Психологическая характеристика труда

Труд в целом не психологическая, а социальная категория. В своих основных общественных закономерностях он предмет не психологии, а об­щественных наук. Предметом психологического изучения являются поэтому никак не труд в целом, а только психоло­гические компоненты трудовой деятельности.

В своей классической характеристике труда К. Маркс выделил важнейшие психологические его особенности: «Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой,

процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опо­средствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой. Веществу природы он сам противостоит как сила приро­ды. Для того чтобы присвоить вещество природы в известной форме, пригодной для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собствен­ную природу. Он развивает дремлющие в последней силы и подчиняет игру этих сил своей собственной власти. Мы не будем рассматривать здесь первых животнообразных инстинктивных форм труда... Мы предполагаем труд в такой форме, в которой он состав­ляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально. Человек не только изменяет форму того, что дано природой, он осуществляет в то же время и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю»³. Маркс характеризует, таким образом, труд как сознательную целенаправленную деятельность, результат кото­рой содержится в представлении трудящегося и регулируется волей в соответствии с поставленной целью.

Направленный по своей основной установке на производство, на создание определенного продукта, труд — это вместе с тем и основной путь формирования личности. В процессе труда не только произво­дится гот или иной продукт трудовой деятельности субъекта, но и сам субъект формируется в труде. В трудовой деятельности развива­ются способности человека, формируется его характер, получают закалку и переходят в практические действенные установки его мировоззренческие принципы.

Своеобразие психологической стороны трудовой деятельности связано прежде всего с тем, что по своей объективной обществен­ной сущности труд является деятельностью, направленной на созда­ние общественно полезного продукта. Труд — это всегда выполнение определенного задания; весь ход деятельности должен быть подчинен достижению намеченного результата; труд требует поэтому планиро­вания и контроля исполнения, он поэтому всегда заключает опреде­ленные обязательства и требует внутренней дисциплины. Вся психо­логическая установка трудящегося этим в корне отличается от уста­новки играющего человека.

³ Маркс К. Капиталу/К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. Т. 23. С. 188—189.

То обстоятельство, что в трудовой деятельности все звенья подчинены ее итоговому результату, уже придает специфический характер мотивации трудовой деятельности: цель деятельности лежит не в ней самой, а в ее продукте. В силу общественного разделения труда положение становится все более специфичным. Так как ни один человек не производит все предметы, нужные для удовлетворения его потребностей, то мотивом его деятельности становится продукт не его деятельности, а деятельности других людей, продукт общест­венной деятельности. Поэтому в труде складывается характерная для человека способность к действию дальнего прицела, опосредованная, далекая мотивация, в отличие от той действующей в порядке корот­кого замыкания короткой мотивации, которая характерна для живот­ного, для реактивного, импульсивного действия, обусловленного моментальной ситуацией.

Трудовая деятельность совершается первично не в силу привле­кательности самого процесса деятельности, а ради более или менее отдаленного ее результата, служащего для удовлетворения потреб­ностей человека. Сам процесс труда может быть и обычно в той или иной мере, в той или иной части своей бывает более или менее трудным, требующим напряжения, усилий, преодоления не только внешних, но и внутренних препятствий. Поэтому в труде выработа­лись и для труда требуются воля и произвольное внимание, необхо­димое для того, чтобы сосредоточиться на непосредственно не прив­лекательных звеньях трудового процесса.

Будет ли труд, в силу того что он осознается как обязанность, требовать напряжения, усилий, преодоления препятствий, испыты­ваться как ярмо, как бремя, как проклятие человека, зависит от обще­ственного содержания, которое приобретает труд, т. е. от объектив­ных общественных условий. Эти объективные общественные условия всегда находят себе отражение в мотивации трудовой деятельности, потому что труд всегда заключает не только отношение человека к вещи, к предмету — продукту труда, но и к другим людям.

В труде поэтому существенна не только техника труда, но и отно­шение человека к труду. Именно в нем обычно заключены основные мотивы трудовой деятельности человека.

Нормально труд является насущнейшей потребностью человека. Трудиться — значит проявлять себя в деятельности, претворять свой замысел в дело, воплощая его в материализованных продуктах;

трудиться — это значит, объективируясь в продуктах своего труда, обогащать и расширять свое собственное бытие, быть создателем, творцом — величайшее счастье, которое вообще доступно человеку. Труд — основной закон развития человека. (...)

Для психологического анализа трудовой деятельности помимо мотивации существенна психологическая природа тех процессов или операций, посредством которых она осуществляется.

Во всяком труде, в том числе и физическом, участвуют и умствен­ные процессы, так же как в каждом труде, в том числе и умственном,

участвуют и те или иные движения (хотя бы те движения пишущей руки, которые необходимы для написания этой книги). В труде, как реальной деятельности человека, участвуют в той или иной мере все стороны его личности. Но различие объективного характера и орга­низация различных видов труда приводят к тому, что и в психологи­ческом и, в частности, интеллектуальном отношении они оказываются неоднородными.

В каждом виде труда имеется своя, более или менее сложная, тех­ника, которой необходимо овладеть. Поэтому в труде всегда более или менее значительную роль играют знания и навыки. Без знания и навыков невозможен никакой труд. Особенно значительную роль зна­ния приобретают в более сложных видах труда, особо значительную роль навыки играют в наиболее механизированных отраслях и видах труда, где основные действия носят отчасти стандартный, одно­образный характер и могут быть легко автоматизированы. Однако в каждом труде всегда приходится учитывать изменяющиеся условия, проявлять известную инициативу и, сталкиваясь с теми или иными неожиданными обстоятельствами, решать новые задачи. Поэтому всякий труд включает в той или иной мере интеллектуальные, мы­слительные процессы более или менее высокого уровня. И наконец, в какой-то мере всегда представлен в труде и момент изобретения, творчества. (...)

Труд изобретателя

В изобретении и изобретательстве многие склонны усматривать совершенно исключительное явление, доступное лишь немногим людям. И конечно, большие изо­бретения и великие изобретатели не повседневное явление. Но в боль­ших изобретениях и великих изобретателях находит выражение явле­ние, которое в менее ярких формах и более скромных размерах встречается значительно чаще, чем можно было думать. Сейчас мы по опыту знаем, что изобретательство — явление массовое; оно часто вырастает из трудовой практики. Элементы изобретательства заключены при этом не только в изобретении или усовершенство­вании какой-либо машины или прибора, но и во введении нового прие­ма, способа организации работу.

Если, с одной стороны, делались попытки превратить изобретение в нечто исключительное, в проявление творческого гения, плод интуиции, наития, нечто будто бы принципиально отличное от обыкновенной интеллектуальной деятельности, то, с другой стороны, делались и попытки признать изобретение, открытие характерной осо­бенностью и принадлежностью всякой интеллектуальной деятельно­сти. Это также неверно. Изобретение имеет свои особенности и предъявляет свои требования, которые тесно связывают его с прак­тической деятельностью. Специфика изобретения, отличающая его от других форм творческой интеллектуальной деятельности, заключается в том, что оно должно создать вещь, реальный пред­мет, механизм или прием, который разрешает определенную проблему. Этим определяется своеобразие творческой работы изоб-

ретателя: изобретатель должен ввести что-то новое в контекст действительности, в реальное протекание какой-то деятельности. Это нечто существенно иное, чем разрешить теоретическую проблему, в которой нужно учесть ограниченное количество абстрактно выделен­ных условий. При этом действительность исторически опосредована деятельностью человека, техникой: в ней воплощено историческое развитие научной мысли. Поэтому при изобретении нужно, исходя из контекста действительности, ввести нечто новое, учитывая соответствующий научный контекст. Этим определяется общее направление и специфический характер различных звеньев процесса изобретения.

Мысль изобретателя отправляется от точки приложения будуще­го изобретения — от какого-то конкретного звена технического про­цесса, от определенного места в нем, которое нужно рационализиро­вать или революционизировать, внеся что-то новое. Многочисленные высказывания изобретателей это подтверждают⁴. Не исключена, конечно, возможность прийти к какому-нибудь изобретению, отправ­ляясь от решения теоретической проблемы, и лишь затем, приложив полученный результат к той или иной точке, ответить на встретив­шийся в этой проблеме практический вопрос. Но в этом случае собст­венно изобретением явится этот последний этап, лишь ускоренный в данных условиях.

Выявление точки приложения изобретательской мысли — первый этап в работе изобретателя. Как восприятие действительности ху­дожником подчинено в известной мере условиям ее изображения и преобразовано в соответствии с ним, так восприятие изобретателя приобретает особую направленность и отпечаток. Это специфическое восприятие действительности изобретателем обусловлено своеобраз­ным способом отношения к вещам, существенным для деятельности изобретателя к определяемым повышенным интересом к технической стороне деятельности и установкой на ее изменение, улучшение, рационализацию, переделку. Для изобретательской работы очень важна постепенно вырабатывающаяся тенденция присмотреться, где и что надо и можно изменить, переделать, улучшить. (...)

Когда точка, требующая рационализации, изменения, введения чего-то нового, найдена, замечена, осознана и как бы засела в созна­нии изобретателя, начинается своеобразный процесс стягивания к этой точке и вбирания в нее самых разных наблюдений и всевозмож­ных знаний, которые приходят ему на ум; все эти наблюдения и факты как бы примеряются к центральной точке и соотносятся с задачей, владеющей мыслью изобретателя, и в голове его возникает множество, иногда самых неожиданных, сопоставлений.

С этим связана роль, которую играет случай в процессе изобрете­ния (...)

⁴ См.: Rossman. Psychology of the Inventor. L., 1931; Якобсон П. М. Процесс творческой работы изобретателя. М.; Л., 1934.

Так, открытию телескопа содействовало, по-видимому, случайное обстоятельство. Изобретатель или один из изобретателей его, З. Янсен, случайно как-то взглянув через находившиеся в его руках выпуклое и вогнутое стекло, заметил, что два таких стекла, находящиеся на некотором расстоянии друг от друга, дают большее увели­чение, чем одно двояковыпуклое стекло.

Изобретатель кардочесальной машины И. Гейлман говорил, что на изобретение его натолкнуло случайное наблюдение над тем, как его дочери расчесывали свои волосы.

Роль случая в процессе изобретения обусловлена тем, что мысль отправляется не от теоретической проблемы, занимающей оп­ределенное место в системе науки, а от какой-то точки действи­тельности и должна вне ее найти нечто, что может быть введено в ее контекст. Для этого по большей части приходится не двигаться систематически в одном определенном направлении, а эксперименти­ровать в самых различных, нащупывая возможность приблизиться к цели то одним, то другим путем, улавливая все, что даже в самых отдаленных и на первый взгляд чуждых областях может в результате неожиданных сопоставлений пригодиться.

Роль случайности в изобретении никак, конечно, не исключа­ет закономерной необходимости этого процесса. Эта закономерность и необходимость проявляются прежде всего в том, что сама потреб­ность в том или ином изобретений очень часто осознается одновре­менно целым рядом изобретателей, возникая, очевидно, закономерно; неоднократно случалось даже, что одно и то же открытие делалось одновременно или почти одновременно несколькими изобретателями (помимо Янсена телескоп изобрел одновременно Г. Галилей и, по-ви­димому, еще ряд лиц; чесальную машину помимо Гейлмана — ряд других изобретателей). Закономерная необходимость процесса изоб­ретения проявляется и внутри его; то или иное наблюдение, сопос­тавление может подвернуться случайно, но использование его для изобретения уже не может быть делом случая; оно дело мысли, ко­торая постигает явления в их закономерной необходимости. Случай бывает полезен только тому, кто умеет его использовать; случай наводит нас на нужную мысль, только когда мысль для нас не слу­чайна, когда мы сосредоточены на ней и ищем ее.

Роль случая в процессе изобретения в значительной мере оп­ределяется и тем местом, которое занимает в этом процессе мыслен­ное экспериментирование.

Экспериментирование в свою очередь теснейшим образом связа­но с деятельностью воображения. Поскольку изобретателю нужно найти не абстрактную идею, разрешающую теоретическую проблему, а конкретную вещь, механизм и т. п. Поэтому решение задачи изобре­тателя должно быть дано в образе, и в той или иной мере, оно в образах, в деятельности воображения и совершается.

Решение обычно первоначально не дается в конкретно-образной форме. Оно зарождается в уме в виде некоторой идеи, которая по­лучает лишь схематическое выражение; часто сначала лишь как бы угадан общий принцип решения. Его нужно в таком случае перевести

в схему. Но в конечном счете изобретателю нужна не схема, а нечто конкретное, что вошло бы в контекст преобразованной таким обра­зом действительности. С этим связано своеобразие интеллектуаль­ной работы на заключительных этапах изобретательской деятель­ности. Отсюда часто необходимость в расчетах, калькуляциях и в чертежах. Чертеж, «проект», детализированное графическое изобра­жение или модель служат не только для того, чтобы довести мысль изобретателя до другого человека, но и конкретизировать, уточнить ее. Лишь когда это достигнуто, изобретение сделано, работа изобретателя закончена. Слово тогда за практикой, в которую изобретатель вторгся.

Таким образом, весь процесс изобретательской работы, буду­чи интеллектуальной деятельностью, во многом схож поэтому с другими видами интеллектуальной деятельности, но имеет и специ­фический характер.

Типичным, классическим изобретением являются орудия. Изоб­ретение орудий — прототип всякого изобретения. Поэтому изобрете­ние органически связано с трудом. Исторически оно так же древне, как пользование орудиями, т. е. как труд. Весь процесс историчес­кого развития техники был длинным рядом изобретений. Таким обра­зом, не только навыки и та интеллектуальная работа, которая свя­зана с необходимостью приноравливать свои действия к изменяю­щимся условиям и решать новые задачи, но и творческая работа изобретателя органически связана с трудом.

Зачатки изобретательства можно наблюдать в первых целесооб­разных действиях ребенка, когда он начинает пользоваться одними вещами для того, чтобы овладеть другими. Однако изобретательст­во в подлинном смысле слова может развиваться лишь с вхождением в труд.

В процессе исторического развития общественного труда, при­ведшего к его разделению, сложились разные виды трудовой деятель­ности: производственная, промышленная, педагогическая, научная, художественная и т. д.

Психология изобретателя, ученого, художника, психология ак­тера и т. д., а не только психология человека вообще, точнее, психология человека в различных конкретных видах его историчес­ки сложившейся деятельности тоже включается в область психоло­гии. Деятельность и творчество художника, артиста, ученого и, далее, ученого-теоретика и ученого-экспериментатора ставит перед психо­логической наукой свои специфические проблемы. Каждый из этих видов деятельности, будучи более или менее своеобразен по своей природе в целом, более или менее своеобразен и в психологическом отношении. У каждого из них свои более или менее специфические интеллектуальные задачи, свои навыки, автоматизированная «техни­ка» и свои формы творчества.

Изобретение является лишь частным видом (техническим) твор­чества. Творчество — более широкое понятие, чем изобретение.

Творческой является всякая деятельность, создающая нечто новое, оригинальное, что притом входит в историю развития не только са­мого творца, но и науки, искусства и т. д.

Но в каждой области творческая деятельность имеет наряду с общими и специфические черты. Так, творческий труд ученого, раз­решающего какую-либо теоретическую проблему и совершающего какое-нибудь научное открытие, будучи схож с творческой рабо­той изобретателя, имеет и свои особенности.

Tруд ученого

Самой острой, наиболее дискутируемой пробле­мой психологии творчества, в частности науч­ного, является вопрос о том, в какой мере оно труд. Многочисленные свидетельства ряда больших ученых на основе их собственного опыта неоднократно подчеркивали внезапность, с которой часто находится решение какой-нибудь проблемы.

Так, один из замечательнейших математиков прошлого столетия — А. Пуанкаре рассказывал, как крупнейшее свое открытие он сделал, входя в омнибус: в эту минуту его осенила мысль, внезапно принесшая разрешение задачи, чад которой он прежде долго и безуспешно бился. Пуанкаре склонен поэтому приписывать централь­ную роль в научном творчестве интуиции, видению, внезапно озаряющему ум непроиз­вольному вдохновению.

Опираясь на подобные факты, разнообразные идеалистические теории творчества (Ф. В. Шеллинг, Н. Гартман, А. Бергсон, Э. Леруа) стремились изобразить творческую деятельность ученого не как труд, а как интуицию, своеобразное озарение, которое как дар дается избранным помимо всякого труда и нисходит на них независимо от усилий их воли.

Сам по себе тот факт, что величайшие открытия иногда совер­шаются внезапно, не подлежит сомнению. Но подлинное объяснение внезапного решения научной мыслью долго стоявших перед ней проб­лем заключается, конечно, не в том, в чем видят его теоретики творчества.

Прежде всего необходимо отметить, что эта внезапность реше­ния задачи наблюдается и на вовсе не высоких уровнях интеллекту­альной деятельности. Именно это обстоятельство побудило К. Бюлера выдвинуть так называемое «ага»-переживание, связанное с внезапно выступающим пониманием, как отличительную черту всякого мысли­тельного процесса. В. Кёлер отмечал такое же — с внезапным скач­ком — протекание процесса решения задачи обезьяной. Причины этого факта, очевидно, должны, хотя бы отчасти, носить довольно общий характер. Действительно, поскольку мыслительная деятель­ность совершается как решение определенной задачи, в этом процессе естественно и закономерно должна быть критическая точка: задача либо решена, либо не решена; именно наличие задачи и служит для выделения в мыслительном процессе критической точки, переход че­рез которою представляет скачок.

Эта скачкообразность решения особенно бросается в глаза в

некоторых задачах, в частности в задачах наглядно-действенного мышления, в которых решение достигается в пределах наглядной си­туации, не требуя добывания новых данных, а лишь иного соотнесе­ния наличных, т. е. в тех случаях, когда решение задачи связано с переориентировкой, с тем, чтобы увидеть исходные данные в но­вом свете, в новом аспекте. В более сложных задачах эта переориен­тировка, раскрывающая новый аспект в исходных данных, является, однако, не столько средством, приводящим к разрешению задачи, сколько результатом решения, найденного иными средствами.

Далее, этот внезапный интуитивный характер творческой науч­ной работы часто выступает в тех задачах, где их гипотетическое решение очевиднее, чем пути или методы, к нему ведущие, когда результат, конечный пункт, к которому должна будет, по-видимому, прийти мысль, может быть предвосхищен, хотя пути, которые к нему могут привести, доказательно еще не ясны. Такие случаи в науке, как известно, бывают; достаточно в подтверждение привести теоре­му П. Ферма. К. Ф. Гаусс как-то даже заявил: «Мои результаты я имею уже давно, я только не знаю, как я к ним приду». Усмотрение такого результата представляется интуитивным актом. Оно в извест­ном смысле и является таковым, поскольку результат сначала высту­пает в виде некоей антиципации, предвосхищения итога мыслитель­ной работы, которая еще должна быть произведена. Там же, где имеется разработанная методика, техника мышления, там мыслитель­ная деятельность ученого, идущего от одного результата к друго­му, представляется обычной систематической работой.

Наконец, бывает, несомненно, и так, что решение научной за­дачи, доказательное и обоснованное, достигается вдруг, внезапно, как будто без всяких усилий, в результате неожиданного просвет­ления, после того как долгая, упорная работа мысли над этой проб­лемой не дала осязательных результатов. Однако в этих случаях по большей части истинное положение дела заключается не в том, что решение дал тот миг, или момент, когда внезапно оно представи­лось уму, а не предшествующая ему работа мысли; этот момент дал решение после длительной предшествующей работы мысли и в резуль­тате ее. Счастливый миг, приносящий решение задачи,— это по боль­шей части час жатвы тех плодов, которые взошли в результате все­го предшествующего труда.

Г. Л. Ф. Гельмгольц, в научном творчестве которого неоднократ­но имели место случаи счастливого прозрения, так описывает свой творческий опыт: «Так как я довольно часто попадал в неприятное положение, когда я должен был дожидаться благоприятных проблесков, осенений (Einfalle) мысли, то я накопил известный опыт в отношении того, когда и где они ко мне приходили, опыт, который, может быть, окажется полезным и другим. Они вкрадываются в круг мыслей часто совершенно незаметно, вначале не сознаешь их значения. Иногда случай помогает узнать, когда и при каких обстоятельствах они появились, потому что они обычно появляются,

сам не знаешь откуда. Иногда они неожиданно появляются без всякого напряжения — как вдохновение. Насколько могу судить, они никогда не появлялись, когда мозг был утомлен, и не у письмен­ного стола. Я должен был сперва рассмотреть мою проблему со всех сторон так, чтобы все возможные усложнения и вариации я мог пробежать в уме, притом свободно, без записей. Довести до такого положения без большой работы большей частью невозможно. После того как вызванное этой работой утомление исчезло, должен был наступить час абсолютной физической свежести и спокойного, приятного самочувствия, прежде чем появлялись эти счастливые проблески. Часто — как об этом говорится в стихотворении Гёте, как это отметил однажды Гаусс — они появляются по утрам при пробуждении. Особенно охотно, однако, они являлись при постепен­ном подъеме на лесистые горы при солнечной погоде»⁵.

Из этих наблюдений Гельмгольца явствует, что момент внезап­ного разрешения задачи, когда без усилий вдруг осеняет счастли­вая мысль, следует обычно за длительной большой работой, без которой он был бы невозможен. При этом необходимо было так овладеть проблемой, чтобы не нуждаться уже ни в каких записях, ни в каких материалах, не освоенных мыслью; работа мысли над за­дачей должна была настолько продвинуться, чтобы можно было лег­ко, свободно «пробежать в уме» всевозможные ее усложнения и ва­риации. К тому времени, когда это достигнуто, часто наступает столь значительное утомление, что приходится работу оборвать. В таком случае ближайший момент полной физической и духовной свежести сразу приносит решение. Обрывистое, скачкообразное течение про­цесса обусловлено, таким образом, тем, что наступающая вследствие напряженной работы усталость отодвигает решение на какой-то по­следующий момент. Такое течение процесса бывает, помимо того, об­условлено и тем, что в ходе работы приходится прорабатывать одну частность (вариации, усложнение) за другой, поочередно углубляясь в каждую из них; для того чтобы сформулировать подготовлен­ное этой работой решение, нужно несколько отойти, чтобы можно было окинуть единым взором целое. Нужно также учесть и то, что внезапно открывающееся решение это обычно не окончательное раз­решение вопроса, а его антиципация — гипотеза, которая превраща­ется в действительное решение в ходе последующей проверки и доказательства. Но решение зародилось в момент, который, естест­венно, выделяется из всего предыдущего и последующего, как насыщенный большим эмоциональным напряжением; исследователь бывает склонен в своем воспоминании отнести к этому моменту и все, что в действительности дала работа.

Наконец, и в теоретической работе ученого нельзя вовсе ис­ключить роль случая, внезапного удачного сопоставления. И здесь

⁵ Helmholtz H. Vortrage und Reden, Erinnerungen. Braunsch­weig, 1890.

нужно, однако, как и при изобретении, уметь его использовать; для этого тоже необходима большая предварительная работа.

В итоге вдохновение в научной работе, ведущей к большим от­крытиям, конечно, не только возможно, но часто и необходимо для того, чтобы создать что-нибудь значительное; но оно не противо­стоит внешне труду, работе как независимый от нее дар; по боль­шей части оно — итоговый момент особого подъема, сосредоточения всех духовных и физических сил. Творческая деятельность ученого — это творческий труд.

Труд художника

Свой специфический характер имеет и худо­жественное творчество — работа писателя, поэ­та, художника, музыканта. Несмотря на все представления о вдохно­вении, внезапном наитии и т. д., особенно распространенные имен­но по отношению к художественному творчеству, можно сказать, что и художественное творчество прежде всего большой, напряжен­ный, сосредоточенный и часто кропотливый труд.

Реализация замысла художника предполагает обычно более или менее длительное собирание и впитывание или вбирание в себя мно­гообразных впечатлений. (...)

Иногда этот материал собирается «впрок», иногда это специ­альная работа по собиранию материалов для осуществления опреде­ленного замысла. Достаточно напомнить, как А. С. Пушкин работал над «Борисом Годуновым», Л. H. Толстой — над замыслом «Декаб­ристы» или, если говорить о современниках, Ю. H. Тынянов — над романом «Пушкин».

Очень яркий пример накапливания материала впрок описывает А. П. Чехов: «Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорей запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!»⁶.

При накоплении материалов, собираемых впрок, они либо просто впитываются и как бы отлеживаются и зреют, либо же специально фиксируются (зарисовки художников, которые используются при слу­чае, записные книжки А. П. Чехова). Иногда от наблюдения худож­ник переходит даже к прямому экспериментированию. (...)

На основе наблюдения и отчасти своеобразного экспериментиро­вания происходит и процесс обобщения. Художник должен выявить общее, но в форме не понятия, а образа, и притом такого, в котором в единстве с общим сохранена была бы и индивидуальность⁷.

⁶ Чехов А. П. Чайка//Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1978. Т. 13. С. 29.

⁷ «Поэт,— сказал И. В. Гёте,— должен уметь схватить особен­ное и, поскольку оно содержит в себе нечто здравое, вопло­тить в нем общее» (цит. по: Экксрман И. П. Разговоры с Гёте. М.; Л., 1934. С. 284).

Образ, в котором утрачена индивидуальность, был бы мертвенной схемой, а не живым художественным образом. Но образ, в котором представлено только индивидуальное в его случайной единичности, лишен всякого значения. Чтобы быть значимым, художественный об­раз должен в индивидуальном, единичном отобразить общее, типич­ное, в образе отразить замысел, идею. (...)

Для того чтобы подчинить образ замыслу, идее и композиции художественного произведения, необходимо преобразовать те впе­чатления, которые доставляет художнику внимательное наблюдение. Здесь вступает в свои права творческое воображение художника с многообразными, в процессе творчества вырабатывающимися прие­мами и способами преобразования (см. главу о воображении).

Это включение воображения на одном из этапов художествен­ного творчества означает лишь, что на этом этапе обычно его роль выступает особенно отчетливо в относительной самостоятельности. Но, конечно, уже в восприятии художника действительность высту­пает преображенной. И только потому, что художник преображен­ной ее воспринимает, открывая в ней новые, не банальные и вместе с тем существенные черты, которые не схватывает привыкший к обы­денному, повседневному и часто случайному взор художественно невосприимчивого наблюдателя, он и в состоянии такой ее изобра­зить.

Защищая со свойственной ему страстностью и полемическим за­дором мысль о роли художественного восприятия действительности в творчестве художника, Л. Н. Толстой, высказывая в «Анне Каре­ниной» от имени художника Михайлова, очевидно, свой взгляд на ис­кусство, противопоставил это художественное восприятие технике. «Он часто слышал что слово техника и решительно не понимал, что такое под этим разумели. Он знал, что под этим словом разумели механическую способность писать и рисовать, совершенно независи­мую от содержаний. Часто он замечал, как и в настоящей похвале, что технику противополагали внутреннему достоинству, как будто можно было написать хорошо то, что было дурно. Он знал, что надо было много внимания и осторожности для того, чтобы, снимая покров, не повредить самого произведения, и для того, чтобы снять все покровы; но искусство писать — техники тут никакой не было. Ес­ли бы малому ребенку или его кухарке также открылось то, что он видел, то и она сумела бы вылущить то, что она видит. А самый опытный и искусный живописец техник одною механическою способностью не мог бы написать ничего, если бы ему не открылись прежде границы содержания»⁸.

Нужно сказать, что если действительно не существует техники как «механической» способности писать и рисовать совершенно независи­мо от содержания, то все же и техника, хотя, конечно, не «механиче-

⁸ Толстой Л. И. Анна Каренина//Поли. собр. соч.: В 30 М., 1905. Т, 19. С. 24.

екая» и не «независимая» от содержания, а не одно только художе­ственное видение, необходима художнику. И не прав, конечно. Михайлов у Толстого, когда думает, что «если бы малому ребенку или его кухарке открылось то, что он видел, то и она сумела бы вылущить то, что она видит». Можно, пожалуй, даже утверждать, что само вос­приятие художника как художественное восприятие не только прояв­ляется, но и формируется в процессе художественного изображения воспринимаемого. Художник научается видеть, воспринимать дейст­вительность в соответствии с требованиями, исходящими от условий ее изображения. Поэтому в известном смысле можно сказать, что восприятие художника в своей художественной специфичности отчас­ти обусловлено техникой художественного изображения. В самом же изображении, в создании художественного произведения техника во всяком случае играет, конечно, не самодовлеющую, но существенную роль. (...)

Очень высоко, ценил роль техники в области музыкального твор­чества, убедившись в ее значении на собственном опыте, М. А. Римский-Корсаков. Он писал; «..отсутствие гармонической и контрапунк­тической техники вскоре после сочинения «Псковитянки» сказалось остановкой моей сочинительской фантазии, в основу которой стали входить все те же заезженные мною приемы, и только развитие этой техники, к которой я обратился, дало возможность новым, жи­вым струям влиться в мое творчество и развязало мне руки в дальней­шей сочинительской деятельности»⁹.

У Римского-Корсакова, может быть, и проявляется тенденция к преувеличению роли техники, но в принципе его замечание правиль­но: само развитие творческого воображения обусловлено в какой-то мере техникой, и ее отсутствие или несовершенство, ее неадекват­ность творческим задачам художника-музыканта может сковать его воображение. Творческое развитие художника совершается часто в своеобразной диалектике творческих замыслов и техники: новые творческие замыслы для своего осуществления требуют иногда овла­дения новыми техническими средствами; овладение полыми техни­ческими средствами создает новые творческие возможности, откры­вает простор для новых творческих замыслов, а новые творческие замыслы требуют дальнейшего развития и совершенствования тех­ники и т. д.

Отчасти благодаря роли техники в создании художественного произведения художник, у которого в результате предшествую­щей более или менее кропотливой работы выработалась совершенная техника, может затем создать совершенное произведение искусства и коротком, интенсивном напряжении завершающего творческого подъема.

Вообще утверждение о том, что художественное творчество пред­полагает упорный, напряженный, часто кропотливый труд, никак не

⁹ Римский-Корсаков Н. А. Летопись моей музыкальной жизни. М„ 1935. С. 107.

исключает того, что сам процесс создания значительного художе­ственного произведения, его оформление часто является относительно кратковременным актом величайшего напряжения и подъема всех ду­ховных и физических сил. (...)

Только в моменты или периоды такой величайшей сосредоточен­ности, собранности и подъема можно создать что-то действительно значительное. Они-то обычно и переживаются как моменты вдохнове­ния. Такие периоды наступают по большей части после более или ме­нее продолжительной подготовительной работы и более или менее длительного периода, в течение которого брошенные когда-то семена исподволь зреют; сами же они неизбежно непродолжительны. Они приносят озаренное пламенем особенно интенсивного переживания завершение и осуществление тому, что раньше сплошь и рядом бо­лее или менее долго подготовлялось и зрело.

В тех случаях, когда автору его композиционный замысел удается, художественное произведение оказывается таким завершенным и совершенным целым — как бы самостоятельным миром, в котором каждое действующее лицо определяется из своих взаимоотношений с другими действующими лицами того же художественного произведе­ния, внутри него независимо от каких-либо квалификаций, которые делались бы автором от себя со стороны, извне по отношению к художественному произведению.

Если при этом внутренняя логика характера раскрывается уже в исходных ситуациях, дальнейшее развитие действия может приобре­сти такую внутреннюю необходимость, что самим художником его творение будет восприниматься как нечто от него независимое. Имен­но так нередко воспринимают свои творения крупнейшие художники. В ответ на сделанный как-то упрек, что он слишком жестоко поступил с Анной Карениной, заставив ее покончить жизнь под поездом, Л. Н. Толстой сказал: «Это мнение напоминает мне случай, бывший с Пушкиным. Однажды он сказал кому-то из своих приятелей: «Пред­ставь, какую штуку удрала со мной Татьяна. Она — замуж вышла! Этого я никак не ожидал от нее». То же самое и я могу сказать про Анну Каренину. Вообще герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы; они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что мне хочется»¹⁰. (...)

Так действующие лица художественного произведения в силу внутренней необходимости, с которой развивается действие и раскры­вается их характер, живут своей собственной жизнью, которая и са­мим художником воспринимается как независимая от него. С таким восприятием объективности, подлинности созданного художником мира естественно сочетается реальность и интенсивность чувств ху­дожника по отношению к действующим лицам, живущим в его творе­ниях. Имеется немало свидетельств того, как ярки иногда бывают эти чувства.

¹⁰ Толстовский ежегодник. Л\.. 1912. С. 58.

Различные города Франции были для О. де Бальзака прежде всего местом жительства того или иного из его героев. Отправляясь в Гренобль, Бальзак сказал как-то: «Я буду в Гренобле, где живет Бенасси», а, уезжая в Ала неон, заявил: «Я еду в Алансон, где живет госпожа Кармой». П. И. Чайковский, закончив (в Италии) «Пиковую даму», переехал в другой город, так как не пожелал дольше жить в том городе, где умер Герман. По окончании одного из своих произведений с печальным концом Ч. Диккенс писал: «С тех пор как я кончил вторую часть, задумал то, что должно случиться в третьей части, я испытал столько горя и душевных волнений, как будто дело шло о взаправдашнем событии, я просыпался по этому поводу ночью, вчера, закончив повесть, я должен был не показываться из комнаты. Лицо мое распухло чуть не вдвое против нормальных размеров и было до смешного безобразно». Биограф У. Теккерея рассказывает, что однажды при встрече с одним приятелем Теккерей мрачно сказал ему: «Сегодня я убил полковника Ньюкома», а затем в тот же день прочел ему ту главу из Ньюкомов, где описана смерть полков­ника. «Теккерей так волновался, читая, что закончил чтение едва внятным голосом. Теккерей также огорчен смертью Елены Пенденнис и плачет»¹¹.

Впитав в себя столько чувств своих творцов, произведения боль­ших мастеров иногда порождают переживания более яркие, чем любое реальное событие.

«Помню,— пишет А. М. Горький,— «Простое сердце» Флобера я читал в Троицын день вечером, сидя на крыше сарая, куда залез, чтобы спрятаться от празднично настроенных людей. Я был совер­шенно изумлен рассказом, точно оглох, ослеп,— шумный весенний праздник заслонила передо мной фигура обыкновеннейшей бабы, ку­харки, которая не совершила никаких подвигов, никаких преступле­ний. Трудно было понять, почему простые, знакомые мне слова, уложенные человеком в рассказ о «неинтересной» жизни кухарки,— так взволновали меня. В этом был скрыт непостижимый фокус, и — я не выдумываю — несколько раз, машинально и как дикарь, я рас­сматривал страницы на свет, точно пытаясь найти между строк разгадку фокусам¹². Этот «фокус» заключался в мастерстве подлин­ного художественного творчества, которое, преображая восприни­маемое, отражает порой объективную реальность в более чистых и совершенных, более подлинных формах, чем это в состоянии сделать обыденное восприятие действительности.

Творчество, включаясь в труд, открывает новый аспект в пробле­ме деятельности в целом. В трудовой деятельности, направленной вообще на создание определенного объективного продукта, лич­ность должна подчинить свободную игру своих порывов и сил внешней цели, продукту своего труда. В творческом труде, который создает нечто объективно значимое и «вместе с тем новое» привне­сенное личностью, оригинальное, т. е. носящее печать данной лично­сти, объективная и личностная значимость деятельности могут мак­симально совпадать. В творческом труде находит себе простор игра творческих сил личности. Труд в какой-то мере включает в себя игру,

¹¹ Лапшин И. И,- Художественное творчество. Пг., 1922. С. 121.

¹² Горький М. О литературе. М., 1937. С. 185.

не переставая быть трудом. Расщепленные моменты или стороны деятельности, превратившиеся в различные виды ее, снова, не сли­ваясь, образуют, переходя друг в друга, единое целое.

Игра

Природа игры

Игра — одно из замечательнейших явлений жизни, деятельность, как будто бесполезная и вместе с тем необходимая. Невольно чаруя и привлекая к себе как жизненное яв­ление, игра оказалась весьма серьезной и трудной проблемой для научной мысли.

Различные исследователи и мыслители нагромождают одну тео­рию игры на другую — К. Гросс. Ф. Шиллер, Г. Спенсер, К. Бюлер, 3. Фрейд и другие. Каждая из них как будто отражает одно из проявлений многогранного, переливчатого явления игры, и ни одна, по-видимому, не охватывает подлинной ее сущности.

Что же такое игра — доступная ребенку и непостижимая для ученого?

Прежде всего игра, поскольку речь идет об играх человека и ре­бенка,— это осмысленная деятельность, т. е. совокупность осмыслен­ных действий, объединенных единством мотива.

Распространенное представление о том, что игра является лишь функционированием, порождается тем самим по себе бесспор­ным фактом, что игровое действие совершается не ради практическо­го эффекта, который оно оказывает на обыгрываемый предмет. Все же человеческая игра — это никак не просто функционирование созревших в организме систем и не движение, которое совершается только потому, что внутри организма накопился излишек нерастра­ченной энергии. Игра — это деятельность; это значит, что игра явля­ется выражением определенного отношения личности к окружающей действительности.

Игра индивида всегда теснейшим образом связана с той деятель­ностью, на которой основывается существование данного вида. У жи­вотных она связана с основными формами инстинктивной жизнедея­тельности, посредством которых поддерживается их существование; у человека «игра — дитя труда».

Эта связь игры с трудом ярко запечатлена в содержании игр: все они обычно воспроизводят те или иным виды практической неигровой деятельности.

Связанная с трудом игра, однако, никак не ограничена производ­ственно-техническим содержанием трудовой деятельности и не сво­дима к подражанию производственно-техническим операциям. Суще­ственным в труде как источнике игры является его общественная сущ­ность, специфический характер трудовой деятельности, как деятель­ности, которая, вместо того чтобы, как жизнедеятельность животных, просто приспособляться к природе, изменяет ее. Игра связана с прак­тикой, с воздействием на мир. Игра человека — порождение деятель­ности, посредством которой человек преобразует действительность и изменяет мир. Суть человеческой игры — в способности, отображая, преображать действительность. Впервые проявляясь в игре, эта са­мая всеобщая человеческая способность в игре впервые и формирует­ся. В игре впервые формируется и проявляется потребность ребенка воздействовать на мир - в этом основное, центральное и самое общее значение игры.

Теорию, согласно которой игра связана с трудом, развил у нас Г. В. Плеханов¹⁴. Игра, по Плеханову, является порождением труда, возникая как бы из подражания трудовым процессам. Но сам труд Плеханов понимает ограниченно, не во всей его социальной сущности, не как общественную практику, а как производственно-техническую деятельность. В результате правильное исходное положение о связи игры с трудом приводит к неадекватному представлению об игре как подражании произ­водственно-техническим операциям. В действительности игра не ограничивается сфе­рой производственно-технических процессов и, главное, суть ее не в удовольствии от подражания технически-производственной деятельности, а в потребности воздействия на мир, которая формируется у ребенка в игре на основе общественной практики взрослых.

Будучи связана с трудом, игра, однако, и отлична от него. Для того чтобы понять игру из соотношения ее с трудом, нужно взять ее и в единстве, с трудом, и в отличие от него- И общность игры с трудом и их различие выступают прежде всего в их мотивации.

Основное различие между игровой деятельностью и трудовой за­ключается не в каких-либо частных проявлениях, а в общем отно­шении к своей деятельности. Трудясь, человек делает не только то, в чем испытывает непосредственную потребность или непосредст­венный интерес; сплошь и рядом он делает то, что нужно или долж­но сделать, к чему принуждает его практическая необходимость или побуждают лежащие на нем обязанности, независимо от нали­чия непосредственного интереса или непосредственной потребности. Играющие в своей игровой деятельности непосредственно не зависят от того, что диктует практическая необходимость или обществен­ная обязанность. Врач, занятый своей трудовой деятельностью, лечит больного, потому что этого требуют его профессиональные или служебные обязанности; ребенок, играя во врача, «лечит» окружающих только потому, что это его привлекает. В игре выража­ется более непосредственное отношение к жизни, она исходит из

¹⁴ Плеханов Г. В. Письма без адреса: Письмо третье// Собр. соч.: В 20 т. М„ 1924. Т. XIV.

непосредственных побуждений — непосредственных интересов и по­требностей.

Эти непосредственные побуждения, конечно, по-своему опосредо­ваны. Они исходят не из глубин будто бы замкнутого в себе разви­вающегося индивида; они рождаются из его контакта с миром и опо­средованы всеми человеческими взаимоотношениями, в которые с самого начала включен ребенок. В процессе его духовного развития ему все шире раскрывается мир. Он видит многообразные действия окружающих его людей, и много прежде, чем окажется в состоянии овладеть лежащими в их основе знаниями и умениями, всей слож­ной техникой, обеспечивающих практическую эффективность дейст­вий, он уже по-своему переживает эти действия, и деятельность, в них проявляющаяся, полна для него непреодолимой привлекатель­ности. Ребенку чуждо очень многое из того, что в действительности связано с ролью матери, но он не может не видеть, как вся забота, которою он окружен, исходит от нее и вся его жизнь от нее зави­сит,— и как же ребенку не хотеть быть таким всесильным существом, которое заботится, опекает, наказывает, милует? Он, конечно, не уме­ет лечить, как врач, ему неизвестны все секреты его латинской кухни, но ему отлично известно, что к словам врача особенно прислу­шиваются, что его особенно ждут, когда кто-нибудь в доме болен, ожидая от него помощи, облегчения и спасения,— так как ребенку не хотеть оказаться в положении человека, которого все, даже старшие, взрослые, слушаются, который может помочь, вылечить, избавить от боли, от страданий? Ребенок, конечно, не умеет управлять аэропла­ном, он не знает всей сложной техники этого дела, но как ему не знать в дни, когда вся страна чествует летчиков, совершивших полет на Северный полюс, что летчики — это люди, на которых сосредото­чено всеобщее внимание, что они герои, что вся страна их чествует,— как ребенку не хотеть тоже быть таким героем и всеобщим любим­цем? Ребенок живо чувствует привлекательность того, что связано с ролью, которую играют в жизни и родители, и врач, и летчик, и воин, защищающий родину, и управляющий поездом машинист. Из контак­та с внешним миром у ребенка зарождаются многообразные внутрен­ние побуждения, которые непосредственной для него привлекатель­ностью стимулируют его к действию. Игровое действие — это и есть действие, которое совершается в силу непосредственного к тому ин­тереса, не ради его специфически утилитарного эффекта.

Первое положение, определяющее сущность игры, состоит в том, что мотивы игры заключаются не в утилитарном эффекте и вещном результате, которые обычно дает данное действие в практическом неигровом плане, но и не в самой деятельности безотносительно к ее результату, а в многообразных переживаниях, значимых для ребенка, вообще для играющего, сторон действительности. Игра, как и всякая неигровая человеческая деятельность, мотивируется отно­шением к значимым для индивида целям. Но в неигровой деятель­ности значимость той или иной цели бывает очень опосредованной:

в практической, деловой жизни человек может быть побужден к действию, прямая цель которого по своему собственному внутрен­нему содержанию лишена для индивида значимости, в силу того, что посредством этого действия человек может обходным путем достичь удовлетворения каких-то своих потребностей, не связанных непосред­ственно с внутренним содержанием данного действия.

Мотивы игровой деятельности отражают более непосредственное отношение личности к окружающему; значимость тех или иных ее сторон переживается в игровой деятельности на основании более непосредственного отношения к их собственному внутреннему содер­жанию. В игровой деятельности отпадает возможное в практической деятельности людей расхождение между мотивом и прямой целью действия субъекта. Игре чужда корыстная казуистика опосредований, в силу которых действие побуждается каким-нибудь побочным его результатом, вне прямого отношения к предмету, на который оно направлено. В игре совершаются лишь действия, цели которых значимы для индивида по их собственному внутреннему содержанию. В этом основная особенность игровой деятельности и в этом ее основ­ное очарование и лишь с очарованием высших форм творчества сравнимая прелесть.

С этой исходной особенностью игры в отношении ее мотивации связана основная ее особенность в способах игрового действования, или оперирования.

Для осуществления в практическом плане тех действий, которые ребенок переносит в игровой план, человечество выработало в процес­се развития науки и техники необходимые для практической эффективности сложные способы их осуществления. Овладение этой техникой, для адекватного применения которой требуются обшир­ные знания, составляет задачу учебной деятельности, включающей специальную профессиональную подготовку. Эта техника, недоступ­ная ребенку, оказывается по самому смыслу игры и не нужной для выполнения игрового действия, поскольку игровое действие не стре­мится к вещному результату и к утилитарному эффекту. Этим определяется вторая — характерная — особенность игры; игровое действие реализует многообразные мотивы специфически чело­веческой деятельности, не будучи связанным в осуществлении выте­кающих из них целей теми средствами или способами действия, которыми эти действия осуществляются в неигровом практическом плане. В игровой деятельности действия являются скорей вырази­тельными и семантическими актами, чем оперативными приемами. Они должны скорее выразить заключенный в побуждении, в мотиве смысл действия, отношение его к цели, чем реализовать эту цель в виде вещного результата. Такова функция, назначение игрового дей­ствия. В соответствии с этой функцией действия в игровом плане при его выполнении сохраняется то, что существенно для этой его функ­ции, и отбрасывается то, что для нее несущественно. Игровые дейст­вия сообразуются лишь с теми предметными условиями, которые

определяются мотивом и целью действий, и могут не сообразо­ваться с теми, от учета которых зависит вещный результат действия в практической ситуации. Преобразуясь в соответствии с этим своим назначением, игровое действие приходит вместе с тем в соответст­вие и с возможностями ребенка. Именно в силу этой своей особен­ности игра является деятельностью, в которой разрешается противо­речие между быстрым ростом потребностей и запросов ребенка, определяющим мотивацию его деятельности, и ограниченностью его оперативных возможностей. Игра — способ реализации потреб­ностей и запросов ребенка в пределах его возможностей.

Из исходной особенности игры, определяющей самый смысл ее, вытекает и то, что одни предметы могут в игровой деятельности за­мещаться другими (палка—лошадь, стул—автомобиль и т. д.). Поскольку в игре существен не предметно-вещный, а предметно-человеческий аспект действия, не абстрактные свойства предмета, как «вещи в себе», а отношение человека к предмету и соответственно предмета к человеку, изменяется роль, функция предмета в действии. В соответствии с этим изменяются и требования, предъявляемые к предмету. Для того чтобы функционировать в игровом действии, предметы должны удовлетворять тем условиям, которые существен­ны для игрового действия и к числу которых помимо основного условия — подчинения смыслу игрового действия — присоединяется доступность для ребенка оперирования данным предметом, и эти предметы могут не удовлетворять всем прочим условиям, для игрово­го действия не существенным. Отсюда следующая, внешне наиболее бросающаяся в глаза черта игры, в действительности производная от вышеуказанных внутренних особенностей игровой деятельности,— возможность, являющаяся для ребенка и необходимостью, замещать в пределах, определяемых смыслом игры, предметы, функционирую­щие в соответствующем неигровом практическом действии, другими, способными служить для выполнения игрового действия. В процессе игрового действия эти предметы приобретают значение, определяемое функцией, которую они в игровом действии выполняют. В результате эти особенности игры обусловливают возможность ее перехода в воображаемую ситуацию. Эта возможность реализуется, когда ребе­нок оказывается в состоянии мысленно в воображении преобразовать действительное. Начальные, зачаточные формы игры не заключают в себе еще этого перехода в воображаемую ситуацию. Когда ребенок, которому впервые удалось самому открыть дверь, снова и снова ее открывает, он не создает воображаемой ситуации; он остается в пределах реального, и тем не менее он играет. Но игра в более специ­фическом смысле этого слова начинается с мысленного преобразова­ния реальной ситуации в воображаемую. Способность перейти в воображаемый план и в нем строить действие, будучи предпосыл­кой игры (в ее развитых специфических формах), является вместе с тем и ее результатом. Необходимая для развертывания игры, она в игре и формируется.

Игра взрослого человека и ребенка, связанная с деятельностью воображения, выражает тенденцию, потребность в преобразовании окружающей действительности. Проявляясь в игре, эта способность к творческому преобразованию действительности в игре впервые и фор­мируется. В этой способности, отображая, преображать действи­тельность, заключается основное значение игры.

Значит ли это, что игра, переходя в воображаемую ситуацию, является отходом от реальности? И да, и нет. В игре есть отлет от действительности, но есть и проникновение в нее. Поэтому в ней нет ухода, нет бегства от действительности в будто бы особый, мнимый, фиктивный, нереальный мир. Все, чем игра живет, и что она вопло­щает в действии, она черпает из действительности. Игра выходит за пределы одной ситуации, отвлекается от одних сторон действитель­ности, с тем, чтобы еще глубже в действенном плане выявить другие. В игре не реально только то, что для нее не существенно; в ней нет реального воздействия на предметы, и на этот счет играющий не пи­тает обычно никаких иллюзий; но все, что в ней существенно,— в ней подлинно реально: реальны, подлинны чувства, желания, замыслы, которые в ней разыгрываются, реальны и вопросы, которые решаются.

Например, в состязательных, спортивных играх вопросы о том, кто сообразительнее, сильнее,— это реальные вопросы о реальных свой­ствах играющих, которые в игре получают свое решение, вызывая подлинные чувства соперничества, успеха, неудачи, торжества.

Вопрос о подлинности чувств, желаний, замыслов в игре вызывает естественное сомнение: не являются ли они чувствами, желаниями, замыслами той роли, которую разыгрывает играющий, а не его собст­венными, и не являются ли они в таком случае для него воображае­мыми, а не реальными, подлинными его чувствами? Чувства, жела­ния, замыслы той роли, которую выполняет играющий,— это его чувства, желания и замыслы, поскольку роль, в которую он воплотил­ся,— это он сам в новых, воображаемых условиях. Воображаемы только условия, в которые он себя мысленно ставит, но чувства, которые он в этих воображаемых условиях испытывает,— это подлин­ные чувства, которые он действительно испытывает¹⁵.

Это, конечно, никак не значит, что играющему доступны только его собствен­ные чувства. Как только он «войдет в роль», ему откроются не только чувства его роли, которые станут его собственными чувствами, но и чувства партнеров, объеди­ненных с ним единством действия и воздействия.

Когда ребенок играет ту или иную роль, он не просто фиктивно переносится в чужую личность; принимая на себя роль и входя в нее, он расширяет, обогащает, углубляет свою собственную личность. На этом отношении личности ребенка к его роли основывается значение игры для развития не только воображения, мышления, воли, но и лич­ности ребенка в целом.

¹⁵ Такова, по-видимому, основная мысль К. С. Станиславского применительно к роли, которую играет на сцене актер.

В жизни вообще, не только в игре, роль, которую личность на себя принимает, функции, которые она в силу этого выполняет, совокупность отношений, в которые она таким образом включается, накладывают существенный отпечаток на самую лич­ность, на весь ее внутренний облик.

Как известно, само слово «личность» (по-латыни persona), заимствованное рим­лянами у этрусков, первоначально означало «роль» (и до того — маску актера);

римлянами оно употреблялось для обозначения общественной функции лица (persona patris, regis, accusatoris). Переход этого слова на обозначение личности в современном смысле этого слова отражает общественную практику, которая судит о личности по тому, как она выполняет свои общественные функции, как она справ­ляется с ролью, возложенной на нее жизнью. Личность и ее роль в жизни тесней­шим образом взаимосвязаны; и в игре через роли, которые ребенок на себя прини­мает, формируется и развивается его личность, он сам.

Теории игры

Проблема игры издавна привлекала к себе внимание исследователей. Особой известностью поль­зуется теория К. Гросса. Гросс усматривает сущность игры в том, что она служит подготовкой к дальнейшей серьезной деятельности; в игре ребенок, упражняясь, совершенствует свои способности. В этом, по Гроссу, основное значе­ние детской игры; у взрослых к этому присоединяется игра как дополнение к жизнен­ной действительности и как отдых.

Основное достоинство этой теории, которое завоевало ей особую популярность, заключается в том, что она связывает игру с развитием и ищет смысл ее в той роли, которую она в развитии выполняет. Основным недостатком этой теории является то, что она указывает лишь «смысл» игры, а не ее источник, не вскрывает причин, вызывающих игру, мотивов, побуждающих играть. Объяснение игры, исходящее лишь из результата, к которому она приводит, превращаемого в цель, на которую она направлена, принимает у Гросса сугубо телеологический характер, телеология в ней устраняет причинность. Поскольку же Гросс пытается указать источники игры, он, объясняя игры человека так же, как игры животных, ошибочно сводит их целиком к биологическому фактору, к инстинкту. Раскрывая зна­чение игры для развития, теория Гросса по существу своему антиисторична.

В теории игры, сформулированной Г. Спенсером, который в свою очередь развил мысль Ф. Шиллера, усматривается источник игры в избытке сил: избыточные силы, не израсходованные в жизни, в труде, находят себе выход в игре. Но наличие запаса неизрасходованных сил не может объяснить направ­ления, в котором они расходуются, того, почему они выливаются именно в игру, а не в какую-нибудь другую деятельность; к тому же играет и утомленный человек, переходя к игре как к отдыху. Трактовка игры как расходования или реализации накопившихся сил является формалистской, поскольку берет дина­мический аспект игры в отрыве от ее содержания. Именно поэтому подобная теория не в состоянии объяснить игры.

Стремясь раскрыть мотивы игры, К. Бюлер выдвинул теорию функцио­нального удовольствия (т. е. удовольствия от самого действования, независимо от результата) как основного мотива игры. Опять-таки не подлежит сомнению, что здесь верно подмечены некоторые особенности игры: в ней важен не практический результат действия в смысле воздействия на предмет, а сама деятель­ность; игра не обязанность, а удовольствие. И опять-таки не подлежит сом­нению, что такая теория в целом неудовлетворительна. Теория игры как деятель­ности, порождаемой удовольствием, является частным выражением гедонической теории деятельности, т. е. теории, которая считает, что деятельность человека регулируется принципом удовольствия или наслаждения, и страдает тем же общим недостатком, что и эта последняя. Мотивы человеческой деятельности так же многообразны, как и она сама; та или иная эмоциональная окраска является лишь отражением и производной стороной подлинной реальной мо­тивации. Так же как динамическая теория Шиллера — Спенсера, и эта гедони­ческая теория упускает из виду реальное содержание действия, в котором за­ключен его подлинный мотив, отражающийся в той или иной эмоционально-аф-

фективной окраске. Признавая определяющим для игры фактором функциональное удовольствие, или удовольствие от функционирования, эта теория видит в игре лишь функциональное отправление организма. Такое понимание игры, будучи принципиально неправильным, фактически неудовлетворительно, потому что оно могло бы быть применимо во всяком случае лишь к самым ранним «функцио­нальным» играм и неизбежно исключает более высокие ее формы.

Наконец, фрейдистские теории игры видят в ней реализацию вытесненных из жизни желаний, поскольку в игре часто разыгрывается и переживается то, что не удается реализовать в жизни. Адлеровское понимание игры исходит из того, что в игре проявляется неполноценность субъекта, бегущего от жизни, с которой он не в силах совладать. Таким образом, круг замыкается: из проявления твор­ческой активности, воплощающей красоту и очарование жизни, игра превра­щается в свалку для того, что из жизни вытеснено; из продукта и фактора развития она становится выражением недостаточности и неполноценности, из подготовки к жизни она превращается в бегство от нее.

В нашей литературе попытки дать свою теорию игры сделали Д. Н. Узнадзе и Л. С. Выготский¹⁶.

Выготский и его ученики считают исходным, определяющим в игре то, что ребенок, играя, создает себе мнимую ситуацию вместо реальной и действует в ней, выполняя определенную роль, сообразно тем переносным значениям, которые он при этом при­дает окружающим предметам.

Переход действия в воображаемую ситуацию действительно характерен для раз­вития специфических форм игры. Однако создание мнимой ситуации и перенос значений не могут быть положены в основу понимания игры.

Основные недостатки этой трактовки игры таковы. 1. Она сосредоточивается на структуре игровой ситуации, не вскрывая источников игры. Перенос значений, переход в мнимую ситуацию не является источником игры. Попытка истолковать переход от реальной ситуации к мнимой как источник игры могла бы быть понята лишь как отклик психоаналитической теории игры. 2. Интерпретация игровой ситуации как возникающей в результате переноса значения и тем более попытка вывести игру из потребности играть значениями является сугубо интеллектуалистической. 3. Превращая хотя и существенный для высоких форм игры, но производный факт действования в мнимой, т. е. воображаемой, ситуации в исходный и потому обязательный для всякой игры, эта теория, неправомерно суживая понятие игры, про­извольно исключает из нее те ранние формы игры, в которых ребенок, не создавая никакой мнимой ситуации, разыгрывает какое-нибудь действие, непосредственно извлеченное из реальной ситуации (открывание и закрывание двери, укладывание спать и т. п.). Исключая такие ранние формы игры, эта теория не позволяет описать игру в ее развитии.

Поиск по сайту: