земного бытия, вызывающего у лирического героя Божнева лишь брезгливое отвращение:

И с омерзением приемлю,

И с отвращением смотрю

На прогнивающую землю

И безобразную зарю,

И небо пухнет надо мной,

И падаль чувствую дыханьем,

А утренний прозрачный гной

Мне отравляет обонянье.

И вялый трупный привкус этот

На языке моем во рту,

И запах солнечного света

Вновь вызывает тошноту...

(«И с омерзением приемлю…»)

Однако ни нарочитый цинизм, ни нигилизм не исчерпывали сложный и противоречивый художественный мир поэта, лирический герой которого был способен и на самоотверженный подвиг сострадания и служения людям («Старик! Тебе не тяжело мешки…», «Я на соломину чужого глаза…»), на бескорыстное восхищение хрупкой красотой природы и искусства («В четвертом этаже играют Баха…»), и на возвышенно-целомудренную любовь («В твоих объятьях можно умереть…», «Катушка ниток – шелковая бочка…», «Одни и те же каменного улья…»), и на искреннее покаяние и молитвенное просветление («Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»).

В самых проникновенных вещах Божнева (далекого и от «патологии», и от «цельности неприятия мира», приписываемых ему некоторыми критиками — тем же Г.Струве!) выражена вера в «мудрый и простой чертеж» божественного создания и всепобеждающую силу любви.

Следующий лирический сборник Божнева «Фонтан» (Париж, 1927), состоящий из восемнадцати восьмистиший, подтвердил его репутацию «самого опытного и взыскательного» (Г.Адамович) среди молодых парижских поэтов. Книга «ознаменовала собою поворот поэта в сторону «неоклассицизма» и заставила современников возвести литературную генеалогию Божнева к метафизической линии в русской лирике XIX века, к Баратынскому и Тютчеву, воспринятым поверх и независимо от посредничества символистов и акмеистов» ^[8]. По сути сборник представлял собою единый лирический цикл со сквозным образом фонтана, символизирующим «закованно-свободную» красоту человеческого духа и вечный круговорот бытия (образ, восходящий к стихотворению Ф.И.Тютчева «Фонтан»). В целом книга вызвала положительную реакцию эмигрантских критиков, отметивших «внимательную собранность» поэта, добившегося «необычной сдержанности» и «содержательности стиха <…> путем искусного подбора многозначительных образов и слов» ^[9]. Высоко оценил «Фонтан» даже такой строгий и придирчивый критик, как В.Сирин (В.В.Набоков): «В его [Божнева] стихах есть и мысль, и пение, и цельность. Некоторая извилистая неправильность фразы в ином восьмистишии создает своеобразное очарование, как бы передавая музыкально-воздушные повороты воды <…>. О недостатках не хочется писать – столь усладительны эти стихи…» ^[10]

Тем не менее Божнев не избежал упреков в излишнем увлечении «словесной и образной игрой, порою убивающей <…> «поэтическую непосредственность» его стихотворений (мнение, высказанное М. Слонимом), в стремлении «блеснуть техникой за счет вкуса и меры» ^[11]. Некоторые рецензенты, считавшие, что в основу поэтического мировоззрения Божнева легло «сальерическое начало» (А.Леонидов) ^[12], обвиняя поэта в холодности и рассудочности. Например, в рецензии А. Бахраха читаем следующее: «Порой в формальной вылощенности божневских стихов есть нечто преувеличенное, холодок, от которого его восьмистишии слегка отдают бездушием» ^[13].

С теми же обвинениями подошли критики и к следующей книге Божнева, поэме «Silentium Sociologicum» (Париж. 1936), в центре которой стояла «проблема молчания и высказывания в искусстве» (М.Цетлин) ^[14]. По мнению Г.Адамовича, в ней «царит <…> невнятица, вызванная нагромождением слишком многозначительных слов, непрерывным напряжением тона, отсутствием теней, отсутствием свободы и простоты» ^[15]. Поэма была забракована и ведущим критиком парижской газеты «Возрождение» Ю.Мандельштамом: «Поэму нельзя назвать удачей: от Божнева можно бы ожидать большего. Свое переживание он засушил и явно снизил. Построение поэмы — чисто головное, почти публицистическое» ^[16]. Это мнение разделил и Ю. Терапиано, пренебрежительно назвавший «Silentium Sociologicum» «умствованием, изложенным в стихах», «почти что публицистической статьей на заданную тему» и выразивший мнение о том, что «Божневу сказать нечего» ^[17].

К тому времени Борис Божнев, женившийся на Элле Михайловне Каминер, приехавшей в Париж из тогдашней Палестины, постепенно отходит от активного участия в литературной жизни русского Парижа. После провала «Silentium Sociologicum» и выхода книги стихов «Альфы с пеною омеги» (Париж. 1936), оставшейся незамеченной критикой, связи поэта с русской литературной средой ослабевают настолько, что к концу 30-х годов он «сознательно порывает с эмигрантским литературным миром и все последующие издание адресует узкому кругу ближайших почитателей и друзей» ^[18]. Познакомившись с владельцем небольшой парижской типографии, Божнев самостоятельно печатает свои поэтические книги, используя старинный русский шрифт времен Елизаветы Петровны и бумагу XVIII века (чаще всего – старые обои, салфетки и даже нотную бумагу), которую за гроши добывал на Блошином рынке. Таким экзотическим способом, тиражом не более 100 пронумерованных и именных экземпляров, были напечатаны: лирический цикл «Саннодержавие. Четверостишия о снеге» (1939) ^[19], поэмы «Утешенность разрушения» (1939) и «Элегия эллическая» (1940) ^[20].

Рассылая свои книги (ныне представляющие собой библиографическую редкость) небольшому числу «истинных ценителей прекрасного», разбросанных едва ли не по всем пяти континентам (отсюда и название самодеятельного божневского «издательства» — «Five Continents»), скромный Борис Борисович прилагал к каждому экземпляру сопроводительное письмо примерно следующего содержания (полагаюсь на свидетельство Бронислава Сосинского): «Если Вам дорога русская поэзия, Вы должны принять эту гениальную поэму или сборник гениальных стихов), а за труды тяжкие гениального автора и чтоб он не умер с голоду и не ночевал под парижскими мостами Вы должны прислать ему, по крайней мере, 10 долларов США. Если у Вас их в данный момент нет, то одолжите у друзей, конечно, без отдачи: поворчат ваши друзья и… простят. Но зато Ваша библиотека украсится новым шедевром — эпохальной вехой в истории русской поэзии».

С началом Второй мировой войны Божнев вместе со своей женой переезжает в Марсель. Там Божневы испытали все тяготы немецкой оккупации. «Как российский подданный, Божнев подлежал в 1941 году интернированию, но сумел избегнуть его. В 1944 году Элла Михайловна чудом спаслась облавы на еврейское население в Марселе, а Борис Борисович – от казавшегося неминуемым ареста. Они скитались из дома в дом, влача подпольное существование, прячась в семьях знакомых и друзей. В сентябре 1944 года во время десанта Союзных войск, Божневы вместе с семьей близких друзей просидели неделю в самодельной траншее под беспрерывным артиллерийским обстрелом» ^[21].

После войны Божнев жил на юге Франции, лишь иногда наведываясь в Париж и изредка поддерживая контакты с литераторами русского зарубежья (А.Гингером, А. Присмановой). После того как в 1947 году его жена была вынуждена уехать в Палестину к престарелой и больной матери, окружение Божнева становится полностью франкоязычным.

Занимаясь в основном рисованием и коллекционированием в Марселе он создал музей деревянных ангелов и купидонов, сохранившийся, кажется, до сих пор. – Божиев не прекращал писать стихи. «Кустарным» способом он издает целый ряд поэтических книг: «Оратория для дождя, мужского голоса и тумана» (1940; опубл. 1948), «Фуга светлых следов» (1948). «Колокольный звон над "Царство Божие внутри нас"» (1948). «Утро после чтения "Братьев Карамазовых”» (1948). «Уход солдат на русско-японскую войну» (1949). «Высоко белеющие строки и свист площади» (1949). Как видим, и в послевоенный период Божнева отличала удивительно высокая продуктивность, говорящая о его напряженных творческих поисках, хотя именно в это время в литературной эмигрантской среде (из поля зрения которой Божнев, как уже говорилось, выпал еще до войны) утвердилось мнение о том, что еще в 30-е годы поэт исписался и «сошел на нет» из-за тяжелой душевной болезни ^[22].

В своем послевоенном творчестве Божнев все чаще обращался к «жанру, в котором чувствовал себя недостаточно уверенно — к стихотворному эпосу, отступая от формы лирической миниатюры, в двадцатые годы обеспечившей ему особое место на эмигрантском Парнасе» (Л.Флейшман). Далеко не все из послевоенных книг Божнева можно назвать удачными; некоторые (например, «Уход солдат…») грешат многословием, утомительными повторами, темнотой и непроясненностью образов, чему способствовало обилие сложных многоступенчатых метафор, оксюморонных сочетаний и катахрез, а также злоупотребление композиционным приемом варьирования стихотворных строк, придававшим некоторым произведениям характер откровенно формалистических упражнений (прежде всего это относится к «Фуге светлых следов», построенной по образцу стихотворных экспериментов Игоря Северянина («Рондолет» и «Квадрат квадратов»)). Нередко художественное чутье изменяло поэту, и тогда из-под его пера вырывались стихи, удручающие своим безвкусием («В рог изобилия дуют бедняки. / Задами злата чтоб сребристо пернуть…»). Однако в лучших своих вещах («Оратория для дождя…», поэма «Чтоб дольше сна продлилось пробужденье», оконченная в 1959 году и не изданная при жизни автора) Божнев создал неповторимый поэтический мир, в котором причудливо перекрещиваются влияния французского авангарда конца XIX — начала XX века, русского символизма и поэтов «пушкинской плеяды». В стихах Божнева парадоксально взаимодействуют компоненты полярных стилистических систем, сопрягаются элементы различных лексических пластов — поэтизмы и торжественные архаизмы уживаются с прозаизмами и вульгаризмами («Растленно-ангелическая морда / В небытие ударилась ничком…», «…темной желтизной мочи Псалтирь / Гласил Осанну перед санным бегом…», «…смертью смерть — иканье – не поправ…»), — усложненная архитектоника (зачастую напоминающая принцип организации музыкального произведения сонатного типа) и зыбкость сюрреалистических образов сочетаются с неподдельной искренностью лирического чувства и глубиной осмысления вечных законов человеческого бытия.

Последние годы своей жизни Борис Борисович Божнев жил в Марселе, в семье художника-примитивиста Жильберта Пастора, изредка встречаясь с Э.М.Каминер во время ее коротких летних визитов во Францию. Умер Божнев 24 декабря 1969 года от последствий тяжелого гриппа.

* * *

Когда-то, получив письмо от Бронислава Сосинского, в котором тот обмолвился фразой: «Живем мы, слава Богу, в славную эпоху — эпоху Пикассо и Лe Корбюзье», — Божнев возмущенно написал в ответ: «И как перо Ваше поднялось написать такую чушь: ведь мы живем в эпоху… Божнева!» И то знает, может быть, он был прав. Во всяком случае наше сумасшедшее время крушения казавшихся незыблемыми ценностей и авторитетов, строгих переоценок привычных литературных имен и устоявшихся репутаций – зыбкое время неожиданных открытий и разочарований, утрат и приобретений, с полным правом можно назвать «эпохой Божнева» – поэта, не рассчитывавшего на прижизненную славу и признание, но сквозь мертвенную пустоту, окружавшую его унылыми десятилетиями, провидевшего живой отклик «провиденциального собеседника», – одинокого чудака, упрямо верившего в бессмертие божественно-бесполезных творений своего дивного дара.

БОРЬБА ЗА НЕСУЩЕСТВОВАНЬЕ (1925)

ГАНСУ АНДЕРСЕНУ

ЧАРЛЬЗУ ДИКЕНСУ

ФРАНСИСУ ЖАММУ

«Уж был в тумане облик Отчий…»

Уж был в тумане облик Отчий.

Предсмертная пронзила дрожь,

Когда раскрыл великий зодчий

Свой мудрый и простой чертеж.

Он снова спас меня от смерти,

Благой и благосклонный друг,

И точным циркулем он чертит

Мой тесный бесконечный круг.

И я, ликующий безмерно,

Вошел и, став в своем кругу,

Смотрю на этот контур древний –

На плоскость, хорду и дугу.

Сменяя смертное томленье

На крепкий труд великих дней, –

Не нас, не нас страшит паденье

И грохот мировых камней.

И я, начавши созиданье,

Его продолжу средь высот,

И тяжкое земное зданье

Свой купол к небу вознесет.

О, будь не милостив, но строже,

И дай свой замысел постичь –

Для будущей храмины Божьей

Я – первый праведный кирпич

«Я осудил себя единогласно…»

Я осудил себя единогласно…

О, с приговором моего суда,

Душа моя, согласна ты, – согласна…

Душа моя, ты мне прощаешь, – да…

На годы осудив себя, на годы,

Я думал: цепи до крови натрут…

Душа моя, все ширится свобода,

Все легче и все плодотворней труд.

«И капли слез мешают видеть мир…»

И капли слез мешают видеть мир,

Но мир иной провидится чрез плачи –

Ни я, ни ты, никто не будет сир,

Увидя мир сквозь капли слез незрячих.

Пусть воздух и света пелены

От нас скрывают лица, вещи, тени –

В незрячей капле запечатлены

Вся вещь и все лицо без средостений.

Пусть видишь ты, взглянув на вещь, на ту,

Объем и плоскость, и углы тупые –

Ведь плачущий ты смотришь в темноту,

В которую не смотрят и слепые.

Пусть веки мы смежим еще не раз,

Отягощенные и налитые болью –

Ведь темнота целительна для глаз,

Когда глаза сочатся слезной солью.

Вот почему, мой друг, когда-нибудь

Ты улыбнешься мне непринужденно.

А я скажу – поверь, и не забудь,

Что всякая печаль слепорожденна.

Что капли слез мешают видеть мир,

Но мир иной провидится чрез плачи,

И что никто, никто не будет сир,

Увидя мир сквозь капли слез незрячих.

«Не пишется сегодня… и не надо…»

Не пишется сегодня… и не надо…

Но я подумал, Музе вопреки:

Мы для стихов, как грешники для ада, –

И вот уже четыре есть строки.

А пятая – всем праведникам в мире…

Шестая – о, взгляните же сюда…

Седьмая – мы терзаемся на лире…

Вот восемь строк для страшного суда.

«Хорошо, что на свете есть мамы…»

Хорошо, что на свете есть мамы,

Братья умные, нежные сестры —

Даже самый дурной и упрямый

Любит близких любовью острой.

Хорошо, что есть кроткие дети,

Есть и девушки и подростки —

Значит мы не напрасно на свете

Доживаем до старости жесткой.

Хорошо, что есть добрые жены,

Есть приятели, или подруги –

Каждый может, болезнью сраженный,

Попросить о последней услуге.

Только тем, кто страдает без друга,

Очень плохо, но слову поверьте —

Вам поможет простая услуга

Нелюбимой, но любящей смерти.

«Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…»

Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…

Как крепко дует ветер полотняный…

Да, человек раздевшийся — бедняк,

И кровь сочится из рубашки рваной.

Мне кажется, что эти рукава

Просили руку у веселых прачек,

Что эта грудь, раскрытая едва,

Сердечко накрахмаленное прячет.

Да, человек так некрасив в белье

И так прекрасен в платье неубогом.

Лишь ангелы в пресветлом ателье

Стыдливые позируют пред Богом.

Но у рубашек нет своих голов,

Кто их отсек, – тяжелые секиры…

Разделся я, и вымыться готов,

Но — Иорданом потекла квартира…

О, я иду сквозь комнатный туман

При шумном плеске кранных ликований

И ждет меня Креститель Иоанн

Крестить в горячей белоснежной ванне.

О, в пенной седине пречистый муж, –

Я пред тобой, застенчивый и голый,

И брызжет ореолом мелкий душ,

И надо мной летает белый голубь…

«Стоять у изголовья всех здоровых…»

Стоять у изголовья всех здоровых

И неголодным отдавать еду,

Искать приют всем, кто имеют кровы,

И незовущим отвечать – иду.

Любить того, кого уже не любишь,

И руки незнакомым пожимать,

Не пить воды, которую пригубишь,

И с взрослыми беседовать, как мать…

«Одни и те же каменного улья…»

Одни и те же каменного улья

Нас давят стенки или потолки,

Но мы на двух, на двух разложим стульях

Мои одежды и твои чулки.

И нежности у нас настолько хватит,

Что, простыни прохладные постлав,

Мы ляжем на несдвинутых кроватях,

Друг другу сон спокойный пожелав…

Почувствовавши плотские уколы,

Отрадно будет зубы крепко сжать,

И на матрасе тощем и бесполом

Под девственною простыней лежать.

И нас разделит навсегда без болт

Не грозный ангел острием меча,

Но деревянный неширокий столик

И белая на столике свеча….

О, пусть из тела моего не вышли

Всем демоны, которых веселю –

Ведь если я спрошу тебя: ты спишь ли,

А ты ответишь: нет, еще не сплю.

То сдержанный мой голос будет суше,

Чем серый пух подушек пуховой,

Чтоб услыхать и без волненья слушать

Целующий и сонный голос твой…

«Твой воротник, как белые стихи…»

Твой воротник, как белые стихи,

И смокинг твой, как чистовик рассказа.

А я одет… Ах, брюки так ветхи

И мой пиджак не сделан по заказу…

Я осмотрел твой шкаф и твой комод,

И мы стоим перед зеркальной дверцей…

Ты – милый франт, а я – почти урод.

И старомоден, как цветы и сердце.

«Старик! Тебе не тяжело мешки…»

Старик! Тебе не тяжело мешки

Таскать под ослабевшими глазами,

И вызывать улыбки и смешки

Внезапно заблестевшими глазами…

Слеза дрожит, слеза, дрожит слеза,

Поблескивая тепловатым блеском,

Туманя ослабевшие глаза,

Пока рука ее не сбросит резко…

Старик! Зачем ты наложил в мешки

И под глазами бережешь болезни,

Излишества, наследственность, грешки, –

Закон возмездья, о, закон железный.

А я иду с большим мешком добра,

Под тяжестью его согнулись ребра,

И есть в моем большом мешке дыра,

И сыпется добро, и в руки добрых…

«Съедая за день высохший сандвич…»

Съедая за день высохший сандвич

И думая о чае, как десерте,

С тобой ходил я всюду, как сандвич

С плакатами о нежности и смерти.

Вниманье… у меня… последний час…

Доступно бедным… но не распродажа…

Ты в сотый раз читала, огорчась,

Тогда как все не примечали даже.

«О, темные ночные разговоры…»

Поиск по сайту: