ЗА ЗАНАВЕСОМ ХОЛОДНО

ИСХОД АКТЕРА

перевод Ю. Стефанова

Действующие лица:

Ренатус

Жан-Жак

Фагот, по прозвищу Фаготти

Арманда

Гюстав

Роза

Ангел-Начальник

Трое Ангелов

Актеры

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЗА ЗАНАВЕСОМ ХОЛОДНО

Занавес остается опущенным, он отягчен тенями и слабо освещен отблесками рампы. Жан-Жак расхаживает по авансцене, сдвинув на затылок шляпу и приподняв воротник пальто; он листает текст пьесы, прислушиваясь к гулким голосам, доносящимся из-за занавеса, где проходит репетиция.

Голос Розы. Сир, посчадите!

Жан-Жак. По-ща-ди-те!

Голос Розы. (с надрывом) Я пребывала в бе-е-ездне, над которой не склонялось ваше ли-цо-о-о, куда не доносился ваш гоо-лос… (кашель) Любо-овь начинается как… (в сторону) И что за дурак придумал, будто любовь начинается, как болезнь?..

Жан-Жак. Любовь начинается, как болезнь. Не отступайте от текста! Пелена с глаз спадает… Сердце начинает биться сильней… И так далее.

Голос Розы. Рруки дррожат как в лихоррадке. Рреют неведомые арроматы…

Жан-Жак. Это черт знает что! Прекратите…

Роза. (высовывается из-за занавеса) Что вы сказали?

Жан-Жак. Я имел в виду не вас, мадемуазель. Я сказал, что этот текст ни к черту не годится.

Роза. (появляется из-за занавеса и подходит к Жан-Жаку; она в одеянии благородной девицы Средних веков) Я тоже так думаю. А что прикажете делать?

Жан-Жак. Выкинуть всю эту литературщину. Любовь начинается, как болезнь. И точка. (подмигивает) Разве не так, мадемуазель Роза?

Роза. Кто его знает, господин Жан-Жак. Я-то начинала на скамейке в сквере. (вульгарный смех; Жан-Жак не смеется) Значит, выкинем?

Жан-Жак. Да-да, выкинем. Сделаем попроще: вы стоите перед королем-рогоносцем и гордо бросаете ему в лицо… Что вы там ему бросаете?

Роза. Я, в общем, говорю, что нечего, мол, на меня дуться…

Жан-Жак. Мадемуазель Роза, вы же на сцене! Это нужно произнести вот так: «Сир, пощадите!» Пауза. «Я виновата». Пауза. «Я жду…»

Роза. (на одном дыхании) Сир пощадите я виновата я жду. (идет к занавесу) Бр-р! Ну и холодина же тут! (скрывается за занавесом)

Жан-Жак. А король отвечает ей тоном театрального рогоносца… Понял, Гюстав?

Голос Гюстава. Ага! (напыщенно) О, несчастная! Ты ждешь, чтобы я… Ты… ты… ты… чтобы я… та… та… та… Короче, приказываю открыть мне его имя.

Голос Розы. Оно пррогремит на всю вселе-е-енную!

Пауза. Жан-Жак раздумывает, ждет. И наконец взрывается.

Жан-Жак. Ну а дальше что? Куда он запропастился? Сцена седьмая, он выходит и шепчет: «Я здесь!»

Голос Гюстава. Его здесь нет. А ведь только что был. (кричит) Ренатус!Эй, Ренатус!

Жан-Жак. И вот с этими-то людьми… этими фразами… в этой дыре… в этой гнилой дыре… мы и должны творить волшебство!.. Ну и занятие! Нет, довольно… Занавес!

Голос Гюстава. Занавес?

Тяжело, медленными рывками занавес расходится и поднимается, унося с собой осевшую на нем темноту и открывая сцену, залитую мертвенным и скудным светом софитов. Теперь видна сумрачная глубина сцены, где высятся полотнища декораций. Впереди, в полутьме, - стол, заваленный одеждой и чемоданами; кроме того, на нем стоит канделябр с четырьмя свечами; в общем, освещение на сцене такое, как бывает в мертвецких. Вокруг стола сгрудились актеры: Гюстав, облаченный в наряд опереточного герцога, курит трубку; Роза накинула пальто поверх своего средневекового одеяния; трое других, чуть поодаль, спорят и жестикулируют, явно находясь в замешательстве. Повсюду – пустота и пыль, как в корабельных трюмах или пустых аукционных залах. Только огромная луна из голубоватого цинка, сияющая на фоне белесых задников, напоминает о том, что мы в театре.

Жан-Жак. Холодно!

Гюстав. Настоящий ледник, черт побери! Ну, что же будем делать?

Жан-Жак. Почему-то она не ладится, эта репетиция.

Гюстав. Так всегда бывает. Зато на премьере все идет как по маслу!..

Жан-Жак. Почему?

Роза. Потому что на репетициях всегда собачий холод. А на премьерах – зверская жара!

Гюстав. Вот именно. И еще потому, что света мало. И акустика не та. Да, ничего не попишешь: нам, актерам, вечно приходится дрожать от холода или от сквозняков. И на сцене, и за кулисами, и на вокзалах, и в поездах, и в меблирашках… Мы только летом в ус не дуем, чувствуем себя людьми…

Жан-Жак. А где же… Ренатус?

Гюстав. Пошел погреться к швейцару. Он ведь самый зябкий из всей нашей труппы. (смотрит на Жан-Жака) Вы – другое дело, вас, как говорится, согревает священный пламень…

Жан-Жак. Прошу прощения. Мне хотелось отрепетировать его выход в седьмой сцене, когда он говорит: «Я здесь!» А его все нет!.. Ну, а кроме того… Согласен, сцена производит пошлейшее впечатление, но Ренатус – актер необыкновенный, у него это получается потрясающе. Почему он не пошел в клоуны? Ведь он прирожденный клоун, не так ли?

Гюстав. А я – прирожденный рантье…

Жан-Жак. (смеется) Но по моей воле вы стали королем…

Гюстав. И рогоносцем!

Роза. На сцене это всегда выглядит трагично… В жизни, например, все куда проще… Спросите, например, у той блондинки…

Жан-Жак. Что играет святую? Кстати, почему ее не видно?

Гюстав. Вы писали свою пьесу наяву или это вам во сне снилось? Вспомните-ка: святая появляется только во втором действии…

Жан-Жак. Мне нужен Ренатус…

Роза. (вслушивается) Вот он, притащился.

Жан-Жак. Тогда начинайте.

Гюстав. Приказываю открыть мне его имя!

Роза. Оно пррогремит на всю вселе-е-енную!

Пауза. Ожидание. Автор, актер и актриса смотрят в глубину сцены. Торопливо выходит смешной и странноватый человечек. Он втянул голову в плечи и то и дело оглядывается, словно опасаясь оплеухи.

Фагот. Я здесь!.. (вежливо раскланивается) Тысяча извинений за опоздание.

В ответ раздается смех. Фагот застывает в растерянности, стараясь стушеваться.

Жан-Жак. Добрый вечер, господин Фагот. Мы начали в три часа и уже собираемся кончать.

Фагот. Право же, мне так неудобно… Я задержался на похоронах.

Жан-Жак. Вы о моей пьесе? Ну и как, похоронили по первому разряду?

Фагот. Да что вы, мсье!.. Я, конечно, простой суфлер, я вполне заслуживаю, чтобы меня лишний раз поставили на место… Я ведь не только раздуваю пламя чужого вдохновения, но и задуваю свечи в церкви… подрабатываю церковным служкой…

Жан-Жак. По призванию?

Фагот. Вы о театре? Разумеется… Я сам когда-то играл – в давние времена театр еще нуждался в мимах… Тысяча извинений… (ныряет в суфлерский люк)

Жан-Жак. Эй, милейший! Не стоит, поздно уже… (склоняется над люком) Испарился… (Розе) Если увидите блондинку, передайте ей…

Роза. Чтобы она повнимательнее читала расписание репетиций…

Жан-Жак. Вот именно.

Пауза. Актеры собираются покинуть сцену, Гюстав подходит к автору и подмигивает.

Гюстав. Кстати, дражайший мэтр…

Остальные прислушиваются.

Не кажется ли вам, что любовную сцену следует выкинуть?

Жан-Жак. Кто это вас надоумил? И с какой стати?

Гюстав. Дирекция. С какой стати? А мораль? А газеты? Здесь, в провинции, в родимой глуши, такая строгость нравов… Кроме того, велено урезать молитву святой – начальству показалось, что этот кусок чересчур патетичен…

Жан-Жак. (еле шевеля губами) И это… всё?

Гюстав. Погодите-ка… Нужно еще вырубить ту немую сцену, где святая целует отрубленную голову… Вырубить! Словечко-то какое!

Актеры исподтишка посмеиваются над потрясенным автором. Тот наконец приходит в себя.

Жан-Жак. Что же тогда останется от пьесы?

Гюстав. Что-нибудь да останется. Что-нибудь да склеим из обрывков. В этом краю, знаете ли, есть театры, но нет театральной среды…

Роза. (уходя вместе с актерами) Гюстав, ты скоро?

Гюстав. Тут признают либо помои, либо святую водичку… Сказать вам, что я напихал бы здешней публике в пасть, будь я драматургом? Мягко выражаясь, дражайший мэтр, я попотчевал бы ее горчицей, а уж если говорить откровенно – дерьмом. Горчица-то денег стоит!

Жан-Жак. Разумеется. (раскланивается с группой актеров, к которой только что присоединился Гюстав, и выходит на авансцену)

Пятеро актеров столпились в глубине сцены, их фигуры расплывчаты, почти неразличимы в полутьме. Они о чем-то говорят, но голоса их кажутся еле слышным жужжанием. Жан-Жака томят печальные раздумья, он присаживается на край суфлерской будки, сгорбившись и повернувшись спиной к залу, вся его поза выражает отчаяние. Во время этой паузы на сцене появляется еще один актер – он выскользнул из-за кулис, слева. Никто не заметил, как вошел этот молодой сухощавый человек с женственными движениями, с костистым и бледным лицом, в шляпе, нахлобученной на одно ухо, и в чересчур длинном пальто, которое придает ему сходство с огородным пугалом. Он боязливо забился в угол, глядя прямо перед собой невидящими глазами, словно вымокший под дождем пес. Внезапно Жан-Жак вскакивает и склоняется над суфлерским люком.

Жан-Жак. Эй, что вы там делаете? Почему щиплете меня за ногу?

Голос Фагота. Обреченный появился!

Жан-Жак. Ренатус?

Ренатус. (не двигаясь с места, очень тихо) Я здесь.

Жан-Жак. (направляется к актеру и выводит его на свет) Хватит тебе дурачится! Что ты сказал?

Ренатус. Я здесь!

Взглянув издалека на эту сцену, актеры продолжают свой разговор.

Жан-Жак. Ты здесь? Слишком поздно, репетиция кончена. Что с тобой?

Ренатус. Мне холодно.

Жан-Жак. Да, в этом театре могильный холод. И зачем ты здесь торчишь, раз у тебя нет никаких дел. Скажи только, где ты пропадал…

Ренатус. (быстро, отрывистым тоном) Там, где царит такой же холод, даже похлеще!.. Здесь – декорация, рейки, веревки… А там – камни… Мне там было хорошо… Мало найдется мест, где я хорошо себя чувствую… (хватает Жан-Жака за руки) Слушай, ты же сам художник, ты можешь меня понять…

Жан-Жак. Какие у тебя горячие руки! Да где же ты был, в конце концов?

Ренатус. Не важно, где я был, – важно, что я здесь, как требует моя роль. Нет, послушай! Я только что со спектакля. Сам не знаю, каким ветром меня туда занесло… И настроение у меня было какое-то странное… (с оттенком упрека) Впрочем, ты сам этого хотел – ведь это ты написал мою роль. Ты приговорил меня к смерти. И завтра вечером приговор будет приведен в исполнение!..

Жан-Жак. Неужели это тебя так волнует? Ты все еще продолжаешь утверждать, что мои жалкие и бледные вымыслы становятся для тебя угрожающей и жестокой реальностью? Еще немного – и я тебе поверю… (дружески) Пойми, Ренатус: всяк по-своему с ума сходит. Не воображай, будто ты один на целом свете копаешься в своих причудах… Скажи мне, где ты был?

Ренатус. На похоронах. Кого хоронили – не знаю. Помню только зияющую внутренность церкви и что-то великолепное, ослепительное в клубах ладана, – ах, да: то был катафалк. И плотина органных труб, которую прорвали фиолетовые волны смерти… Было от чего забыть о театре… И тогда…

Жан-Жак. Что тогда? (с тревогой смотрит на Ренатуса, который еле держится на ногах)

Ренатус. Ладан… Я знаю священника – он любит доводить себя до потери сознания, вдыхая этот благовонный дым… (силясь улыбнуться) Есть опасные профессии – кое-кому не следовало бы за них браться…

Ренатус падает; автор подхватывает его и бережно опускает на пол.

Жан-Жак. Эй, кто-нибудь!..

Актеры подходят и окружают Ренатуса.

Он упал в обморок у меня на глазах. Что делать?

Гюстав. Подождать, пока все пройдет…

Роза. С ним это не в первый раз… (склоняется над Ренатусом) Смотрите, он приходит в себя… Ренатус, тебе полегчало?

Ренатус. (к нему вернулось сознание, и он встал, поддерживаемый актерами) Где я?

Гюстав. В «Лирических новинках», малыш.

Актеры еле сдерживаются, чтобы не прыснуть со смеху, потом с безразличным видом отходят от Ренатуса и покидают сцену.

Жан-Жак. Ты в театре. Ну как, дружок, тебе лучше?

Ренатус. (отталкивает автора) Снова в театре! Вечно в театре! Здесь я изведал все возможные страсти, здесь я терзался, падал в обморок; здесь я и умру – ведь так хочет автор…

Жан-Жак. Автор хочет, чтобы ты отправился домой и лег в постель. Ты еще нездоров, ведь правда? Кого ты ищешь?

Ренатус. Святую. В смертный час она должна быть рядом со мной…

Жан-Жак. (раздраженно) Сегодня ее здесь нет. Присядь-ка. (усаживает актера в готическое кресло) С какойстати ты все время таскаешься на чужие похороны? Измучил самого себя, а теперь изводишь других. У тебя больные нервы, но поверь, что и мои не совсем в порядке… Что это за мания такая – считать себя приговоренным к смерти? Мы все к ней приговорены! Ответь мне прямо: ты будешь играть завтра? Да или нет?

Ренатус. (сконфуженно) Разве я могу не играть? Это моя судьба.

Жан-Жак. Стало быть, играешь. Вот и прекрасно. А теперь ступай домой. Это просто необходимо. Ты весь дрожишь.

Ренатус. И правда, мне холодно. Театры и церкви – царство вечного холода. Вы можете идти, господин Жан-Жак, – я сам доберусь до постели, не беспокойтесь.

Жан-Жак. У меня тут назначена встреча. (нехотя отходит от актера и садится на край стола)

Пауза. Ренатус съежился в кресле и закрыл глаза.

(ему становится не по себе от молчания, он возвращается)

О чем ты грезишь?

Ренатус. Я не грезил, я слушал. Слушал тишину в пустом театре, где нет никого, кроме крыс…

Жан-Жак. (оживленно) Тишина!.. Как трудно породить отклик в этой бездне!.. Бросаешь в нее самые прекрасные слова, бесценные алмазы – и ни звука в ответ. Никогда не удавалось мне пробудить эту бездну… Да и много ли было подобных мне с тех пор, как люди томятся под гнетом тишины? Большинство только бессильно заламывает руки – им нечего бросить в бездну, кроме своего глухонемого отчаяния. И они ненавидят вас. А я… я обманулся… Возомнил себя великим лириком, а оказался всего-навсего великим болтуном! Завалил бездну грудой бумаги, замаранной испражнениями собственного мозга!.. Да-да, так оно и есть. И поэтому я отрекаюсь от писательства… (категорически) Ты понял, Ренатус? Отрекаюсь.

Ренатус. Вы правы. Никто вас не слушал. К тому же вы давали больше, чем от вас требовалось. (насмешливо) Вы давали то, чего никто у вас не просил.

Жан-Жак. (пропустив мимо ушей ответ Ренатуса) Ни капли таланта, но какая дерзость! Ни капли таланта, ведь правда?

Ренатус. Нет, талант у вас есть – огромный, несчастный… И дерзость, присущая несчастным… Но отрекаться слишком поздно. Зло уже принесло плоды.

Жан-Жак. О каком зле ты говоришь? Объясни, пока есть время…

Ренатус. Я думаю, что ваше творчество губительно, хотя суть его остается недосягаемой для большинства, играют вас кое-как, в полупустых залах. Но для избранных, для редких одиночек, оно смертельно опасно. Те, кого вы заразили, не упрекают вас ни в чем. Я принадлежу к их числу. Я не смог устоять против этой заразы. Я был несчастен – точь-в-точь как вы, – и вам удалось открыть мне на это глаза, просветить меня…

Жан-Жак. Да разве я об этом догадывался? Лично я никогда не стремился ни просвещать, ни убеждать. Да и вообще за все время своего существования, с тех самых пор, как люди научились пустословить, театр вряд ли сумел хоть что-нибудь доказать и объяснить… (раздраженно) Я неспособен к несчастью, это правда, но мне вовсе не хотелось повергать в отчаяние других!..

Ренатус. Какое это имеет значение теперь, когда вы решили отречься от писательства? (чуть слышно смеется) Не так-то уж мы за все ответственны, как принято считать… А уж если брать на себя ответственность, следовало бы подняться вспять по течению времени и вырвать с корнем диковинные ростки, которые мы когда-то насадили…

Жан-Жак. (тоже смеется) Забавная мысль! (всматривается в Ренатуса) У тебя зуб на зуб не попадает, ты совсем продрог! (прикрывает его бархатным занавесом) Укройся… Это же чистейшее безумие – оставаться в таком леднике!..

Ренатус. Спасибо. Я остаюсь, хотя и никого не жду. Даже нашу сестру, святую…

Жан-Жак. (смотрит на часы) Все сроки уже подошли.

Ренатус. Сроки больше всего беспокоят умирающих и влюбленных… А вы, часом, не влюблены? Это было бы просто поразительно – ведь в ваших пьесах любовь занимает такое скромное место!..

Жан-Жак. (задетый за живое) В них все-таки встречаются женщины…

Ренатус. И еще какие! Но не кажется ли вам, дорогой автор, что в ваших пьесах слишком много смертей?

Жан-Жак. И слишком мало любовных историй. Теперь я это понимаю, хотя и с опозданием…

Ренатус. Значит, вы и в самом деле не будете больше писать? И я в последний раз умру в конце третьего действия? Не верится! Последняя пьеса будет самой лучшей, оно и понятно: ведь мне отрубят голову. За то, что я переспал с королевой. Помилования ожидать не приходится…

Жан-Жак. Не будем говорить о казни. Вспомним лучше ту патетическую сцену, где эта святая, убедившая тебя покаяться в преступлении, становится на колени перед плахой и берет твою голову, чтобы подарить тебе прощальный поцелуй!.. (увлеченно) Понимаешь, этим я хочу намекнуть, что ты влюбился в нее еще в темнице и этот поцелуй, скорее страстный, чем всепрощающий, был ценой твоего смирения перед божественным правосудием…

Ренатус. А святую играет та самая блондинка? Впрочем, какая разница! Что тут особенного – поцеловать мертвую голову? Нужно только преодолеть отвращение. (словно бы про себя) Это будет единственный женский поцелуй, который я надеюсь получить…

Жан-Жак. Твой бред весьма логичен, и все-таки ты бредишь, Ренатус… Ты сознаешь, где ты находишься, кто ты такой?

Ренатус. Еще бы! Окружающие меня потемки – это театр. Актер, набивший руку на изображении предсмертных мук в третьем действии, – это я сам; я брежу, но отлично это сознаю… А растерявшийся драматург, который решил отречься от своего творчества – это вы, дорогой мэтр!..

Жан-Жак. Извини, я отойду на минутку…

Ренатус. Валяйте. Я слышу поступь феи – она пришла к вам…

В глубине сцены появляется женский силуэт. Жан-Жак устремляется к нему и выводит женщину на авансцену.

Жан-Жак. Добрый вечер! Все-таки удивительно, что вы пришли!..

Арманда. О, я просто оказалась поблизости… Как холодно сегодня! Но прежде всего скажите мне, что я тут должна делать?

Жан-Жак. В театр ходят не по обязанности – по привычке…

Арманда. Вы здесь один?

Жан-Жак. Нет, мы с Ренатусом…

Арманда. (подойдя к Ренатусу) Ему нездоровится?

Ренатус. Я томлюсь между жизнью и смертью, душа моя на распутье… Но не тревожьтесь, мадам, ибо сегодня вы – ничто. Завтра вы придете сюда снова и превратитесь в святую.

Арманда. Что я ему сделала, этому мальчишке?

Жан-Жак разводит руками. Ренатус оживляется; его тон становится резким.

Ренатус. Завтра ваше сострадание примет официальные формы, – сострадание, без которого я прекрасно бы обошелся, если бы не автор, навязавший мне его… Безразлично, святая вы или просто женщина, ваше сердце устроено так, что вы готовы проливать искренние и обильные слезы над воображаемыми страданиями воображаемых существ, тогда как струя крови, хлынувшая из горла мученика, только возбуждает вашу чувственность… Ваши молитвы на эшафоте – это сплошные славословия в честь палача!..

Арманда. Ну и ну! И что вы еще скажете?

Жан-Жак. Не обращайте внимания, Арманда, он болен. Разве непонятно, что он говорит о пьесе, о роли?

Арманда. Если он болен, почему вы ему не поможете?

Жан-Жак. Он отвергает мою помощь. (отводит Арманду в сторону) Я хочу с вами поговорить…

Арманда. И давно у вас появилось это желание?

Жан-Жак. Давно.

Он украдкой смотрит на Ренатуса, но тот, с головой закутавшись в занавес, то ли спит, то ли притворяется спящим… Жан-Жак хочет что-то сказать, но Арманда опережает его.

Арманда. Да, да… Я догадываюсь… Женщине легко догадаться, в чем дело, когда какой-нибудь мужчина хочет с ней поговорить. Но вы?.. Проходил сезон за сезоном, а вы словно бы и не замечали меня, разве что иногда обращались с придирками… И вот внезапно, совершенно внезапно, когда по чистой случайности нам пришлось столкнуться, вам захотелось, чтобы лед между нами растаял… (вздрагивает) Вот именно – лед… (насмешливо) И вам есть что сказать? Мне есть что послушать?

Жан-Жак. Я думаю – да. Мне приходилось восхищаться вами молча, строить из себя нелюдима, лишь бы чувства мои не прорвались наружу. Как застенчивый подросток, я ждал случая, который бы сблизил нас… Игра случая – жестокая игра… Но… выслушайте меня, мадемуазель Арманда!

Арманда. Выслушайте вы меня сначала, господин поэт! В прежнее время на меня еще могли произвести впечатление и ваши высокомерные замашки и ваша замкнутость… Ведь я была совсем молоденькой девушкой… Но с тех пор я успела понять, что любой мужчина, кем бы он ни был, кем бы ни хотел казаться, не скажет мне ничего, что не имело бы отношения к некоему предмету, которым вы все так бахвалитесь, так гордитесь… Вы хотите прельстить меня этим предметом, завернув его в обрывок какой-нибудь из ваших пьес, но, поверьте мне, от этого он не станет привлекательным… (разражается деланным и нарочито вульгарным смехом)

Жан-Жак. Арманда, я покончил с литературой. Перед вами такой же мужчина, как все, – совершенно голый…

Арманда. В этакий-то холод?

Жан-Жак. Голый в переносном смысле… (униженно) Перед тем как оставить театр, оставить навсегда, мне хотелось бы рассеять непонимание, отчуждение, недоверие – все то, что нас разделяло… Не презирайте меня… Я сам во всем виноват… Я заставлял женщин говорить со сцены, а сам так и не научился говорить с женщинами… И то, что мне хотелось бы сказать вам напоследок, не имеет ни малейшего отношения к каким бы то ни было физическим предметам, ровным счетом никакого…

Арманда. (разочарованно) Вот как?

Жан-Жак. Сегодня мы видимся с вами в первый раз… и в последний…

Арманда. Виделись мы с вами часто, вот только вы редко на меня смотрели… Я представала перед вами во всевозможных костюмах, а то и без них – у себя в уборной. Вот там-то и следовало объясняться! Это куда проще – не так ли? Неужели вам нужно было увидеть меня в монашеском облачении, чтобы вы почувствовали… как бы это сказать…

Жан-Жак. (взволнованно) Кто знает…

Арманда. …что перед вами воплощенная грация? (свистящим шепотом) Да, видно, водятся за вами грешки, и не такие, как у простых смертных!..

Ренатус. (к удивлению обоих собеседников, забывших о его присутствии) Главный его грех – чрезмерно развитое воображение… Вот в чем все дело, святая Арманда, пардон, святая Екатерина… Будьте благосклонны к авторам… И, если нашему другу случится потерять голову, подберите ее…

Жан-Жак. (сдерживая досаду) Скажи по правде, тебе ничего не нужно? (подходит к креслу) Хочешь, я принесу какого-нибудь горячего питья?

Ренатус. Спасибо, это бесполезно.

Арманда. (удаляясь) Счастливо оставаться, молодые люди! Больше меня на эту удочку не поймаешь… Что за блажь – устраивать свидания в театре!

Жан-Жак. Тогда пойдемте куда-нибудь еще… (хочет последовать за ней)

Ренатус. Прощай, сестрица!.. Я бы принял все это за шутку, если бы завтра мне не нужно было быть на посту!.. Театральное правосудие ничего бы не заподозрило…

Жан-Жак. (подойдя к Арманде) Вы расстроены?

Арманда. Оставайтесь со своим другом, у меня мелькнула мысль, что именно из-за вас он впал в такой маразм.

Жан-Жак. (яростно) Как? И вы тоже?

Арманда. Я вас ни в чем не обвиняю, господин трагический поэт… (повышая тон) Я знаю одно: вы не убийца и не садист, и все же вы заставили плясать под свою дудку этого простачка, внушили ему пагубные мысли.

Жан-Жак. Вы пришли к таким выводам самостоятельно?

Арманда. Нет, мне доводилось слышать их от других, а сама я только смутно обо всем догадывалась… (направляясь к выходу) И пошли вы к черту, в конце концов!

Жан-Жак. Мерзавка!..

Он бросается за Армандой; оба исчезают. Долгая пауза. Приподняв голову, Ренатус вслушивается.

Ренатус. Что это за шум?.. Ах да, они репетируют… Жан-Жак, не пиши больше таких пьес… «И пошли вы к черту!»… «Мерзавка!»… Диалог продолжается… Жан-Жак, напиши драму о человеке, которому холодно, о человеке, которому страшно, о человеке, который разуверился в Боге… (зовет) Жан-Жак! (ждет) Его больше нет, он уничтожен одним росчерком пера!.. (зовет) Арманда!.. (короткая пауза) Ренатус!.. (ждет, затем поднимается с кресла и, закутавшись в занавес, приветственно машет рукой) Я здесь! (подходит к столу, где все еще горят свечи) Какая роскошь! Тут бодрствуют над покойником?.. Произошло недоразумение, это не я, это еще не я… Хоть я и приговорен, дорога на эшафот не так уж коротка!.. (посмеиваясь) Эти авторы считают себя хитрецами… (осмелев, направляется к группе бутафорских предметов) А какой у них апломб! «Театр – это я», – говорят они. Э, нет, господа! В театре нельзя побыть наедине с самим собой, там всегда кто-нибудь да есть. Смерть, например. Она играет очень важную роль, без нее ни одна пьеса никогда не закончилась бы. Кто-кто, а уж я-то знаю, как ее выследить. Я ее чую повсюду, где бы она ни затаилась. Днем она была в церкви, пряталась за колонной. Она всюду ходит за мной по пятам. Всего несколько минут назад, решив, что я заснул, она следила за мной из суфлерской будки. Ну и ну! Неужели она вообразила, что может застигнуть меня врасплох в этом кресле? Такая наивность под стать только драматургам, которые пекут свои пьесы как блины! (в этот момент кто-то чихает) Это она! (судорожно роется в груде бутафории, вытаскивает длинный мешок и волочит его вдоль рампы к креслу) Неужели тебе непонятно? Тот, кто находится в этом мешке, был актером, и звали его Ренатус. Он погиб на сцене от рук палача. Был он плотью, а стал мешковиной и голосом без тела. Разве трудно узнать? (вытаскивает из мешка манекен в старинном костюме – точную копию себя самого – и, держа своего двойника стоймя, обращается к нему) Ну, что нового, старина? Голова на плечах еще держится? А, вижу, вижу – ее прикололи булавками. Хрупкая это штука – голова!.. (сажает куклу в кресло, прикрывает занавесом, в который кутался сам, оставляя открытым только лицо – в зыбком освещении манекен и впрямь можно принять за самого Ренатуса; отходит в сторону, потирая руки) Смелее! Роковой час близок, но поскольку ты играешь в нескладной пьесе, тебя казнят только завтра вечером… (целует куклу в лоб) Прости, братец, что мне приходится хитрить. Я бегу от опасности. Хочу обмануть смерть. Пусть она приходит, не бойся: она совсем не такая, как ее описывают. Эта невзрачная персона никакого ужаса вызвать не может; она такая пыльная, такая потасканная… (быстрыми шагами направляется к груде бутафории, волоча за собой пустой мешок) Прощай, Ренатус, я слишком устал, не могу больше о ней распространяться. Теперь я сам – всего лишь бутафорский предмет, холстина и голос без тела, безымянная вещь в мешке.

Он забирается в груду бутафории, наваливает на себя парусиновые декорации, закрывается с головой мешком, наваливает на себя парусиновые декорации и замирает – теперь никто не догадался бы, что здесь прячется человек. Пауза, которая, однако, длится недолго: ее нарушает бренчание гитары. И скоро из глубины сцены появляется белая фигура, она становится все отчетливей по мере того, как приближаются звуки: это играющий на гитаре Фагот, маленький и жеманный. Он набелил лицо и надел классический костюм Пьеро, поверх которого накинул пальто. Подойдя к столу, мим останавливается и склоняется над свечами.

Фагот. Позвольте… In nomine Pater… (задувает свечу) Filius… ­ (задувает вторую) et Sanctus Spiritus… (задувает третью)

Голос Ренатуса. Amen…

Фагот вздрагивает и, не успев задуть последнюю свечу, осматривается по сторонам; потом, заметив кресло, приближается к манекену, принимая его за Ренатуса.

Фагот. А, это вы! И как только я мог запамятовать, что не у одного меня такая мания – заходить в театр в нерабочее время!.. От всего сердца приветствую вас, милый мой, да-да, от всего сердца, ибо мания эта роднит нас… (кланяется манекену) Мы достаточно хорошо знаем друг друга, не правда ли, отсюда и проистекает наше взаимное доверие… (протестующе) Нет-нет, не пытайтесь оправдываться… Признайтесь же наконец, дорогой мой Ренатус… Момент самый подходящий… Ведь сейчас перед вами не церковный служка и не суфлер Фагот, а знаменитый Фаготти, мим Фаготти, которому хлопала когда-то детвора, ставшая теперь старичьем. (раскланивается еще раз) Я вовсе не удивлен, дорогой Ренатус, что вижу вас здесь, в этом кресле. Несколькими часами раньше я подсматривал за вами в церкви, где вы грезили наяву, следя за похоронной церемонией… А позвольте вас спросить, куда ведут все эти мании, все эти пристрастия?.. Для простых людей, вроде нас с вами, эта короткая дорожка заканчивается одним и тем же: ямой… (доверительно) Послушайте! Суть вашего безумия в том, что вы принимаете за действительность театральные иллюзии, а всемогущую действительность считаете иллюзорной… Вам хотелось бы узнать, в чем суть моего безумия? Когда матушка моя был беременна, она любовалась луной, сравнивая ее со своим животом… Вот я и превратился в Пьеро!.. Ах, луна, луна!.. Она сияет для всех, но влюблен в нее я один. Я похитил ее и спрятал здесь, в театре, хотя феерии больше не в ходу. Нет-нет, не спорьте, мы живем в эпоху, когда феерии просто неуместны. Хотите увидеть луну Фаготти? Извольте, сейчас я ее вам покажу… (семенит вправо, за кулисы)

Цинковый диск, висящий над сценой, загорается, превращаясь в луну, льющую мертвенный свет.

(возвращается) Ну, что вы скажете, дорогой Ренатус?

Голос Ренатуса. Кладбищенское освещение!..

Фагот. Да вы к тому же и чревовещатель? Сидите здесь, передо мной, а голос ваш доносится откуда-то сзади! Как вы сказали? Кладбищенское освещение? Это идеальное освещение для пантомимы, черт бы вас побрал! Ах, как я ее люблю… Как я люблю луну! И согласитесь, что любовь моя поистине чиста и целомудренна. (снимает пальто) А теперь – внимание: я исполню свой номер. В вашу честь, разумеется. Держу пари, что вы наградите меня улыбкой. Не смехом, нет. Пантомима – искусство меланхолическое. Впрочем, вы и не умеете смеяться, ведь вам приходится играть только жалостные роли. Ясное дело, в характере Пьеро есть нечто кладбищенское, такова уж его натура… Он лунатик… И однако вы улыбнетесь, увидев, на что способен мим – последний мим… (растроганно) Однажды утром меня найдут мертвым в каком-нибудь закоулке. И раздадутся негодующие голоса: «Какой скандал! Этот церковный служка был мимом! В церкви он выглядел черным, в театре – белым!» (настраивает гитару и начинает бренчать) Я вызываю в вашем воображении Венецию в день карнавала. Всеобщее безумство, кинжалы, маски, звезды… И тишина. Владычица наша тишина. (пошатываясь и всем своим видом выражая отчаяние, выходит на авансцену)

Голос Ренатуса. Как он печален! Как печален!

Недовольный тем, что его игру прервали, Фагот останавливается, кладет гитару на пол и окидывает манекен негодующим взглядом. Потом продолжает свое представление: вздыхает, хватается за сердце.

Ренатус. (комментирует) Что, сердце пошаливает? У меня тоже…

Фагот показывает жестами, что его отчаяние достигло предела. Решившись, вынимает из-за пазухи кинжал. С трагическим видом рассматривает лезвие.

(предостерегает его) Поосторожнее с острыми предметами, Пьеро!

Разъяренный Фагот прячет кинжал и возвращается к манекену.

Фагот. Да замолчите же, бездельник! Иначе я мигом превращусь в Арлекина и как следует отделаю вас палкой!

Груда бутафорских предметов начинает шевелиться. Что-то падает на пол. Мертвенно-бледный, похожий на призрак Ренатус с трудом выкарабкивается из-под мешков и полотнищ. Ужас мима сменяется нескрываемой жалостью; Фагот бросается к актеру.

Ох, ну и шуточки!.. Не вижу в этом ничего хорошего… Оказывается, вы прятались…

Ренатус. Мим, ты заговорил и тем самым испортил всю игру…

(выходит на авансцену, и тут ноги у него подкашиваются)

Фагот. (поддерживает Ренатуса и подводит его к креслу, приговаривая с наигранным весельем) Удачный фарс! (указывает на манекен) Стало быть, он – это вы!.. А вы – это кто-то другой…

Ренатус. Вот именно: я – другой. (раскланивается перед манекеном) Мое почтение!

Фагот. (не на шутку встревожился и хотел бы положить конец этой комедии) Ренатус! Ты дрожишь? Какие уж там фарсы, когда у тебя лихорадка? Пойдем… (хочет увести актера)

Ренатус. Ты плачешь, старина? Неужели меня оплакивает мим?

Фагот. (глотая слезы) Да… Мне горько видеть тебя таким… тебя, артиста…

Ренатус. Я уже не артист. Я отрекся от своего искусства.

Фагот. (накидывает свое пальто на плечи Ренатуса и ведет его влево, в сторону кулис) Пойди погрейся у швейцара. А потом я провожу тебя домой.

Ренатус. (подчиняясь Фаготу, но не слушая его и внезапно озаряясь радостью) Стало быть, меня оплакивают!.. Оплакивают еще при жизни… И не какая-нибудь святая… А Пьеро, настоящий Пьеро… Это лучше самых бурных аплодисментов… Но… мне нужно попрощаться с театром… (хочет раскланяться перед воображаемой публикой и чуть не падает)

Фагот. (подхватывает его и решительно тащит за собой) Хватит упираться!

Но Ренатус упирается и делает шаг по направлению к столу. Указывает пальцем на непогашенную свечу. Фагот быстро задувает ее. Потом актер и мим, пошатываясь, исчезают в сгустившейся темноте. Слышны их удаляющиеся шаги и хлопанье металлической двери. Театр опустел: теперь он похож на полярную равнину, залитую голубоватым сиянием лунного диска. Это театр призраков, театр-призрак. После долгой паузы появляется чья-то тень, она мечется в пустоте, приближается к авансцене, натыкаясь на декорации.

Жан-Жак. Дайте свет!.. Есть тут кто-нибудь? (подходит все ближе) Эй, Ренатус!.. Ты спишь? (натыкается на кресло) Продолжаешь притворяться мертвым? Извини, что пришлось тебя оставить… Нужно было поговорить с этой паршивкой… В конце концов мы объяснились… Как ты себя чувствуешь, малыш? Тебе лучше? Пойдем выпьем по рюмке… (хватает манекен на плечо, голова куклы падает на пол) Ай! (отскакивает в сторону, потом соображает, в чем дело) Вот дурья башка! (фальшиво смеется) Только на такие шуточки у тебя ума и хватает… (поднимает голову) Не так-то уж ты болен, если у тебя хватает духу на такие розыгрыши! Что ж, может все это и к лучшему, ведь меня мучили… (резким движением бросает голову за колосники) дурные предчувствия… (выходит – поспешно, словно охваченный внезапным страхом, ощупывая темноту вытянутыми руками, как слепец)

Поиск по сайту: