К новому изданию книги А. Б. Рановича «Античные критики христианства»

Ценность работы А. Б. Рановича «Античные критики христианства» для современного читателя в том, что в ней отражено восприятие христианства деятелями античной культуры в первые века существования новой религии, от практики ранних христианских общин до образования сильной церковной организации, показаны методы и направления религиозно-философской полемики на протяжении II—IV вв.

…Сначала образованные жители крупных центров империи обращали мало внимания на христиан, полемика с которыми велась в среде иудеев, рассматривавших христианское учение как ересь и препятствовавших его проповеди в синагогах. Вероятно, именно споры между правоверными иудеями и христианами привлекли к последним внимание жителей городов восточных провинций. Большинство увидело в христианах чужаков, враждебных античным традициям, греко-римскому образу жизни. В Деяниях апостолов рассказывается о том, как Павла и его спутника Силу привели к властям в македонском городе Филиппы с заявлением: «Сии люди, будучи Иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которых нам, Римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять» (16:20—21). Именно в восприятии враждебной чужакам толпы христианство было зловредным суеверием, а сами христиане — врагами рода людского (они ведь не поклонялись статуям богов-покровителей города и императоров, не приносили жертв).

Представители более образованной части общества на первых порах не принимали христианства всерьез: в Деяниях апостолов сообщается, например, что в Афинах члены Ареопага [331]насмехались над словами Павла о воскресении из мертвых (17:32). Отрицательное отношение Тацита к христианам основывалось, по всей вероятности, на досужих слухах об их страшных тайных обрядах. Плиний Младший, сам проводивший дознание о христианах как наместник в Вифинии, отмечал, что не обнаружил ничего (по-видимому, ничего опасного), кроме «безмерно уродливого суеверия», о сути которого он даже и не счел нужным подробно рассказать императору.

Но время шло, и о христианах стали писать больше. Правда, еще во II в. оно для своих критиков оставалось лишь одним из многих ложных и нелепых верований, которых рационально мыслящие античные писатели не могли принять. При этом, например, знаменитый сатирик Лукиан даже более зло высмеивал рассказы о древнегреческих богах и современных ему лжепророков и прорицателей. К христианам же, как это видно из его произведения «О кончине Перегрина», он проявлял некоторую снисходительность: с его точки зрения, они просто невежественны и доверчивы (дают обмануть себя проходимцу Перегрину). Христианское учение Лукиана не интересует, и его подробным разбором он не занимается, говоря только о вере христиан в «распятого мудреца», который внушил им, что они братья. Отношение Лукиана к приверженцам этой религии отличалось от расхожих рассказов об их «злодействах» — вероятно, он сам наблюдал христиан в Сирии и Палестине.

Но неприятие новой веры продолжало существовать: распространялись различные небылицы, домыслы, тем более злобные, чем заметнее становились приверженцы христианства, не признававшие древних богов, избегавшие занятия выборных должностей, участия в общественных празднествах. Ходячее представление о христианах нашло свое отражение в знаменитом романе Апулея «Метаморфозы». Апулей пишет об одном из персонажей, жене мельника: «Презирая и попирая священные законы небожителей, исполняя вместо этого пустые и нелепые обряды какой-то ложной и святотатственной религии и утверждая, что чтит единого бога, всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело» (IX, 14). А. Б. Ранович не включил это место в свое собрание, так как там нет прямого упоминания христиан; речь могла идти о любой монотеистической религии. Но скорее всего Апулей имел в виду именно христиан: многие, смутно слышав что-то о таинстве причащения вином и хлебом, обвиняли христиан в пьянстве.

Аналогичное обвинение содержится в речи Цецилия, одного из действующих лиц трактата «Октавий» христианского апологета Минуция Феликса. В «Октавии» как бы собраны воедино все обвинения языческой толпы против христиан, пронизанные ненавистью к новому учению (возможно, Минуций Феликс сделал это, чтобы нагляднее показать их абсурдность). Здесь мы встречаем и пьянство, и разврат, и даже ритуальное убийство ребенка. Тут же фигурирует весьма распространенное обвинение христиан в почитании головы осла (о нем писал в «Апологии» Тертуллиан, осел встречается и в карикатурах на христиан). У Тацита в «Истории» читаем: «В своих святилищах они (иудеи) поклоняются изображению животного, которое вывело их из пустыни» (V, 4) [332]. Отношение к ослу было различным в разных религиях: в одних он считался животным нечистым, в других — священным. В библейском пророчестве Захарии о грядущем царе сказано, что он явится «сидящий на ослице и на молодом осле» (9:9). Согласно легенде, Иисус въехал в Иерусалим на молодом осле (Лк., 19:35). Вероятно, на этих преданиях и основаны слухи о поклонении ослу. Враждебная христианству пропаганда подхватила эти слухи, так как осел для римлян был символом низости, похоти, глупости (недаром легкомысленный и развращенный юноша Люций в «Метаморфозах» Апулея превращен именно в осла). Но все эти обвинения не могли остановить распространение христианства и уж во всяком случае не могли воздействовать на самих верующих.

В конце II в. развернутую критику христианства дал философ Цельс, который ставил своей целью образумить самих христиан, показав им абсурдность их вероучения. Критика Цельса показалась христианским апологетам настолько серьезной, что Ориген посвятил ему специальное сочинение.

Цельс использовал уже к его времени достаточно разработанную критику христианства иудеями, главным направлением которой было стремление доказать, что Иисус не мог быть ни сыном божьим, ни мессией, предсказанным пророками. В этой связи Цельс приводит иудейский (антиевангельский) вариант биографии Иисуса, основанный главным образом на перетолковывании христианских рассказов: непорочное зачатие превращается в прелюбодеяние, пребывание в Египте после бегства от преследований царя Ирода толкуется как приобщение к магии и колдовству и т. п.

Собственные аргументы Цельса — это сведение христианских догматов к абсурду, установление связи важнейших этических положений христиан с учениями древних философов, таких, как Платон, притом плохо понятыми сторонниками новых верований, утверждение о необходимости соблюдения традиционных обрядов. Цельс отнюдь не был атеистом, но для него во всех рассуждениях характерен рационалистический подход. Споря с христианским откровением, он заявляет, что божество нельзя познать чувством, и призывает «воззрить умом». Иисус, с точки зрения Цельса, человек, каким его рисует разум (отметим, что в реальном существовании Иисуса Цельс не сомневается). Хотя в древности существовали культы правителей (в греко-римском мире — Александра Македонского, его полководцев, римских императоров), в восприятии большинства они оставались людьми, но при этом, как показывают надписи, за здоровье этих же обожествленных правителей приносились жертвы древним богам. Подчеркивая разницу между античным и христианским представлением об обожествлении человека, Цельс в качестве примера приводит культ Антиноя, рано погибшего любимца императора Адриана. Антиноя почитали, но даже египтяне, чьи верования казались Цельсу наименее приемлемыми, не стали бы равнять его с Аполлоном и Зевсом. Из всего этого ясно видно, что христианство, при всем влиянии на него древних верований, отнюдь не было только суммой заимствований из них, как считали некоторые представители мифологической школы.

Цельсу был чужд христианский антропоцентризм; человек для него лишь часть космоса, в котором все живые твари существуют на равных основаниях («все видимое — не для человека, но ради блага целого все возникает и погибает» — фраза, типичная для античного мыслителя, который не может представить себе существование вне какой-то общности, будь то полис или космос).

Рассказы первых христиан об Иисусе противоречили и эстетическим идеалам Цельса. Он пишет о том, что, если бы божество захотело воплотиться в человека, то выбрало бы для этой цели прекрасного и сильного, Иисус же, по христианским преданиям, был мал ростом и некрасив. Цельс не мог также понять обращения христианской проповеди к социальным низам, возмущался тем, что, с точки зрения христиан, нужно спасать грешников, а не праведников, презирал необразованность последователей новой религии. Христианству Цельс противопоставляет почитание древних богов, но для него это вопрос не веры, а традиции, поскольку городские культы олицетворяли собой единство гражданского коллектива. Ко времени Цельса подобного единства уже не существовало, однако многим людям была необходима хотя бы видимость его, чтобы в сложном мире огромной державы не чувствовать себя изолированными. Языческие культы, мифы и легенды связывали ныне живущих с прошлыми поколениями, с жизнью предков.

Обязательным условием нормального существования Цельс считал включенность гражданина не только в освященную веками традиционную религиозную практику, но и в общественную жизнь: участвовать в государственных делах необходимо «ради пользы законов и благочестия».

Произведение Цельса представляет интерес для историков христианства не только тем, что демонстрирует разницу в мировосприятии человека античной культуры и христианина, но и тем, что дает ряд фактических сведений о социальном составе христианских общин, а также о существовании внутри христианства различных течений, прежде всего гностических [333]. Значительная часть полемических аргументов Цельса направлена именно против них. Интересно, что в это же самое время с гностиками полемизировали христианские писатели ортодоксального направления (например, епископ лионский Ириней в книге «Против ересей»).

При чтении произведений античных критиков христианства не следует думать, что христиане пассивно относились к нападкам. Многочисленные защитники новой веры не только опровергали фантастические слухи и рационалистические аргументы, но и сами выступали с резким осуждением античной культуры [334]. Апологеты христианства издевались над греко-римскими мифами, часто используя при этом их критику античными мыслителями. Так, живший на рубеже III и IV вв. Арнобий осуждал безнравственность «языческих» богов, высмеивал поклонение их статуям. Еще раньше Афиногор утверждал, что статуи не боги, а всего лишь совокупность «земли, камня и тонкого искусства». Не менее резко критиковали христиане поведение самих «язычников», обличали их развращенность, пристрастие к грубым и кровавым зрелищам (гладиаторским боям, травле зверей). Епископ карфагенский Киприан (III в.) с негодованием писал, что люди, приходя на бесчеловечные и ужасные представления, не смущаются тем, что их жажда развлечений является главной причиной кровопролитий и убийств (Ad Donat., VII). Он же говорил и о том, что из-за несправедливости судопроизводства невинные погибают, ибо «свидетели боятся, а судьи подкупаются» (Ad Demetr., XI). Этим нравам христиане противопоставляли требования своей этики — максималистские, трудноисполнимые в реальной жизни, но привлекательные именно своей непримиримостью к господствовавшим в обществе аморальности и цинизму.

Активные выступления христиан против язычества, все более широкое распространение их учения, в том числе и среди привилегированных слоев, требовали со стороны противников христианства более детального его анализа. Можно считать, что наиболее крупным и эрудированным критиком христиан был философ-неоплатоник Порфирий, ученик и биограф основателя неоплатонизма Плотина. Проблема соотношения неоплатонизма и христианства достаточно сложна и требует специального рассмотрения [335]. Неоплатонизм был своего рода философским ответом в рамках античного мировоззрения на духовные запросы образованной части римского общества. Он возник в условиях кризиса, который охватил все стороны жизни — от хозяйства до идеологии. Нападения варваров, восстания в провинциях, выступления социальных низов, борьба военачальников за власть, частая смена императоров — все это создавало у людей ощущение неустойчивости миропорядка и трагической безысходности. Вопрос о сущности зла и его причинах вставал тогда перед каждым мыслящим человеком.

Неоплатоники пытались восстановить ощущение единства человека и космоса, их учение было своеобразным сплавом мистики и логики. В основе его лежала триада: Единое (совершенный абсолют) и истекавшие из него Ум и Душа. Материя — аморфная субстанция (или прямо — зло), которая гасит импульсы духовности, исходящие через Ум и Душу от Единого. Душа, присутствующая в человеке, должна взойти к Единому через состояние экстаза и воссоединиться с ним (подготовкой для этого служит аскетическая жизнь). Неоплатоники, и в частности Порфирий, большое внимание уделяли мантике и магии, ибо рационалистические средства для достижения соединения с божеством казались уже недостаточными. Неоплатоники не отрицали существования низших богов и демонов (см. у Порфирия: «Бог не мог бы быть на законном основании назван монархом, если бы он не правил (другими) богами: это подобает божьему величию и высокому небесному достоинству»). Но концепции бога-личности у неоплатоников, в отличие от христиан, не было.

Критикуя христиан, Порфирий прежде всего анализирует писания: он неоднократно цитирует четыре новозаветных евангелия и послания Павла; в одном месте он ссылается на не признанный церковью Апокалипсис Петра [336]; сопоставляя друг с другом евангелия, обнаруживает их внутренние противоречия. Отметим, что многие наблюдения Порфирия были использованы библейской критикой Нового времени. Но Порфирий продолжает быть связанным этическими представлениями античного мира: он считал одной из несообразностей евангелий призыв отказаться от богатства, ибо добродетель и имущественное положение не могут зависеть друг от друга. Для него слова о том, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царство небесное, исходят от бедняков, «желающих путем такой болтовни отнять имущество богатых». Христианская символика ему чужда; он буквально трактует фразу из Евангелия от Иоанна (цитируемую не очень точно): «Если не будете есть плоти моей и пить крови моей…», которая ужасает его. Он считает, что Лука и Матфей не решились написать ее именно потому, что она ужасна…

Порфирий постоянно подчеркивает логическую невозможность того, о чем говорится в евангелиях и посланиях. Так, о вознесении он пишет: «Если бы это было возможно, это было бы чудом и противоречило бы порядку вещей». Но для христиан важнейшим компонентом их веры была именно возможность чуда вопреки установленному «порядку вещей». Вот почему логические доводы Порфирия при всей его блестящей эрудиции не могли воздействовать на верующих, для которых эмоциональность и иррациональность христианского учения были одной из основных притягательных сил.

Следует обратить внимание на то, что Порфирий не только критикует евангельские рассказы, но и защищается от обвинений христианских апологетов. В частности, интерес представляет его защита статуй богов, жертвоприношений и тому подобных языческих обрядов. Статуи богов воздвигаются, по его словам, «для памяти», большинство людей вовсе не считает, что в этих статуях заключается божество, а жертвы им приносят не столько из почтения, сколько в знак благодарности… Эти слова Порфирия, с одной стороны, косвенно свидетельствуют об изживании древних языческих верований, а с другой — показывают его приверженность традиции. По существу, Порфирию нечего было противопоставить христианской религии: весьма отвлеченные, далекие от запросов простых людей понятия «упорядоченного космоса», «неизреченного Единого» не могли соперничать с верой во всемогущее милосердное божество, пославшее собственного сына пострадать ради человечества и открыть каждому грешнику путь к спасению.

Невозможность выиграть борьбу с христианством, сохраняя внешние формы и традиционную обрядность древних культов, определила судьбу и такой трагической фигуры Поздней империи, как император Юлиан, прозванный христианами Отступником. Он вырос уже после победы новой религии, столкнулся с проявлениями жестокости, нетерпимости христианских епископов ко всем инакомыслящим, будь то почитатель Юпитера или христианин, в чем-то отклоняющийся от догм вероучения. Юлиан попытался возродить языческие верования, придав им мистический оттенок, взятый из неоплатонизма. Он был глубоко религиозным человеком [337], но при этом проповедовал веротерпимость; одним из его аргументов против христиан был тот, что они преследуют принадлежащих к их же заблуждению еретиков, хотя ни Иисус, ни Павел к этому не призывали. Юлиан также обвиняет христиан в несоблюдении апостольских постановлений, из чего ясно видно, что христианство его времени уже имело сложившуюся церковную организацию (раздираемую тогда борьбой ортодоксального направления с арианством [338]).

Юлиан очень подробно критикует иудаизм и ветхозаветные сказания, но при всем том, как и Цельс, считает, что христиане, оставшись в рамках иудаизма, были бы лучше, «чем сейчас», — ведь иудейские верования были древними, традиционными. А Юлиан, как все предшествующие критики христианства, был исполнен почтения к традиции, выступал за сохранение прежних культов (особенно восточных, уделявших больше места чувству). Правда, он при этом понимал необходимость трансформировать эти культы, придав их религиозным нормам этический характер. Жрецы, по мнению Юлиана, должны убеждать людей не ходить в театр и в кабак, основывать странноприимные дома [339], то есть фактически использовать призывы к организации благотворительности, которой была так сильна христианская церковь. Усилия Юлиана, однако, не увенчались успехом, а его гибель в войне с персами положила конец попыткам возродить язычество.

Наглядным выражением торжества христианства стал исход спора Симмаха — одного из последних представителей собственно античной культуры и языческой религиозности — с епископом медиоланским Амвросием. А. Б. Ранович недаром поместил обращение Симмаха к императору в самом конце Приложения к «Античным критикам христианства» — хронологически это была последняя попытка уже не бороться с христианством, но лишь отстоять право языческих культов на существование. Защитник античности теперь не обвиняет христиан, а только призывает к веротерпимости.

Конкретным поводом для спора Симмаха с Амвросием стало распоряжение о том, чтобы из зала заседаний сената был убран знаменитый алтарь Виктории, поставленный там еще императором Августом. Симмах выступил против этого распоряжения: на алтаре сенаторы приносили клятвы. Сам Симмах находился на позициях неоплатонизма и монотеизма, но считал необходимым сохранять традиционные культы: по его мнению, к познанию божества можно подойти разными путями, почитание же древних богов всегда обеспечивало Риму победу над врагами. Против Симмаха резко выступал Амвросий, утверждавший, что победы даровали Риму не боги, а сила граждан и легионов. Амвросий выступал против слепой приверженности прошлому, ибо все меняется — великое становится малым, а малое — великим. Античную ориентацию на традицию, для которой мир был самодостаточной, законосообразной структурой [340], сменил христианский (восходящий к библейскому и вообще ближневосточному мировосприятию) историзм мышления, ориентированный на линейное течение времени, на необратимые изменения, означавшие разрыв с прежним языческим миром [341].

В споре победил Амвросий; алтарь Виктории был убран. Эта победа, как и многие другие, была одержана уже с помощью государственной власти — христианство стало господствующей религией.

Собрание произведений античных критиков христианства, составленное А. Б. Рановичем, отражает тот длительный путь, который прошла полемика с новой религией: от пренебрежительной снисходительности, через злобные нападки толпы и рационалистическую критику до призывов к веротерпимости, обращенных уже к самим христианам. Эти произведения, при всех различиях между их авторами, дают представление и о характерных чертах античного мировоззрения, и об эволюции христианского учения, и о составе первых христианских общин. Вдумчивый читатель найдет для себя много интересного и по другим аспектам истории религии, философии, социальной психологии. Мы можем соглашаться или не соглашаться с некоторыми трактовками А. Б. Рановича, но ценность проделанной им работы не вызывает сомнений.

Доктор исторических наук

И. С. Свенцицкая

Лукиан

На сером фоне бессодержательной, безыдейной светской литературы второй половины II в. Лукиан выделяется ярким пятном. Вместо пустых упражнений в риторике, к которым сводилась философская и художественная литература того времени, Лукиан дал ряд блестящих по форме, остроумных, иногда язвительных и хлестких памфлетов, тонких миниатюр, бичующих сатир, юмористических рассказов, в которых заклеймил пустозвонство ораторов, продажность, невежество и тупость жалких эпигонов великих классических философов, бесцветность и бездарность риторов и поэтов. Особенно от него достается религиозным суевериям; в ряде диалогов он развенчивает олимпийских богов, вскрывает проделки всякого рода религиозных проповедников и шарлатанов; в круг его внимания попадает и христианство. По поводу его диалога «О смерти Перегрина» Энгельс писал: «Одним из наших лучших источников о первых христианах является Лукиан из Самосаты, этот Вольтер классической древности, который одинаково скептически относился ко всем видам религиозных суеверий и у которого поэтому не было ни религиозно-языческих, ни политических оснований относиться к христианству иначе, чем к любому другому религиозному объединению. Напротив, он их всех осыпает насмешками за их суеверие, — почитателей Юпитера не меньше, чем почитателей Христа; с его плоско-рационалистической точки зрения и тот и другой вид суеверий одинаково нелепы». Рисуемая Лукианом совершенно объективно картина быта христианской общины и ее руководителя до того неприглядна, что навлекла на автора ярость и ненависть христиан. Лексикограф X в. Свида под словом «Лукиан» пишет: «Лукиан Самосатский, прозванный богохульником или злословцем, так как в его диалогах содержится насмешка и над божественным… Говорят, что он умер, растерзанный собаками, за то, что лаял против истины. В самом деле, в «Житии Перегрина» он нападает на христианство и богохульствует, нечестивец, против самого Христа. За свой лай он получил достойное наказание в этом мире, а в будущем он получит у сатаны в удел вечный огонь».

Жизнеописание Перегрина Протея, пройдохи, уголовного преступника, затем философа-киника, христианского проповедника, странствующего пророка и аскета, тем более интересно, что Перегрин, по-видимому, личность историческая; во всяком случае о нем упоминают независимо от Лукиана — Татиан (Речь против эллинов, 25), Геллий (Noct. Att. VIII 3; XII 11), Тертуллиан (ad martyr., 4), Филострат (Vita soph. 69 Kayser [342]).

Таким образом, Лукиан писал с оригинала. Вообще Лукиан хорошо знает среду, в которой подвизались Перегрины; в своих скитаниях он непосредственно с этой средой сталкивался; его свидетельство поэтому ценнее более подробных сообщений Цельса, который вряд ли общался с массой христиан и черпал материал главным образом из литературных источников.

О жизни Лукиана известно только то, что он сам сообщает в своей автобиографии. Лукиан родился в Самосате в 120—125 гг. в бедной семье, был предназначен заниматься ремеслом и поступил в ученики к своему дяде — каменотесу и скульптору. Разбив однажды по неосторожности каменную плиту и боясь гнева дяди, он бежал от него домой, и на этом его карьера ремесленника закончилась. Он стал учиться греческой литературе и красноречию. О его способностях можно судить по тому, что, хотя его родным языком был сирийский, он в таком совершенстве овладел греческим языком, что из всех известных нам греческих прозаиков у него самый богатый язык: по подсчету В. Шмидта, он оперирует 10 400 словами, тогда как такой мастер слова, как Платон, имел в своем распоряжении всего 9900.

Получив подготовку в школах риторики, он вскоре сам стал учителем и долгое время вел образ жизни странствующего софиста, выступавшего в различных городах Греции с лекциями. В 165 г. он поселился в Афинах, где прожил двадцать лет. На старости лет он получил должность судьи в Египте. О последних годах жизни Лукиана, об обстоятельствах и дате его смерти ничего не известно.

Литературное наследство Лукиана довольно значительно; но из приписываемых ему 82 произведений бесспорно ему принадлежат 48, бесспорно подложны 7, остальные 27 сомнительны. Лучшие его произведения справедливо заслужили бессмертие, ими зачитывались и зачитываются до сих пор, а Рабле и Свифт использовали их для своих гениальных сатир. Но, хотя Лукиан затмил и оставил далеко позади себя софистов и литераторов своего времени, он сам был сыном своего века, и, отражая в своем творчестве разложение рабовладельческого античного общества, будучи сам продуктом этого разложения, хоть и необычайно ярким и красочным, он не сумел дать ничего положительного ни в области философии, ни в области морали и политики. Он не принадлежал ни к какой философской школе, все они вызывали в нем скептическое отношение к себе; но и философская школа скептиков в такой же мере предмет его насмешек, как и ненавистные ему киники. Он развенчивает богов, высмеивает философов, разоблачает шарлатанов, издевается над легковерием, жадностью, скопидомством. Он не щадит и тех философов, к которым относится с уважением, — Эпикура, Демокрита, Пифагора и других. В диалоге «Vitarum auctio» он выводит на продажу с аукциона руководителей различных философских школ, причем Сократ идет за 2 таланта, Пифагор — за 10 мин, Диоген — всего за 2 обола, а Демокрита и даром не берут. Свою житейскую философию он формулирует в «Гермотиме»: «Быть трезвым и ничему не верить»…

«О кончине Перегрина» мы даем в переводе под ред. Ф. Зелинского, изд. Сабашниковых. М., 1915.

Второй раз Лукиан вскользь упоминает о христианах в своем памфлете «Александр, или Лжепророк». Произведение это, которое Лукиан адресовал своему другу Цельсу (см. ниже, с. 263), описывает «жизнь Александра из Абонотиха, его выдумки, проделки и предсказания». Этот шарлатан, которого Лукиан едко и остроумно высмеивает, имел немало поклонников; он пытался даже создать какую-то свою религию; по словам Лукиана, он «установил какие-то мистерии, продолжавшиеся три дня подряд, с шествиями, в которых участвовали носители факелов и жрецы, объяснявшие священнодействие».

«…Первый день мистерий начинался возгласом: «Если какой-нибудь безбожник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь бога, в добрый час». Непосредственно после этого возгласа происходило изгнание. Александр первый произносил: «Христиан — вон», а толпа отвечала: «Вон эпикурейцев». Затем происходило священное представление» (Alex. 38; ср. также Alex. 25).

Странное на первый взгляд сопоставление христиан с эпикурейцами и безбожниками объясняется тем, что верующим римлянам и эллинам христиане, отвергавшие культ официальных римских богов, представлялись людьми без веры; христианам поэтому не раз предъявляли обвинение в «безбожии». Понятно, что всякого рода религиозные проповедники и шарлатаны прибегали к этому приему опорочивания в глазах верующей массы своих христианских конкурентов. Картинка, нарисованная Лукианом, надо полагать, близка к действительности и показывает наглядно, каковы были отношения между «языческой» массой и христианами.

Поиск по сайту: