Принцип ответственности 19 страница

г) Компромиссный характер свободной системы

Однако то, что всякая желаемая система вовсе не воплощает "идеал" чистой желательности в своем содержании, становится ясно сразу же, стоит только расширить вышеприведенный список "A лучше B" следующими, столь же разумными пунктами: частная и общественная безопасность лучше небезопасности, а потому устойчивость существующего порядка лучше распущенности, настойчивость на следовании ее законам (предполагая, что они не дурны) лучше заманчивой возможности их обходить, а потому действенные полиция и правосудие лучше, чем бездейственные (такие, к примеру, которым препятствует в работе слишком большая щепетильность в отношении индивидуальных прав и свобод). Если же выйти за пределы этого комплекса, связанного с "законом и порядком", но продолжать говорить о том, что связано с принципом "безопасности", то обеспеченное законом для всех удовлетворение материальных потребностей лучше допущения нужды и лишений вследствие прихотей экономической жизни, а потому официально регулируемое распределение общественного продукта (в том числе и нематериального, такого как службы здравоохранения и образования и даже рабочие места) лучше предоставляемого ничем не ограниченной конкуренции, а потому "государство всеобщего благоденствия" лучше индивидуалистической системы "плыви или тони" так называемого свободного рынка. Списки эти можно было бы продолжать и дальше, но что является для них сквозным моментом, в том числе и для благ из самого первого, это: стабильность лучше нестабильности. Однако сразу же становится видно, что из двух этих, в равной степени бесспорных, рядов "лучше, чем" ("свобода лучше несвободы", с одной стороны, "стабильность лучше нестабильности" – с другой) не всем сразу возможно обладать в равной степени, и скорее многие блага одной стороны возможны только за счет определенных благ другой, так что единственно, чего было бы здесь реалистично желать – это баланса и компромисса между несовместимыми (в крайнем случае) вещами. Как и во всей вообще действительности, также и здесь господствует принцип "возможного компромисса". И прежде всего, по самой своей природе, на компромиссе построены свободные системы, неизбежно балансирующие между внутренней опасностью аномии и внешней – прибегания к принуждению (эгалитарному или неэгалитарному); но поскольку сам этот компромисс, в свою очередь, является чем-то несовершенным, а сверх того, в силу исходной предпосылки свободы, текуч, т. е. все время сталкивается с новыми заданиями на приспособление, то стабильность – раз и навсегда не есть удел свободных систем. Однако уже в силу самого своего темперамента "утопия" совершенно не склонна к компромиссу и внутреннему несовершенству, т. е. к полумерам и нестабильности; а поскольку в ней внутренне бескомпромиссно и "всецело" (а всего лучше – еще и в неизменном виде) возможно обладание лишь другой стороной, то на нее-то всякий реалистический утопизм и должен делать ставку. Поэтому он должен принимать решение против индивидуума и за коллектив (и т. д.), т. е. за то, что является с иной точки зрения абсолютно несовершенным. То же, что цена, уплаченная за приобретенное таким образом, а именно индивидуальная свобода, не представляется ему слишком высокой, и, более того, принесенное в жертву объявляется даже чистой воды иллюзией ("буржуазный предрассудок"), понять возможно, однако нашего суждения это нисколько не связывает.

5. О видах утопии

а) Идеальное государство и лучшее из возможных государств

Однако, в свете произведенных отсылок к принципу "возможности компромисса", мы видим, что следует проводить различие между двумя совершенно разными понятиями лучшего или "идеального" государства. С одной стороны, это лучшее в идее, без оглядки на его осуществимость, т. е. наиболее желательное как таковое, в соответствии с желаемым образом человеческого счастья, и потому свободно измышляемое государство. С другой – государство, лучшее из возможных при реально существующих условиях, в котором учитываются природные ограничения и несовершенства людей, не ангелов, но и не чертей. И для того, и для другого могут быть созданы наглядные фантастические модели, как раз эти самые утопии: одна сверкающая в своей незапятнанной идеальной положительности, другая приглушенная, возможно, даже до меланхолии, с привнесением человеческих и природных несовершенств. "Leicht beieinander wohnen die Gedanken,/ Doch hart im Raume stoßen sich die Sachen (Вольготно мысли друг близ друга дышат,/ Но жестко в столкновенье вещи входят)"113*: но и законы "столкновенья" могут быть восприняты мыслями, отсюда и другой род утопии. Одна является "у-топией" (т. е. "нигде") в подлинном смысле слова и обитает за кудыкиной горой досужей мысли; другая, первым великим примером которой является "Государство" Платона114*, также все еще является "утопией" в том смысле, что хотя ее существование в действительности возможно, ее в ней осуществление требует, при взвихренности потока человеческих дел, совпадения такого числа счастливых обстоятельств, что возможность этого не следует принимать в расчет. (Более благоприятными выглядели бы шансы на сохранение этой утопии, если бы маловероятное все же наступило, однако в долговременной перспективе ненадежным представляется и это.) Однако сама по себе такая модель должна быть реалистичной, т. е. мыслимой существующей в мире, как он есть. И поскольку она принимает человеческую ограниченность в расчет, позволить же себе, с другой стороны, делать ставку на зыбкие гарантии со стороны свободы она в силу своей задачи (где важна прежде всего долговременная надежность) не может, то вполне естественно, что этот род утопии представляет собой смесь авторитаризма и патернализма (за что Платону по сю пору приходится терпеть немало порицаний). "Утопией" в строгом смысле слова она является также и в том отношении, что задумывается не как план политической деятельности (кроме как при наступлении невероятного и вряд ли поддающегося воздействию "счастливого случая"). Однако как фундаментальная настроенность ума на политически желательное и возможное вообще она не является "праздной", как другая, и может даже служить в качестве путеводной звезды на полном превратностей пути политической практики.

б) Новое в марксистской утопии

Однако наши современные утописты под такую классификацию не подпадают. Они всерьез желают, чтобы их утопия была воплощена в жизнь; согласно им, начиная с теперешнего момента, спасибо истории, на нее можно реально надеяться и ею заниматься, чего не бывало никогда ранее. Поскольку для них, таким образом, речь здесь идет вовсе не о журавле в небе, можно было бы полагать, что ими предлагается именно "утопия" второго, умеренного рода, что выглядело бы как реализм людей, которые ни в чем не хотят уступать "идеалистам", но прежде всего желают быть реалистами. Однако их выбор никоим образом не таков. Особенность современного революционного утопизма делает его небывалой третьей альтернативой, рядом с домарксистскими двумя, и ею-то мы теперь и займемся.

Марксист в состоянии выставить против наших теперешних рассуждений об утопии два возражения: то, что в них была упущена из виду революция; и что вследствие этого в них не было принято в расчет то не имеющее прецедента новое, возникающее в связи с этим в уравнениях человечества, что сразу делает неправомерными аналогии с прошлым. Ибо в нашем случае (так мог бы он сказать) наступление утопического состояния, а именно обобществленного характера производства в бесклассовом обществе, ни в коем случае не возлагается на "развитие" и его имманентное движение по пути прогресса, как бы они, впрочем, диалектически ни подготавливали это наступление, сделав его теперь реально возможным. Нет, чтобы произошел решающий поворот, на революцию, как сознательное и насильственное вмешательство в ход вещей, т. е. в конечном итоге – как человеческое искусство в необычайно увеличенном масштабе, возлагается задача: взять все в свои руки и создать новое состояние. В силу этого такое состояние, хотя и наиболее соответствующее "человеку", представляет собой искусственное творение. А, во-вторых, оно будет таким небывалым в условиях человеческого существования, столь высвобождающим в отношении сдерживавшегося до сих пор человеческого потенциала, что никакое сравнение с тем, что было прежде, более невозможно, и вся предшествующая история рядом блекнет, делаясь предысторией. Подлинная история человечества, да, собственно, сам "подлинный человек", только отсюда и начинаются. Как будет выглядеть эта "подлинность", это должное еще только обнаружиться содержание подлинности, – об этом ничего не может быть сказано, исходя из состояния неподлинности, в котором мы всё еще находимся. Две вещи, тем не менее, сказать все-таки можно: в отрицательном смысле, что все антиутопические возражения, делавшиеся на основании известной прежде "природы" человека, теряют теперь свою силу, ибо сама эта "природа" была продуктом ныне преодоленных обстоятельств; и в положительном, что поскольку эти обстоятельства были тормозящими и искажающими, то освободившееся от них состояние наконец-то в неурезанном виде освободит и человека для самого себя. Впервые отсюда начинающаяся, по-настоящему человеческая история представляет собой впервые достигнутое царство свободы. Исполненные веры в нового человека, всматриваемся мы с ожиданием в ее непредсказуемое содержание115*.

Глава шестая
Критика утопии
и этика ответственности

Заключительные фразы предыдущей главы задают тему для главы настоящей. Там было сказано: то, что считалось природой человека до сих пор, было продуктом тормозящих и искажающих условий; лишь те условия, что возникнут в бесклассовом обществе, обнаружат его истинную природу, и с достижением "царства свободы" только и начнется истинная человеческая история. Заварено круто, ничего не скажешь. Нечто подобное встречалось до сих пор лишь в религиозных верованиях: мессианское преображение человека и самой природы, наступающее с приходом мессии или "вторым пришествием" Сына Божия, как второе, свободное от греха творение, усовершенствующее первое; "новый Адам", восстановленный из падения "ветхого" и защищенный от его повторения; образ Божий, наконец, и теперь уже окончательно, явленный на Земле в изначально подразумевавшейся чистоте. Также и там невозможно было ничего сказать относительно самогó нового состояния (если отвлечься от поэтических воспеваний всеобщего мира у еврейских пророков116*). Секуляризированная эсхатология нового Адама должна заменить божественное чудо, которое ведет к преображению в первом случае, мирскими причинами, и такими причинами являются здесь внешние условия человеческой жизни, которые могут быть созданы, а именно через обобществление производства. Как раз это-то создание условий и является задачей революции, которой достается здесь роль божественного вмешательства, прочее же должно быть предоставлено их усовершенствованному результату. Сами по себе, без сошествия Святого Духа, этим совершатся чудеса Пятидесятницы117*. Поэтому все сосредотачивается на революции и ее этапах, то есть на процессе реализации. В противоположность предыдущим утопиям, марксизму есть что сказать не о бытии утопии, но о ее наступлении. Бытие столь же неописуемо заранее и для него, как Царство Божие – для религиозной эсхатологии, за исключением того, негативного по смыслу высказывания, что как там исчезнут грехи, так здесь – недуги классового общества. Относительно положительного содержания нового состояния, и вполне оправданно, ни здесь, ни там никакой фантастической картины не рисуется@1, между тем как это было как раз основным занятием домарксистских утопий, в случае которых, с другой стороны, мраком было окутано их "появление". Вот подлинно новый момент марксистского утопизма и одна из черт, свидетельствующая о нем как о секуляризированной эсхатологии и наследнике религии. (Другая черта – учение о "греховности" или радикальной предварительности всей прежней истории.) Но какая претензия на веру! Вера в Бога, если она уже существует, вполне в состоянии заранее одобрить, как заведомо лучшее, и предпринимаемое Им будущее преображение человека, сделав это в том числе и "на веру", т. е. без какого-либо представления, и потому может смириться с "родовыми схватками" явления мессии, с корчами конца времен. В том, что полностью неизвестно, всецело властвует одна лишь вера, и на нее нечего роптать. Однако там, где "родовые схватки" есть дело рук человеческих, а именно "мировая революция" (равным образом как и их результат, бесклассовое общество, которое должно будет образовываться из хорошо знакомого материала нашего мира) – тут уж вера в благотворность этого, мыслящегося как все сплошь земное, должна быть подвергнута земному испытанию. И в случае обещаемого ею состояния "после" нельзя апеллировать к примеру принятого "на веру" трансцендентного чуда, особенно поскольку и начать-то все здесь должны именно мы. Однако если "не на веру", то вновь возникает отпадавший ранее вопрос относительно цены.

Нуждающаяся здесь в проверке и подлежащая ей вера многослойна: тут и вера в "силу условий" вообще и что "человек как таковой" всецело является их продуктом; далее, вера в то, что могут существовать со всех сторон наилучшие или же вообще однозначно благие условия – короче, такие, от которых одна благодать; затем в то, что помещенный в них человек будет столь же хорош, как они сами, стоит им это ему позволить; и наконец, что этого благого человека до сих пор никогда не было, потому что он не мог им стать при прежних условиях, т. е. что "подлинный человек" до сих пор еще не появлялся. Последний пункт является для нас ключом ко всему, поскольку пафос марксистской утопии заключается не в намерении просто улучшить напрашивающиеся на это обстоятельства, искоренить несправедливость и нужду (на что направлено много реформистских программ), но в обетовании возвышающего преобразования человека посредством прежде неведомых обстоятельств. Это имеет решающее значение: ради такой головокружительной перспективы можно и решиться попробовать.

I. "Проклятьем заклейменные" Земли118* и мировая революция

Здесь следует оговориться (и это несколько задержит нас с переходом к проверке самой идеи утопии), что для того, чтобы привести в движение массы, к которым первоначально обращался призыв, этот обнищавший и обреченный (согласно теории) на все большее обнищание промышленный пролетариат в становящемся, благодаря ему, все более богатым капитализме, для того, повторяем, чтобы привести эти массы в движение, ни в какой "головокружительности" поставленных перед революцией целей не было нужды. "Проклятьем заклейменным" Земли, тем, кому "нечего терять, кроме цепей", не было нужды ни в какой мечте о новом человеке или каком бы то ни было Царстве Божием на Земле, чтобы желать достичь избавления из своего невыносимого положения через новое распределение собственности и обобществление, которые были теперь признаны возможными, а посредством их солидарности – могли быть навязаны силой. Избавление как таковое – мечта страдания, а любое приблизительное сравнение с существовавшей до сих пор эксплуатацией, справедливое участие в их, созданном ими же самими избыточном продукте, способно было удовлетворить страдальцев не хуже самой смелой "утопии"; и, уж разумеется, этого было достаточно для попытки революции. Даже в случае ее провала хуже сделаться не могло, а при удаче – только лучше, и неважно, будет ли улучшение окончательным и во всем ли оно окажется "хорошим". К этому мощному движителю нужды, к стремлению страдания к избавлению от самого себя, могли адресоваться мыслители социалистической революции, между тем как их цель находилась куда дальше. И, следует нам прибавить, согласно всем человеческим нормам, как моральным, так и прагматическим, данного побуждения вполне достаточно, чтобы оправдать насильственный переворот, если не имеется никакого другого пути к его удовлетворению.

1. Изменение характера "классовой борьбы" вследствие
нового распределения страданий на планете

Это относится к "проклятьем заклейменным" Земли и сегодня. Однако, в форме группового и массового явления, они пребывают теперь уже не в индустриально развитых странах (на капиталистическом "Западе" их, пожалуй, еще меньше, чем на коммунистическом "Востоке"), но за их пределами, в недоразвитых, бывших колониальных странах так называемого "третьего мира", причем существуют они там как целые обнищавшие народы, а не как угнетенные классы в экономически восходящих обществах@2. Это изменяет исходную позицию и смысл проповедуемой революции, которая становится здесь "мировой революцией" в совершенно своеобразном, преимущественно внешнеполитическом смысле.

а) Умиротворение "промышленного пролетариата" на Западе

Как прекрасно всем известно, в самих благополучных, высокоразвитых странах, которые пожинают теперь плоды технологического роста производства продукции, давно пройденным этапом сделалось то положение, когда беззащитный рабочий класс был выкинут в рыночные джунгли. Не может быть больше речи об односторонней эксплуатации там, где противостоят друг другу мощные профсоюзы и вынужденный считаться с коллективным договором "менеджмент", даже в условиях сохраняющегося неравноправия при распределении окончательно выторговываемых преимуществ. Проходящая по правилам борьба за преобладание при приблизительно уравненном соотношении сил определяет размер доли оплаты труда в прибыли предприятия, а тем самым – и окончательное распределение общественного продукта в целом. Если переговоры срываются, забастовка (все еще мирная) берет в заложники не только непосредственного противника, но и широкие секторы экономики, в случае жизненно важных служб – всю публику, и зачастую "капиталу" приходится уступить. Хорошо известны экономические выгоды, извлеченные рабочим классом из этого "реформистского" развития, навязанного другой стороне частью силой, частью ее собственным здравомыслием (и даже моралью), и политически закрепленного в праве. Уровень жизни рабочих на сегодняшнем капиталистическом Западе, если мерить его как по уровню потребления, так и по условиям труда и продолжительности рабочего дня, превосходит тот, который был характерен в прошлом, до наступления пролетаризации, для большинства скромных буржуа и крестьян@3, и жертвам беспощадного раннего капитализма нынешнее положение показалось бы раем. Можно сомневаться в том, могли ли они ждать большего от революции. Помимо того, "социалистические" аспекты общественного благополучия, такие как медицинское страхование и страхование по старости, устранили добрую долю экзистенциальной неуверенности прежних времен. В пределах этого мира исчез – в качестве судьбы целой группы населения – уже затрагивавшийся нами крайний случай, приостанавливавший "мораль" за отсутствием "жратвы"@4. Эти плоды проходившего в целом мирно процесса сделали, таким образом, впредь неподходящей кандидатурой на роль сторонника революции также и рабочий класс "Запада", заинтересованный ныне в сохранении системы, в функциональную механику которой встроены средства нажима с его стороны. В отсутствие угнетенного класса революция не происходит. Так что в "ревизионизме" (= реформизме) совершенно справедливо издавна усматривали своего злейшего врага подлинные поборники революции, которым не слишком-то важно просто "улучшение" положения усыновившего их класса, для которых оно скорее подозрительно как "подкуп". Тем важнее ставшая теперь делом отщепенской элиты радикальных идеалистов из привилегированных слоев "утопия" в собственном смысле, приводящая их волю в движение и находящая, по иронии судьбы, минимальный отклик внутри самого общества – со стороны подразумеваемых ими объектов их миссии. Их естественные тактические союзники находятся ныне в иных местах – у "проклятьем заклейменных" Земли в других регионах мира. Также и здесь подлинному, сделавшемуся бесприютным в собственной стране утопизму важно, разумеется, не преждевременное их умиротворение посредством облегчения участи, но мобилизация их неумиренного революционного потенциала. Однако худо-бедно достигнутое умиротворение в собственной благополучной стране, которое все же в определенном смысле явилось победой – причем доэсхатологической – дела поборников революции, поскольку без угрозы с их стороны оно бы вряд ли свершилось (как, разумеется, и без толики убедительности в их моральном красноречии), показывает, что неутопические, вполне рациональные элементы изначальной концепции достижимы также и нереволюционными, постепенными преобразованиями, которые в своей совокупности движутся в направлении "социализма"@5. Уже неоднократно обращалось внимание и на другие заявляющие о себе в перестройке "капитализма" структурные моменты конвергенции с реально существующими, рожденными революциями (однако все еще доутопическими) "коммунизмами". В любом случае, как можно предполагать, растущая социализация облика современного государства всеобщего благоденствия оказывается, впредь до изменения обстоятельств, общим направлением движения западных обществ, в подвижном равновесии с фундаментальными принципами свободы (и потребностями разума). От совершенства далеко также и этому, однако о нем и вообще можно говорить лишь в утопии.

б) Классовая борьба как борьба наций

Однако в проклятьем заклейменных Земли, которые столь же необходимы марксистской революции, как ветер парусам (или дрова костру), нехватки не наблюдается. Как сказано, ими являются действительно обездоленные народные массы "отсталых" регионов Земли, внутри которых, правда, имеются еще и свои угнетенные классы, однако нищета в целом здесь так велика и эндогенна, что, убери сегодня отсюда тонкий верхний слой местных дармоедов, это мало что изменит. Как целое, они есть "угнетенный класс" в глобальной иерархии власти и богатства, и их "классовая борьба" с неизбежностью должна вестись на международном уровне. Поэтому их побуждаемую нуждой движущую силу вполне возможно запрячь для целей предусматриваемой мировой революцией утопии, причем помимо и сверх их непосредственной воли. Также и здесь им на помощь могли бы быть привлечены все филантропические и правдолюбивые инстинкты в среде самого же привилегированного лагеря, которые опять-таки сами по себе имеют мало общего с утопическими устремлениями. Однако следует признать, что положение здесь фундаментальным образом иное, чем во внутренней борьбе на национальной арене, т. е. внутри одного и того же, как функционально, так и территориально целостного общества. Все здесь куда опосредованнее и выгораживаемее. Об эксплуататорской вине привилегированных наций ("экономическом империализме") возможно говорить лишь до некоторой степени. Свое веское слово сказало здесь нерасположение природы; причиной неспособности приобщиться к цивилизационному прогрессу может быть отчасти также и исторически-антропологическое своеобразие (если оно, в свою очередь, не является, при характерном для таких аспектов взаимовлиянии, результатом первого). Поскольку оказание помощи извне должно мотивироваться этикой, в дело здесь должна вступать более добровольная, великодушная и в то же время более мягкая ее разновидность, чем та, что работает у себя дома, пребывая под знаком сознающих вину совместной ответственности, справедливости и добрососедства. Что касается большей доступности человечности именно для зримого страдания, то, действительно, расстояние достаточно-таки очерствляет, чтобы игнорировать голод среди удаленного от нас населения, между тем как случись такое под боком, мы места бы себе не нашли. Вполне справедливые слова "charity begins at home"119* легко оборачиваются тем, что там она и заканчивается; а границы для чувства в отношении непосредственной ответственности пролегают очень недалеко от субъекта. Вот что можно сказать об индивидуальной психологии. Что до группы или коллектива (от которого уж никак нельзя ожидать, что он будет "благороден, услужлив и добр"120*, а вот что здесь-то и должен находиться настоящий деятель – вполне), то про них можно сказать, что в них на смену личной этике приходит просвещенный эгоизм, и такой эгоизм на самом деле предписывает не только паллиативное смягчение чужой нужды посредством передачи излишков, но и долговременные жертвы собственными интересами в целях устранения бедности в мире, начиная с самых ее причин. Так что чего недостает "имущим" в масштабе наций, это не столько бескорыстной доброты, сколько просвещенности, т. е. дальнозоркости эгоизма, чья склонность к близорукости неискоренима, поскольку в качестве "эго" всякий раз выступает исключительно лишь ныне живущий.

Дальнозоркий эгоизм мог бы усмотреть здесь два аспекта: благодетельное, с точки зрения отдаленной перспективы, обратное воздействиие здоровой мировой экономики на свою собственную; и страх взрыва накопившейся нужды в форме международного насилия. Последнее может принять и заурядную форму войн между государствами (например, коалиции "мятежных" бедных народов, возможно, под предводительством третьей силы или, по крайней мере, с предоставлением им ею оружия); или же, и это более вероятно, это будет невиданная прежде форма международного терроризма (без четко атрибуированной национальной ответственности) с целью вымогательства экономических взносов со стороны стран изобилия в пользу стран дефицита. Как бы то ни было, "война классов" неизбежно выродится здесь в межнациональную, если не межрасовую войну старого образца, и тогда в среде подвергшегося нападению (включая и его рабочий класс!) оживут все инстинкты национальной солидарности, что задушит на корню прежде наверняка наличествовавшие там чувства симпатии другой стороне. В конце концов – и на полном серьезе – вполне может прозвучать и обращение к применению силы против слабейшей стороны, – возможно, с арией запоздалой помощи победителя побежденным в финале. О реальных предсказаниях речи здесь быть не может. Однако уже эта открывающаяся здесь перспектива международной анархии нагоняет вполне достаточно страха для того, чтобы наилучшей в собственных же долговременных интересах здесь показалась мудрая политика конструктивной профилактики. Между тем на ту же самую мысль нас наводили уже более мирные, чисто экономические соображения.

2. Политические ответы
на новые обстоятельства классовой борьбы

а) Глобально-конструктивная политика
в собственных национальных интересах

Однако такая конструктивная политика оказывается перед лицом величайших проблем, среди которых, в качестве собственно политической и предварительной, можно было бы назвать такую. Именно, было упущено из виду, как можно, исходя из наличия добровольности, получить соответствующее согласие внутри дающей стороны. Что было бы конструктивным, если рассматривать задачу саму по себе, в отрыве от всего прочего? Самым ближайшим, лежащим на поверхности решением представляется стимулированный внешним допингом инвестиций и знаний стремительный рывок по пути промышленной революции (с избежанием социальных пороков оригинала) всех отсталых народов, т. е. материализация повсюду прибавки производственных мощностей, сравнимых с теми, что уже существуют в странах-флагманах, а значит, распространение сконцентрированной прежде там высокоинтенсивной технологии по всему земному шару. Однако ранее мы уже давали понять, что есть вероятность того, что Земля, обнаруживающая признаки перенапряжения уже сегодня, не сможет вынести такого умноженного натиска. В настоящее время невозможно сказать, где именно пролегает граница, однако не следует ее даже и обнаруживать. Альтернативой было бь частичное перемещение уже существующих мощностей из областей "высокого давления" – в области "низкого", с тем чтобы совокупная нагрузка на окружающую среду оставалась в прежних пределах. Разумеется, такое сглаживание уровня, целью которого было бы подтягивание наиболее отставших, означает снижение для тех, кто ушел вперед: сокращение там производственных мощностей с соответствующим урезанием возможностей потребления – и уж тут-то, можно быть уверенным, предварительно обозначенная политическая проблема становится куда как жгучей! Правда, объективно нет никакого сомнения в том, что в переразвитых (согласно благоразумным представлениям о потреблении) странах имеются достаточно обширные резервы для урезания, которое все равно оставило бы нас далеко впереди наших дедов и даже родителей. Однако субъективная реакция на такие притязания без зримо существующей необходимости – особь статья и, если говорить об Америке, то можно почти с полной уверенностью гарантировать возникновение там стихийного сопротивления (опять-таки с включением в него также и рабочего класса!). И все же мне думается, что решение лежит в этом направлении – добровольно там, где это возможно, вынужденно там, где это необходимо. Ясно, однако, то (и в этом-то и состоит основная проблема), что всякое конструктивное решение требует значительного применения технологии (уже одна только численность теперешнего населения Земли исключает возврат к прежнему состоянию), и нанесенные этим среде обитания раны требуют нового технического прогресса для их исцеления, т. е. улучшенной технологии уже в оборонительном смысле. Однако в то же самое время она будет наступательно работать на дальнейшее отодвигание вдаль упомянутых границ толерантности окружающей природы; также и здесь всякий одержанный успех – палка о двух концах: постоянно делаясь все более рискованными, они, естественно, не могут продолжаться вечно. Властно господствующая здесь диалектика прогресса, который для разрешения созданных им самим проблем должен порождать другие, делая его таким образом собственным заложником, является центральной проблемой искомой нами этики ответственности за будущее. Когда-нибудь проблема эта вынудит саму идею прогресса перейти от экспансионистских целей во взаимоотношениях человека с окружающим миром к "гомеостатическим" (которые, тем не менее, будут и впредь ставить перед технологией как таковой вполне достаточно задач, чтобы не оборвалось дальнейшее развитие). В настоящий момент можно лишь сказать, что в той зоне, куда мы вступили с нашей техникой и где нам придется двигаться и далее, руководящим лозунгом должна быть осторожность, а не чрезмерность, и чудеса утопии (наша нынешняя тема) – поистине самое последнее, что имело бы право замутнить потребную нам здесь ясность взора. Разумеется, этой фразой уже подразумевается и то, что в них мы не верим.

Поиск по сайту: