Почему терпели?

Среди моих читателей есть такой образованный Историк-Марксист. Долистав в своем мягком креслице до этого места, как мы БУР строили, он снимает очки и похлопывает по странице чем-то плоскеньким, вроде линеечки, и покивывает:

- Вот-вот. Этому я поверю. А то еще ветерок какой-то революции, черти собачьи! Никакой революции у вас быть не могло, потому что для этого нужна историческая закономерность. А вас вот отобрали несколько тысяч так называемых "политических" - и что же? Лишенные человеческого вида, достоинства, семьи, свободы, одежды, еды - что же вы? Отчего ж вы не восстали?

- Мы - пайку вырабатывали. Вот - тюрьму строили.

- Это - хорошо. Строить вы и должны были! Это - на пользу народу. Это - единственно-верное решение. Но не называйте же себя революционерами, голубчики! Для революции надо быть связанным с единственно-передовым классом...

- Но ведь мы теперь и были все - рабочие?..

- Эт-то никакой роли не играет. Это - объективная придирка. Что такое за-ко-но-мер-ность, вы представляете?

Да как будто представляю. Честное слово, представляю. Я представляю, что если многомиллионные лагеря стоят сорок лет - так вот это и есть историческая закономерность. Здесь слишком много миллионов и слишком много лет, чтобы это можно было объяснить капризом Сталина, хитростью Берии, доверчивостью и наивностью руководящей партии, непрерывно освещенной светом Передового Учения. Но этой закономерностью я уж не буду корить моего оппонента. Он мило улыбнется мне и скажет, что мы в данном случае не об этом говорим, я в сторону ухожу.

А он видит, что я смешался, плохо представляю себе закономерность, и поясняет:

- Революционеры вот взяли и смели царизм метлой. Очень просто. А пропробовал бы царь Николка вот так зажать своих революционеров! А пропробовал бы он навесить на них номера! А попробовал бы...

- Верно. Он - не пробовал. Он не пробовал, и только потому уцелели те, кто попробовал после него.

- Да и не мог он пробовать! Не мог!

Пожалуй тоже верно: не не хотел - не мог.

***

По принятой кадетской (уж не говорю - социалистической) интерпретации, вся русская история есть череда тираний. Тирания московских князей. Пять столетий отечественной деспотии восточного образца и укоренившегося искреннего рабства. (Ни - Земских Соборов, ни - сельского мiра, ни вольного казачества или северного крестьянства.) Иван ли Грозный, Алексей Тишайший, Петр Крутой или Екатерина Бархатная - вплоть до Крымской войны все цари знали одно: давить. Давить своих подданных как жуков, как гусениц. Ссыльно-каторжный? Так ему откровенно на тело ставили клеймо печаткою из игл "СК" и приковывали к тачке. Гнул подданных строй, безотказно был крепок. Бунты и восстания раздавливались неизменно...

Но! но! Раздавливались, да со скидкой! Раздавливались - это не в нашем техническом смысле. С наполеоновской войны (с возвращения из Европы) начиная, прошел по русскому обществу первый-первый ветерок. И уже его было достаточно, чтобы царь должен был с ним считаться. Например, солдаты, стоявшие в декабристском каре, - в петлю ни один не попал? не расстрелян ни один? А у нас бы хоть один в живых остался? Ни Пушкина, ни Лермонтова нельзя было уже просто посадить на десятку, - и надо было искать приемы косвенные. "Где бы ты был 14-го декабря в Петербурге?" - спросил Николай I Пушкина. Пушкин ответил искренне: "На Сенатской." И был за это... отпущен домой! А между тем мы, испытавшие машинно-судебную систему на своей шкуре, да и наши друзья-прокуроры, прекрасно понимаем, чего стоил ответ Пушкина: статья 58, пункт 2, вооруженное восстание, а в самом мягком случае через статью 19-ю (намерение) - и если не расстрел, то уж никак не меньше десятки. И Пушкины получали в зубы свои сроки, ехали в лагеря и умирали (а Гумилеву и до лагеря ехать не пришлось, разочлись в подвале).

Крымская война - изо всех войн счастливейшая для России! - принесла не только освобождение крестьян и александровские реформы! - одновременно с ними родилась в России величайшая из сил - общественное мнение!

Еще по внешности гноилась и даже расширялась сибирская каторга, как будто налаживались пересыльные тюрьмы, гнались этапы, заседали суды. Но что это? - заседали-заседали, а Вера Засулич, стрелявшая в начальника столичной полиции (!) - оправдана??..

Семь раз покушались на самого Александра II (Каракозов; <Кстати, у Каракозова был брат. Брат того, кто стрелял в царя! - прикиньте на нашу мерку. Наказан он был так: "повелено ему впредь именоваться Владимировым". И никаких стеснений он не испытывал ни в имуществе, ни в жительстве.> Соловьев; близ Александровска; под Курском; взрыв Халтурина; мина Тетерки; Гриневицкий). Александр 11 с испуганными глазами ходил (кстати, без охраны) по Петербургу, "как зверь, которого травят" (свидетельства Льва Толстого, он встретил царя на частной лестнице). <"Лев Толстой в воспоминаниях современников". 1955, т. 1, стр. 180.> И что же? - разорил и сослал он пол-Петербурга, как было после Кирова? Что вы, это и в голову не могло придти. Применил профилактический массовый террор? Сплошной террор, как в 1918 году? Взял заложников? Такого и понятия не было. Посадил сомнительных? Да как это можно?!.. Тысячи казнил? Казнили - пять человек. Не осудили за это время и трехсот. (А если бы одно такое покушение было на Сталина - во сколько миллионов душ оно бы нам обошлось?)

В 1891 году, пишет большевик Ольминский, он был во всех Крестах - единственный политический. Переехав в Москву, опять же был единственный и в Таганке. Только в Бутырках перед этапом собралось их несколько человек!..

С каждым годом просвещения и свободной литературы невидимое, но страшное царям общественное мнение росло, а цари не удерживали уже ни поводьев, ни гривы, и Николаю II досталось держаться за круп и за хвост.

Правда, по засасывающей инерции династии он не понимал требований века и не имел мужества для действия. В век аэропланов и электричества он все еще не имел общественного сознания, он все еще понимал Россию как свою богатую и разнообразную вотчину - для взимания поборов, выращивания жеребцов, для мобилизации солдат, чтоб иногда повоевать с державным братом Гогенцоллерном. Но у него и всех его правящих уже не было и решимости бороться за свою власть. Они уже не давили, а только слегка придавливали и отпускали. Они все озирались и прислушивались - а что скажет общественное мнение? Они преследовали революционеров ровно настолько, чтобы сознакомить их в тюрьмах, закалить, создать ореол вокруг их голов. Мы-то теперь, имея подлинную линейку для измерения масштабов, можем смело утверждать, что царское правительство не преследовало, а бережно лелеяло революционеров, себе на погибель. Нерешительность, половинчатость, слабость царского правительства ясно видны всякому, кто испытал на себе судебную систему безотказную.

Просмотрим хотя бы хорошо известную всем биографию Ленина. Весной 1887 года его родной брат казнен за покушение на Александра III. <При этом, кстати, в ходе судебного следствия установлено, что Анна Ульянова получила из Вильно шифрованную телеграмму: "сестра опасно больна", и значило это: "везут оружие". Анна не удивилась, хотя в Вильно никакой сестры у нее не было, а почему-то передала эту телеграмму Александру. Ясно, что она - соучастница, у нас ей была бы обеспечена десятка. Но Анна - даже не привлечена к ответственности! По тому же делу установлено, что другая Анна (Сердюкова), екатеринодарская учительница, прямо знала о готовящемся покушении на царя и молчала. Что б ей у нас? Расстрел! А ей дали? два года...> Как и брат Каракозова - брат цареубийцы. И что ж? В том же году осенью Владимир Ульянов поступает в Казанский Императорский Университет, да еще - на юридическое отделение! Это - не удивительно?

Правда, в том же учебном году Владимира Ульянова исключают из Университета. Но исключают - за организацию противоправительственной студенческой сходки. Значит, младший брат цареубийцы подбивает студентов к неповиновению? Что бы он получил у нас? Да безусловно расстрел! (а остальным по двадцать пять и по десять!) А его исключают из Университета. Какая жестокость! Да еще и ссылают... Сахалин? <Кстати, на Сахалине политические - были. Но как получилось, что не побывал там ни один сколько-нибудь заметный большевик (да и меньшевик)?> Нет, в семейное поместье Кокушкино, куда он на лето все равно едет. Он хочет работать - ему дают возможность... валить лес в тайге? Нет, заниматься юридической практикой в Самаре, при этом участвовать в нелегальных кружках. После этого - сдать экстерном за Петербургский университет. (А как же с анкетами? Куда же смотрит спецчасть?)

И вот через несколько лет этот самый молодой революционер арестован на том, что создал в столице "Союз борьбы за освобождение" - не меньше! неоднократно держал к рабочим "возмутительные" речи, писал листовки. Его пытали, морили? Нет, ему создали режим, содействующий умственной работе. В петербургской следственной тюрьме, где он просидел год и куда передавали ему десятки нужных книг, он написал большую часть "Развития капитализма в России", а кроме того пересылал - легально, через прокуратуру! - "Экономические этюды" в марксистский журнал "Новое слов". В тюрьме он получал платный обед по заказанной диете, молоко, минеральную воду из аптеки, три раза в неделю домашние передачи. (Как и Троцкий в Петропавловске мог переносить на бумагу первый проект теории перманентной революции.)

Но потом-то его расстреляли по приговору тройки? Нет, даже тюрьмы не дали, сослали. В Якутию, на всю жизнь?? Нет, в благодатный Минусинский край, и на три года. Его везут туда в наручниках? в вагон-заке? О, нет! Он едет как вольный, он три дня беспрепятственно ходит еще по Петербургу, потом и по Москве, ему же надо оставить конспиративные инструкции, установить связи, провести совещание остающихся революционеров. Ему разрешено и в ссылку ехать за собственный счет - это значит, вместе с вольными пассажирами, ни одного этапа, ни одной пересыльной тюрьмы ни по пути в Сибирь, ни на обратной конечно дороге, Ленин не изведал никогда. Потом в Красноярске ему еще надо поработать в библиотеке два месяца, чтобы закончить "Развитие капитализма", и книга эта, написанная ссыльным, появляется в печати безо всякого затруднения со стороны цензуры (ну-ка, возьмите на нашу мерку)! Но на какие же средства он живет в далеком селе, ведь он не найдет себе работы? А он попросил казенное содержание, ему платят выше потребностей. Нельзя было создать условий лучших, чем Ленину в его единственной ссылке. При исключительной дешевизне здоровая пища, изобилие мяса (баран на неделю), молока, овощей, неограниченное удовольствие охоты (недоволен своей собакой, ему всерьез собираются прислать собаку из Петербурга, кусают на охоте комары - заказывает лайковые перчатки), излечился от желудочных и других болезней юности, быстро располнел. Никаких обязанностей, службы, повинностей, да даже и женщины его не напрягаются: за 2 рубля с полтиной в месяц 15-летняя крестьянская девочка выполняла их семье всю черную работу. Ленин не нуждался ни в каком литературном заработке, отказывался от петербургских предложений взять платную литературную работу - печатал и писал только то, что могло ему создать литературное имя.

Он отбыл ссылку (мог бы и "убежать" без затруднения, из осмотрительности не стал). Ему автоматически продлили? сделали вечную? Зачем же, это было бы противозаконно. Ему разрешено жить во Пскове, только ехать в столицу нельзя. Но он едет в Ригу, Смоленск. За ним не следят. Тогда со своим другом (Мартовым) он везет корзину нелегальной литературы в столицу - и везет прямо через Царское Село, где особенно сильный контроль (это они с Мартовым перемудрили). В Петербурге его берут. Правда, корзины при нем уже нет, есть непроявленное химическое письмо Плеханову, где весь план создания "Искры" - но такими хлопотами жандармы себя не утруждают: три недели арестованный - в камере, а письмо - в их руках и остается непроявленным.

И как же кончается вся эта самовольная отлучка из Пскова? Двадцатью годами каторги, как у нас? Нет, этими тремя неделями ареста! После чего его и вовсе уже отпускают - поездить по России, подготовить центры распространения "Искры", потом - и за границу, налаживать само издание ("полиция не видит препятствий" выдать ему заграничный паспорт)!

Да что там! Он и из эмиграции пришлет в Россию в энциклопедию ("Гранат") статью о Марксе! и здесь она будет напечатана. <Ну, представьте: БСЭ печатает эмигрантскую статью о Бердяеве!> Да и не она одна!

Наконец, он ведет подрывную работу из австрийского местечка близ самой русской границы - и не посылают же секретных молодцов - выкрасть его и привезти живьем. А ничего бы не стоило.

Вот так можно проследить слабость и нерешительность царских преследований на любом крупном социал-демократе (а на Сталине бы - особенно, но там вкрадываются дополнительные подозрения). Вот у Каменева при обыске в Москве в 1904 г. отобрана "компрометирующая переписка". На допросе он отказывается от объяснений. И все. И высылается... по месту жительства родителей.

Правда, эсеров преследовали значительно круче. Но как - круче? Разве мал был криминал у Гершуни (арестованного в 1903)? у Савинкова (в 1906)? Они руководили убийствами крупнейших лиц империи. Но - не казнили их. А потом попустили сбежать Марию Спиридонову, в упор ухлопавшую генерала Луженовского, усмирителя крестьянского тамбовского восстания, - тоже казнить не решились, послали на каторгу. <По книге В. Л. Андреева "Детство".> А ну бы в 1921 г. у нас подавителя тамбовского (же!) крестьянского восстания застрелила семнадцатилетняя гимназистка! - сколько бы тысяч гимназистов и интеллигентов тут же было бы без суда расстреляно в волне "ответного" красного террора?

За мятеж во флоте (в Свеаборге) - расстрелы? Нет, ссылка.

А как наказывали студентов (за большую демонстрацию в Петербурге в 1901 году), вспоминает Иванов-Разумник: в петербургской тюрьме - как студенческий пикник: хохот, хоровые песни, свободное хождение из камеры в камеру. Иванов-Разумник даже имел наглость проситься у начальника тюрьмы сходить на спектакль гастролирующего Художественного Театра - билет пропадал! А потом ему присудили "ссылку" - по его выбору в Симферополь, и он с рюкзаком бродил по всему Крыму.

Ариадна Тыркова о том же времени пишет: "Мы были подследственные, и режим был не строгий". Жандармские офицеры предлагали им обеды из лучшего ресторана Додона. По свидетельству неутомимо-допытчивого Бурцева "петербургские тюрьмы были много человечнее европейских".

Леонида Андреева за написание призыва к московским рабочим поднять вооруженное (!) восстание для свержения (!) самодержавия... держали в камере целых 15 суток! (ему и самому казалось, что - мало, и он добавлял три недели). Вот записи из его дневника тех дней: <Освободила ее от каторги Февральская революция. Зато с 1918 года М. Спиридонова арестовывалась Чекою несколько раз. Она шла по многолетнему Большому Пасьянсу социалистов, побывала в самаркандской, ташкентской, уфимской ссылках. Дальше след ее теряется в каком-то из политизоляторов, где-то расстреляна.>

"Одиночка! Ничего, не так скверно. Устраиваю постель, придвигаю табурет, лампу, кладу папиросы, грушу... Читаю, ем грушу - совсем как дома... И весело. Именно весело." - "Милостивый государь! А, милостивый государь!" - зовет его в кормушку надзиратель. Много книг. Записки из соседних камер.

В общем, Андреев признал, что в смысле помещения и питания жизнь в камере была у него лучше, чем та, которую он вел студентом.

В это время Горький в Трубецком бастионе написал "Дети солнца".

Большевистская верхушка издала о себе довольно бесстыдную саморекламу под видом 41-го тома энциклопедии "Гранат" - "Деятели СССР и Октябрьской Революции. - Автобиографии и биографии." Какую из них ни читай, поразишься, сравнимо с нашими мерками, насколько безнаказанно сходила им их революционная работа. И, в частности, насколько благоприятные были условия их тюремных заключений. Вот Красин: "Сиденье в Таганке всегда вспоминал с большим удовольствием. После первых же допросов жандармы оставили его в покое (да почему же? - А. С.), и он посвятил весь свой невольный досуг самой упорной работе: изучил немецкий язык, прочел в оригинале почти все сочинения Шиллера и Гете, познакомился с Шопенгауэром и Кантом, проштудировал логику Милля, психологию Бундта..." и т.д. Для ссылки - Красин избирает Иркутск, то есть, столицу Сибири, самый культурный город ее.

Радек в Варшавской тюрьме, 1906 г.: "сел на полгода, провел их великолепно, изучая русский язык, читая Ленина, Плеханова, Маркса, в тюрьме написал первую статью (о профдвижении)... и был ужасно горд, когда получил (сидя в тюрьме) номер журнала Каутского со своей статьей".

Или наоборот, Семашко: "заключение (Москва, 1895) было необычайно тяжелым": после трехмесячного сидения в тюрьме выслан на три года... в свой родной город Елец!

Славу "ужасной русской Бастилии" и создавали на Западе такие размякшие в тюрьме, как Парвус, своими напыщенно-сантиментальными приукрашенными воспоминаниями - в месть царизму.

Всю ту же линию можно проследить и на лицах мелких, на тысячах отдельных биографий.

Вот у меня под рукой энциклопедия, правда некстати - литературная, да еще старая (1932 год), "с ошибками". Пока этих "ошибок" еще не вытравили, беру наудачу букву "К".

Карпенко-Карый. Будучи секретарем городской полиции (!) в Елисаветграде, снабжал революционеров паспортами! (Про себя переводим на наш язык: работник паспортного отдела снабжал паспортами подпольную организацию!) За это он... повешен? Нет, сослан на... 5 (пять) лет.. на свой собственный хутор! То есть, на дачу. Стал писателем.

Кириллов В. Т. Участвовал в революционном движении черноморских моряков. Расстрелян? Вечная каторга? Нет, три года ссылки в Усть-Сысольск. Стал писателем.

Касаткин И. М. Сидя в тюрьме, писал рассказы, а газеты печатали их! (У нас и отсидевший-то не печатается.)

Карпову Евтихию после двух (!) ссылок доверили руководить императорским Александринским театром и театром Суворина. (У нас бы его во-первых в столице не прописали, во-вторых, спецчасть не приняла бы даже суфлером.)

Кржижановский в самый разгул столыпинской реакции вернулся из ссылки и (оставаясь членом подпольного ЦК) беспрепятственно приступил к инженерной деятельности. (У нас бы счастлив был, устроившись слесарем МТС!)

Хотя Крыленко в "Литературную энциклопедию" не попал, но на букву "К" справедливо вспомнить и его. За все свое революционное кипение он трижды "счастливо избежал ареста", <Здесь и дальше - по его автобиографии в энциклопедии "Гранат", т. 41, ч. 1, стр. 237-245.> а шесть раз арестованный, отсидел всего 14 месяцев. В 1907 году (опять-таки год реакции) обвинялся: в агитации в войсках и участии в военной организации - и Военно-Окружным (!) судом оправдан! В 1915 г. "за уклонение от военной службы" (а он - офицер и идет война!) этот будущий главковерх (и убийца другого главковерха) наказан тем, что... послан во фронтовую (нисколько не штрафную) часть! (Так царское правительство предполагало и победить немцев и одновременно пригасить революцию...) И вот в тени его неподрезанных прокурорских крыл пятнадцать лет тянулись приговоренные в стольких процессах получать свою пулю в затылок.

И в ту же самую "столыпинскую реакцию" кутаисский губернатор В. А. Старосельский, который прямо снабжал революционеров паспортами и оружием, выдавал им планы полиции и правительственных войск - отделался как бы не двумя неделями заключения. <"Товарищ губернатор". - "Новый мир", 1966, N 2.>

Переведи на наш язык, у кого воображения хватает!

В эту самую полосу "реакции" легально выходит большевистский философский и общественно-политический журнал "Мысль". А "реакционные" "Вехи" открыто пишут: "застаревшее самовластье", "зло деспотизма и рабства" - ничего, катайте, это у нас можно!

Строгости были тогда невыносимые. Ретушер ялтинской фотографии В. К. Яновский нарисовал расстрел очаковских матросов и выставил у себя в витрине (ну, как, например, сейчас бы на Кузнецком Мосту выставить эпизоды новочеркасского подавления). Что же сделал ялтинский градоначальник? Из-за близости Ливадии он поступил особенно жестоко: во-первых, он кричал на Яновского! Во-вторых, он уничтожил... не фотографическую мастерскую Яновского, нет, и не рисунок расстрела, а - копию этого рисунка. (Скажут - ловок Яновский. Отметим - но и градоначальник не велел же бить при себе витрину.) В-третьих, на Яновского было наложено тягчайшее наказание: продолжая жить в Ялте, не появляться на улице... при проезде императорской фамилии.

Бурцев в эмигрантском журнале поносил даже интимную жизнь царя. Воротясь на родину (1914 г., патриотический подъем) - расстрелян? Неполный год тюрьмы со льготами в получении книг и письменных занятиях.

Топору невозбранно давали рубить. А топор своего дорубится.

Когда был, как говориться, "репрессирован" Тухачевский, то не только разгромили и посадили всю его семью (уж не упоминаю, что дочь исключили из института), но арестовали двух его братьев с женами, четырех его сестер с мужьями, а всех племянников и племянниц разогнали по детдомам и сменили им фамилии на Томашевичей, Ростовых и т. д. Жена его расстреляна в казахстанском лагере, мать просила подаяние на астраханских улицах и умерла. <Этот пример я привожу из-за родственников, невиновных родственников. Сам Тухачевский входит у нас теперь в новый культ, которого я не собираюсь поддерживать. Он пожал то, что посеял, руководя подавлением Кронштадта и Тамбовского восстания.> И то же можно повторить о родственниках сотен других именитых казненных. Вот что значит преследовать.

Главной особенностью преследований (не-преследований) в царское время было пожалуй именно: что никак не страдали родственники революционера. Наталья Седова (жена Троцкого) в 1907 беспрепятственно возвращается в Россию, когда Троцкий - осужденный преступник. Любой член семьи Ульяновых (которые в разное время тоже почти все арестовывались), в любой момент свободно получает разрешение выезжать за-границу. Когда Ленин считался "разыскиваемый преступник" за призывы к вооруженному восстанию - сестра Анна легально и регулярно переводила ему деньги в Париж на его счет в "Лионском кредите". И мать Ленина и мать Крупской пожизненно получали высокие государственные пенсии за гражданско-генеральское или офицерское положение своих покойных мужей - и дико было представить, чтоб стали их утеснять.

В таких-то условиях у Толстого и сложилось убеждение, будто не нужна политическая свобода, а нужно одно моральное усовершенствование.

Конечно, не нужна свобода тому, у кого она уже есть. Это и мы согласимся: в конце-то концов дело не в политической свободе, да! Не в пустой свободе цель развития человечества. И даже не в удачном политическом устройстве общества, да! Дело, конечно, в нравственных основаниях общества! - но это в конце, а в начале? А - на первом шаге? Ясная Поляна в то время была открытым клубом мысли. А оцепили б ее в блокаду, как ленинградскую квартиру Ахматовой, когда спрашивали паспорт у каждого посетителя, а прижали бы так, как всех нас при Сталине, когда трое боялись съехаться под одну крышу - запросил бы тогда и Толстой политической свободы.

В самое страшное время столыпинского террора либеральная "Русь" на первой странице без помех печатала крупно: "Пять казней!.. Двадцать казней в Херсоне!" Толстой рыдал, говорил, что жить невозможно, что ничего нельзя представить себе ужаснее. <"Толстой в воспоминаниях современников". 1955, т. 2. стр. 232.>

Вот уже упомянутый список "Былого": 950 казней за 6 месяцев. Б Журнал "Былое". N 2/14, февраль 1907.Ю

Берем этот номер "Былого". Обращаем внимание, что издан он был (февраль 1907 г.) в самую полосу восьмимесячной (19 августа 1906 г. - 19 апреля 1907 г.) столыпинской "военной юстиции" - и составлен по печатным данным русских же телеграфных агенств. Ну, как если бы в Москве в 1937 г. газеты бы печатали списки расстрелянных, и вышел бы сводный бюллетень - а НКВД вегетариански бы помаргивало.

Во-вторых, этот восьмимесячный период "военной юстиции" ни до, ни после того в России не повторившийся, не мог быть продолжен потому, что "безвластная", "покорная" Государственная Дума не утвердила такой юстиции (даже на обсуждение Думы Столыпин вынести не решился).

В-третьих, обоснованием этой "военной юстиции" было выдвинуто, что в минувшие полгода произошли "бесчисленные убийства полицейских чинов по политическим побуждениям", многие нападения на должностных лиц, <Та же статья "Былого", стр. 45, не отрицает этих фактов. взрыв на Аптекарском острове; а "если государство не дает отпора террористическим актам, то теряется смысл государственности". И вот столыпинское министерство, в нетерпении и обиде на суд присяжных с его неторопливыми околичностями, с его сильной и неограниченной адвокатурой (это не наш облсуд или окружной трибунал, покорный телефонному звонку) - рвется к обузданию революционеров (и прямо - бандитов, стреляющих в окна пассажирских поездов, убивающих обывателей ради трешницы-пятерки) через малословные полевые суды. (Впрочем, ограничения такие: полевой суд может быть открыт лишь в месте, состоящем на положении военном или чрезвычайной охраны; собирается только по свежим, не позже суток, следам преступления и при очевидности преступного деяния.)

Если современники были так оглушены и возмущены - значит для России это было необычно!

В ситуации 1906-7 гг. видно нам, что вину за полосу "столыпинского террора" должны разделить с министерством и революционеры-террористы.

Через сто лет после зарождения русского революционного террора мы уже без колебания можем сказать, что эта террористическая мысль, эти действия были жестокой ошибкой революционеров, были бедой России и ничего не принесли ей, кроме путаницы, горя и запредельных жертв.

Перелистнем на несколько страниц тот же самый номер "Былого". <"Былое", 2/14, стр. 82.> Вот одна из первоначальных прокламаций 1862 г., откуда все и пошло:

"Чего хотим мы? блага, счастья России. Достижение новой жизни, жизни лучшей, без жертв невозможно потому, что у нас нет времени медлить - нам нужна быстрая и скорая реформа!"

Какой ложный путь! Радетелям, им - медлить было некогда, они поэтому дали разрешение приблизить жертвами (да не собой, а - другими) всеобщее благоденствие! Им - медлить было некогда, и вот мы, их правнуки, через 105 лет, не на той же самой точке (освобождение крестьян), но назад гораздо.

Признаем, что террористы были достойными партнерами столыпинских полевых судов.

Несравнимость столыпинского и сталинского времени для нас остается та, что при нас азиатчина была односторонней: рубили голову всего лишь за вздох груди и даже меньше, чем вздох. <Смело заявляю, что и по карательным бессудным экспедициям (подавление крестьян в 1918-19, Тамбов - 1921, Кубань и Казахстан - 1930) наше время намного превзошло размах и технику царских караний.>

"Ничего нет ужаснее", - воскликнул Толстой? А между тем это так легко представить - ужаснее. Ужасней, это когда казни не от поры до поры в каком-то всем известном городе, но всюду и каждый день, и не по двадцать, а по двести, в газетах же об этом ничего не пишут ни крупно, ни мелко, а пишут, что "жить стало лучше, жить стало веселей".

Разбили рыло - говорят: так и было.

Нет, не было так! Далеко еще не так, хотя русское государство уже тогда считалось самым угнетательским в Европе.

Двадцатые и тридцатые годы нашего века углубили человеческое представление о возможных степенях сжатия. Тот земной прах, та твердь земная, которая казалась нашим предкам уже предельно сжатой, теперь объяснены физиками как дырявое решето. Дробинка, лежащая посреди пустой стометровки, вот модель атома. Открыли чудовищную "ядерную упаковку" - согнать эти дробинки-ядра вместе, со всех пустых стометровок. Наперсток такой упаковки весит столько, сколько наш земной паровоз. Но и эта упаковка еще слишком похожа на пух: из-за протонов нельзя спрессовать ядра как следует. А вот если спрессовать одни нейтроны, то почтовая марка из такой "нейтронной упаковки" будет весить 5 миллионов тонн!

Вот так, совсем даже не опираясь на успехи физики, сжимали и нас!

Устами Сталина раз навсегда призвали страну отрешится от благодушия! А "благодушие" Даль называет: "доброту души, любовное свойство ее, милосердие, расположение к общему благу". Вот от чего нас призвали отречься, и мы отреклись поспешно - от расположения к общему благу! Нам довольно стало нашей собственной кормушки.

Русское общественное мнение к началу века составляло дивную силу, составляло воздух свободы. Царизм был разбит не тогда, когда гнали Колчака, не тогда, когда бушевал февральский Петроград - гораздо раньше! Он уже был бесповоротно низвержен тогда, когда в русской литературе установилось, что вывести образ жандарма или городового хотя бы с долей симпатии - есть черносотенное подхалимство. Когда не только пожать им руку, не только быть с ними знакомыми, не только кивнуть им на улице, но даже рукавом коснуться на тротуаре казался уже позор!

А у нас сейчас палачи, ставшие безработными, да и по спецназначению, - руководят... художественной литературой и культурой. Они велят воспевать их - как легендарных героев. И это называется у нас почему-то патриотизмом!

Общественное мнение! Я не знаю, как определяют его социологи, но мне ясно, что оно может составиться только из взаимно-влиящих индивидуальных мнений, выражаемых свободно и совершенно независимо от мнения правительственного или партийного.

И пока не будет в стране независимого общественного мнения - нет никакой гарантии, что все многомиллионное беспричинное уничтожение не повторится вновь, - что оно не начнется любой ночью, каждой ночью - вот этой самой ночью, первой за сегодняшним днем.

Передовое Учение, как мы видели, не оберегло нас от этого мора.

***

Но я вижу, что мой оппонент кривится, моргает мне, качает: во-первых враги услышат! во-вторых - зачем так расширительно? Ведь вопрос стоял гораздо уже: не - почему нас сажали? и не - почему терпели это беззаконие остающиеся на воле? Они, как известно, ни о чем не догадывались, они просто верили (партии), <Ответ В. Ермилова И. Эренбургу.>, что раз целые народы ссылают в 24 часа - значит, виноваты народы. Вопрос в другом: почему уже в лагере, где мы могли бы и догадаться, почему мы там голодали, гнулись, терпели и не боролись? Им, не ходившим под конвоем, имевшим свободу рук и ног, простительно было и не бороться - не могли ж они жертвовать семьями, положением, зарплатой, гонорарами. Зато теперь они печатают критические рассуждения и упрекают нас, почему мы, когда нам нечего было терять, держались за пайку и не боролись?

Впрочем, к этому ответу веду и я. Потому мы терпели в лагерях, что не было общественного мнения на воле.

Ибо какие вообще мыслимы способы сопротивления арестанта - режиму, которому его подвергли? Очевидно, вот они:

1. Протест.

2. Голодовка.

3. Побег.

4. Мятеж.

Так вот, как любил выражаться Покойник, каждому ясно (а не ясно - можно втолковать), что первые два способа имеют силу (и тюремщики боятся их) только из-за общественного мнения! Без этого смеются они нам в лицо на наши протесты и голодовки!

Это очень эффектно: перед тюремным начальством разорвать на себе рубаху, как Дзержинский, и тем добиться своих требований. Но это только при общественном мнении. А без него - кляп тебе в рот и еще за казенную рубаху будешь платить!

Вспомним хотя бы знаменитый случай на карийской каторге в конце прошлого века. Политическим объявили, что отныне они подлежат телесным наказаниям. Надежду Сегеду (она дала пощечину коменданту.. чтобы вынудить его уйти в отставку!) должны сечь первой. Она принимает яд и умирает, чтоб только не подвергнуться розгам! Вслед за ней отравляются еще три женщины - и умирают! В мужском бараке вызываются покончить с собой 14 добровольцев, но не всем удается. <Кстати, немаловажные подробности (Е. Н. Ковальская. "Женская каторга", ист.-рев. б-ка, Госиздат. 1920, стр. 8-9; Г. Ф. Осмоловский "Карийская трагедия". М., 1920.) Сегеда ударила и оплевала офицера совершенно ни за что, по "нервно-клинической обстановке" у каторжан. После этого жандармский офицер (Масюков) просил политкаторжанина (Осмоловского) произвести над ним следствие. Начальник каторги (Бобровский) умер в раскаянии, даже не приняв напутствия священника! (Эх, таких бы совестливых тюремщиков - нам!) Сегеду секли в одежде, и Ковальскую переодевали женщины, а не - при мужчинах, как распространился слух.> В результате телесные наказания начисто навсегда отменены! Расчет политических был: устрашить тюремное начальство. Ведь известие о карийской трагедии дойдет до России, до всего мира.

Но если мы примерим этот случай к себе, мы прольем только слезы презрения. Дать пощечину вольному коменданту? Да еще когда оскорбили не тебя? И что такого страшного, если немножко всыпят в задницу? Так зато останешься жить! А зачем еще подруги принимают яд? А зачем еще 14 мужчин? Ведь жизнь дается нам один только раз! и важен результат! Кормят, поят - зачем расставаться с жизнью? А может, амнистию дадут, может, зачеты введут?

Вот с какой арестантской высоты скатились мы. Вот как мы пали.

Но и как же поднялись наши тюремщики! Нет, это не карийские лопухи! Если б даже мы сейчас воспряли и возвысились - и 4 женщины и 14 мужиков - мы все были бы расстреляны прежде, чем достали бы яд. (Да и откуда может быть яд в советской тюрьме?) А кто поспел бы отравиться - только облегчил бы задачу начальства. А остальным как раз бы вкатили розог за недонесение. И уж, конечно, слух о происшествии не растекся бы даже за зону.

Вот в чем дело, вот в чем их сила: слух бы не растекся! А если б и растекся, то недалеко, глухой, газетами не подтвержденный, стукачами нанюхиваемый - все равно, что и никакого. Общественного возмущения - не возникло бы! А чего ж тогда и бояться? А зачем тогда к нашим протестам прислушиваться? Хотите травиться - травитесь.

Обреченность же наших голодовок достаточно была показана в части I.

А побеги? История сохранила нам рассказы о нескольких серьезных побегах из царских тюрем. Все эти побеги, заметим, руководились и осуществлялись с воли - другими революционерами, однопартийцами бегущих, и еще по мелочам с помощью многих сочувствующих. Как при самом побеге, так и при дальнейшем схороне и переправе бежавших участвовало много лиц ("Ага! - поймал меня Историк-Марксист. - Потому что население было за революционеров и будущее - за них!" - "А может быть, - возражу я скромно, - еще и потому, что это была веселая неподсудная игра? - махнуть платочком из окна, дать беглецу переночевать в вашей спальне, загримировать его? За это ведь не судили. Сбежал из ссылки Петр Лавров - так вологодский губернатор (Хоминский)... его гражданской жене выдал свидетельство на отъезд - догонять любимого... Даже вон за изготовление паспортов ссылали на собственный хутор. Люди не боялись - вы из опыта знаете, что это такое? Кстати, как получилось, что вы не сидели?" - "А это знаете, была лотерея...")

Впрочем, есть свидетельства и другого рода. Все вынуждены были читать в школе "Мать" Горького и, может быть, кто-нибудь запомнил рассказ о порядках в нижегородской тюрьме: у надзирателей заржавели пистолеты, они забивают ими гвозди в стенку, никаких трудностей нет приставить к тюремной стене лестницу и спокойно уйти на волю. А вот что пишет крупный полицейский чиновник Ратаев: "Ссылка существовала только на бумаге. Тюрьмы не существовало вовсе. При тогдашнем тюремном режиме революционер, попавший в тюрьму, беспрепятственно продолжал свою прежнюю деятельность... Киевский революционный комитет, сидевший в полном составе в киевской тюрьме, руководил в городе забастовкой и выпускал воззвания." <Журнал "Былое", N 2/24, 1917, письмо Л. А. Ратаева Н. П. Зуеву. Там дальше и обо всей обстановке в России, на воле: "Секретной агентуры и вольнонаемного сыска не существовало нигде (кроме столиц - А. С.), наблюдение же в крайнем случае осуществлялось переодетыми жандармскими унтер-офицерами, которые, одеваясь в штатское платье, иногда забывали снимать шпоры... При таких условиях стоило революционеру перенести свою деятельность вне столиц, дабы... (его действия) остались для департамента полиции непроницаемой тайной. Таким образом создавались самые настоящие революционные гнезда и рассадники пропагандистов и агитаторов..."

Наши читатели легко смекнут, насколько это отличалось от советского времени. Егор Сазонов, переодетый извозчиком, с бомбой под фартуком пролетки, целый день простоял у подъезда департамента полиции (!!), ожидая убить министра Плеве - и никто на него внимания не обратил, никто не спросил! Каляев, еще неумелый, напряженный, день простоял у дома Плеве на Фонтанке, уверенный, что его арестуют - а не тронули!.. О, крыловские времена!.. Так революцию делать нетрудно.>

Мне недоступно сейчас собрать данные, как охранялись главнейшие места царской каторги, - но о таких отчаянных побегах, с шансами один против ста тысяч, какие бывали с каторги нашей, я оттуда не наслышан. Очевидно, не было надобности каторжанам рисковать: им не грозила преждевременная смерть от истощения на тяжелой работе, им не грозило незаслуженное наращение срока; вторую половину срока они должны были отбывать в ссылке, и откладывали побег на то время.

Со ссылки же царской не бежал, кажется, только ленивый. Очевидно, редки были отметки в полиции, слаб надзор, никаких опер-постов по дороге; не было и ежедневной почти полицейской привязанности к месту работы; были деньги (или их могли прислать), места ссылки не были очень удалены от больших рек и дорог; опять-таки ничто не грозило тем, кто помогал беглецу, да и самому беглецу не грозил ни застрел при поимке, ни избиение, ни двадцать лет каторжных работ, как у нас. Пойманного обычно водворяли на прежнее место с прежним сроком. Только и всего. Игра беспроигрышная. Отъезд Фастенко за границу (ч. 1, гл. 5) типичен для этих предприятий. Но еще может быть типичнее - побег из Туруханского края анархиста А. П. Уланского. Во время побега ему достаточно было в Киеве зайти в студенческую читальню и спросить "Что такое прогресс" Михайловского - как студенты его накормили, дали ночлег и денег на билет. А заграницу он бежал так: просто пошел по трапу иностранного парохода - ведь там патруль МВД не стоял! - и пригрелся у кочегарки. Но еще чудней: во время войны 14 года, он добровольно вернулся в Россию и в Туруханскую ссылку! Иностранный шпион? Расстрелять? Говори, гадина, кто тебя завербовал? Нет. Приговор мирового судьи: за трехлетнее заграничное отсутствие - или 3 рубля штрафу или 1 день ареста! Три рубля были большие деньги, и Улановский предпочел 1 день ареста.

Начиная с соловецких побегов в утлой лодочке через море или в трюме с бревнами и кончая жертвенными, безумными, безнадежными рывками из позднесталинских лагерей (им посвящаются дальше несколько глав), - наши побеги были затеями великанов, но великанов обреченных. Столько смелости, столько выдумки, столько воли никогда не тратилось на побеги дореволюционных лет, - но те побеги легко удавались, а наши почти никогда.

- Потому что ваши побеги были по своей классовой сущности реакционны!..

Неужели реакционен порыв человека перестать быть рабом и животным?..

Потому не удавались, что успех побега на поздних стадиях зависит от того, как настроено население. А наше население боялось помогать или даже продавало беглецов - корыстно или идейно.

"И вот - общественное мненье!.."

Что же касается арестантских мятежей, этак на три, на пять, на восемь тысяч человек - история наших трех революций не знала их вовсе.

А мы - знали.

Но по тому же заклятью самые большие усилия и жертвы приводили у нас к самым ничтожным результатам.

Потому что общество не было готово. Потому что без общественного мнения мятеж даже в огромном лагере - не имеет никакого пути развития.

***

Так что на вопрос: "Почему терпели?", пора ответить: а мы - не терпели! Вы прочтете, что мы совсем не терпели.

В Особлагах мы подняли знамя политических и стали ими!

Поиск по сайту: