Женщины Плотина на марше 1 страница

Дэвид Лодж

Академический обмен

Библиотека Луки Бомануара http://www.bomanuar.com/

«Дэвид Лодж. Академический обмен»: Независимая Газета; 2000

ISBN 5‑86712‑075‑9

Оригинал: David Loge, “Changing Places”

Перевод: О. Макарова

Аннотация

В основу книги положен банальный, на первый взгляд, сюжет – обмен профессорами американского и британского университетов. Обычно все проходит гладко и рутинно. Однако на этот раз в обмен вовлекаются два антипода, и на противоположных берегах Атлантики происходят события, закручивающие в свой водоворот всех – студентов, коллег и даже жен. Не давая читателю заскучать ни на одной странице, автор приводит его к финалу, который, похоже, удивляет и его самого.

Дэвид ЛОДЖ

АКАДЕМИЧЕСКИЙ ОБМЕН

(Повесть о двух кампусах)

Посвящается Ленни и Присцилле, Стенли и Эйдриен и всем моим друзьям на Западном побережье

Несмотря на то, что ряд мест и событий, о которых идет речь в романе, имеет определенное сходство с реальными местами и событиями, все персонажи, будь то отдельные лица или коллективы, являются вымышленными.

Раммидж и Эйфория – это точки на карте комической планеты, похожей на нашу без точного совпадения и населенной народом, который есть плод авторского воображения.

Перелет

Высоко‑высоко в небе над Северным полюсом в первый день 1969 года с суммарной скоростью в две тысячи километров в час стремительно сближались два профессора английской литературы. От стылого разреженного воздуха их защитили герметичные «Боинги», а риск столкновения был сведен к нулю мудрыми устроителями воздушных коридоров. Оба профессора, не будучи знакомы, тем не менее знали друг друга по фамилии. Более того, в тот самый момент между ними происходил академический обмен постами на ближайшие полгода, и во времена неспешных путешествий скрещенье их маршрутов было бы отмечено каким‑нибудь интересным человеческим жестом: они могли бы, глядя в телескоп, помахать друг другу с палубы пересекающих Атлантику океанских лайнеров или, что более правдоподобно, вежливо раскланяться из вагонного окна остановившихся рядом поездов, и тот, кто позастенчивей, был бы рад почувствовать, что поезд, наконец, тронулся, и тут же обнаружил бы, что это движется не он, а незнакомец напротив… Но те времена прошли. И оттого, что профессора сидели в самолетах, причем один из них томился от скуки, а другой не мог от страха даже глянуть в окно, а также оттого, что самолеты были друг от друга далеки и не видны невооруженным глазом, пересечение их путей в самой неподвижной точке медленно вращающейся планеты прошло незамеченным для всех – кроме, конечно, повествователя этой, так сказать, дуплексной хроники.

Хитрое словцо «дуплексный» на языке связистов означает «двусторонний» и применяется по отношению к системам, в которых сообщения посылаются одновременно в противоположных направлениях. Если поднапрячься, можно представить себе, что каждый из профессоров английской литературы (кстати, им обоим по сорок лет) соединен с родной землей, рабочим местом и домашним очагом безмерно растяжимой пуповиной, сплетенной из переживаний, ценностей и социальных установок, и эта пуповина тянется до бесконечности и не рвется даже тогда, когда профессор летит по воздуху со скоростью тысяча километров в час. Теперь вообразим, что, пролетая над полярной шапкой, пилоты обоих «Боингов», вопреки инструкциям и техническим возможностям, начинают заниматься веселой акробатикой: летят крест‑накрест, заходят в пике, взмывают вверх, закладывают петли – ни дать ни взять спаривающиеся стрижи – и, безнадежно запутав пуповины, чинно продолжают свой путь по заданному маршруту. Так вот что получается: когда профессора, приземлившись в положенном месте, принимаются задело или пускаются в развлечения, любой сигнал, посланный одним из них в края родные, немедленно почувствует другой. Сигнал вернется к отправителю, слегка преобразованный реакцией партнера, и даже может залететь в чужой канал, берущий, кстати, свое начало тут же, рядом. И вот уже система пуповин звенит и вибрирует от колебаний, бегущих в разные концы между двумя профессорами. Поэтому неудивительно, что, поменявшись на полгода местами, они вмешаются один в судьбу другого и отразят, как в зеркале, чужой житейский опыт – при всех различиях в культурах и в характерах, а также в том, как отнеслись они ко всему этому мероприятию.

С высоты нашего привилегированного положения (а место повествователя будет повыше любого из самолетов) одно из таких различий видно сразу. О том, что летящий на запад Филипп Лоу не привык к воздушным путешествиям, двух мнений быть не может – достаточно взглянуть на его напряженную позу и на то, как суетливо благодарит он стюардессу, предложившую ему стакан апельсинового сока. А вот развалившийся в кресле устремленного на восток авиалайнера Моррис Цапп, который хмуро уставился в свой бурбон с тающей в нем льдинкой и жует погашенную (по настоятельной просьбе стюардессы) сигару, – этот воспринимает дальний перелет как дело привычное и утомительное.

Вообще‑то Филиппу Лоу раньше летать приходилось. Но столь редко и с такими перерывами, что всякий раз это событие наносит ему травму – потоки страха и спокойствия волнами накатывают на него и доводят до изнеможения всю его натуру. Будучи на земле и собираясь в путь, он радостно предчувствует полет – вот он взмывает ввысь в голубые эмпиреи, устроившись, как в люльке, в самолете, который так естественно парит, как будто сам порожден небесами. Вся эта безмятежность рассеивается в аэропорту, стоит только ему услышать истошный вой реактивных двигателей. В небе самолеты кажутся такими маленькими, а на взлетной полосе – что‑то уж слишком большими. А вблизи они должны казаться еще больше – так ведь нет. Вот его самолет, например, который виден из окна, – разве может он вместить всех пассажиров, желающих в него попасть? Войдя в салон через рукав, Филипп укрепляется в своем мнении – ни дать ни взять консервная банка, битком набитая сплетенными человеческими конечностями. Но стоит всем рассесться по местам, и снова воцаряется спокойствие. Сиденья так удобны, что и вставать не хочется, а если уж понадобится – проход всегда свободен… Тихо звучит музыка… Мягко струится свет… Стюардесса предлагает свежие газеты… Багаж в надежном месте где‑то в хвосте самолета, а если его там нет, то пассажир тут ни при чем, и в этом‑то все и дело. В конце концов, иначе как на самолетах теперь не путешествуют.

И вот лайнер выруливает на взлетную полосу. Филипп выглядывает в окно, и совершенно напрасно – он видит подрагивающие крылья, все эти панели и заклепки, и размытые непогодой надписи, и язычки копоти на обшивке двигателя, и до него постепенно доходит, что он доверил жизнь свою машине, творенью рук людских, подверженному разрушению и тлену. И так далее и тому подобное. До тех пор пока самолет не наберет высоту, его то и дело будет бросать из безмятежности в отчаянье.

Больше всего его удивляет хладнокровие попутчиков, и он внимательно следит за их непринужденным поведением. Воздушный перелет для Филиппа Лоу – это драматическое действо, которое он принимает как храбрый самоучка, решивший показать себя в компании блестящих лицедеев. Честно говоря, и на вызовы судьбы он отвечает в таком же духе. Он подражатель, неуверенный в себе, всегда готовый угодить и быстро поддающийся внушенью.

Предположение о том, что Моррис Цапп на борту своего самолета ничего подобного не испытывал, было бы не вполне верным. Закаленный ветеран внутренних авиалиний, посетивший чуть ли не все штаты с лекциями, докладами на конференциях и ради деловых встреч, он все‑таки не мог не заметить, что время от времени самолеты разбиваются. С большим скептицизмом относясь и к мирозданию в целом, и к его организующему началу («Как можно называть это расточительство "Божьим промыслом"?» – говорит он, указывая на усыпанное звездами ночное небо), он частенько поднимается по трапу самолета с мыслью о том, не будет ли его имя фигурировать в еженедельном телевизионном выпуске «Жертвы авиакатастроф». Как правило, такие мысли посещают его лишь в начале и по завершении полета – он где‑то вычитал, что восемьдесят процентов авиакатастроф приходится на взлет или посадку. Статистика, прямо скажем, неудивительная для тех, кому хоть раз пришлось в ожидании посадки покружиться с часок в компании других самолетов над аэропортом, с которого каждые полторы минуты взлетает еще полсотни стальных птичек, и всей этой стаей жонглирует компьютер, и достаточно короткого замыкания, чтобы летные соревнования перешли в воздушный бой с участием специально нанятых авиакомпаниями отставных камикадзе, сокрушающих друг друга в небе и сталкивающих в лоб соперничающие «челноки», и с неба посыпались бы дождем хвосты, крылья, двигатели, пассажиры, биотуалеты, стюардессы, листочки с меню и пластиковая посуда (Моррис Цапп апокалиптически представлял себе эту картину – да и кого в Америке не посещают в наши дни подобные видения?), нанося непоправимый урон окружающей среде.

Предпочтя беспосадочный полярный перелет в Лондон рейсу с остановкой в Нью‑Йорке, Цапп сообразил, что он на целых пятьдесят процентов сократил риск быть ввергнутым в великое побоище. Правда, это утешение несколько обесценивалось тем, что он летел чартерным рейсом, а чартеры (об этом тоже писали) разбиваются гораздо чаще, чем рейсовые самолеты. Обычно, как полагает Цапп, это отслужившие свой срок машины, от которых избавляются большие авиакомпании и которые по цепочке перепродаются дешевым фирмам – он, например, летел самолетом компании «Орбис» и готов был поспорить, что под липовым латинским названием на снимке в ультрафиолете, как на древней рукописи, обнаружилось бы еще с дюжину подобных начертаний. А за штурвалы чартеров обычно попадают вышедшие в тираж летчики, шизоиды и алкоголики с трясущимися руками, свихнувшиеся от вынужденных посадок, снежных бурь и многочисленных угонов самолетов, которыми балуются чокнутые арабы и скучающие по родине кубинцы, ловко манипулируя динамитными шашками и купленными по дешевке пистолетами. К тому же Моррис впервые в жизни летел над водой (да‑да, он никогда не покидал надежной тверди североамериканского материка – редкий и вызывающий уважение рекорд факультета), а вот плавать‑то он не умел… Незнакомый ему ритуальный инструктаж перед началом полета с демонстрацией надувных спасательных жилетов несколько вывел его из равновесия. Эта хитроумная одежка с завязками и клапанами была прямо‑таки мечтой фетишиста, но влезть в нее в экстремальной ситуации у него было столько же шансов, сколько примерить надетый на стюардессу пояс с резинками для чулок. Более того, попытки нащупать жилет там, где он должен был находиться, то есть под сиденьем, кончились неудачей. Впору было опуститься на четвереньки и продолжить поиски, но нежелание предстать в нелепой позе перед соседкой, блондинкой в циклопических очках, остановило его. Он ограничился тем, что, свесив длинные, как у гориллы, руки, непринужденно провел ими вдоль сиденья – жест, с помощью которого люди приклеивают к стульям жевательную резинку или то, от чего они освобождают свой нос. Заведя руку подальше, он наткнулся на нечто, близкое к искомому, но это оказалась соседкина нога, которая тут же была с негодованием отдернута. Он повернулся к соседке – не для того, чтоб извиниться (этого от него не дождешься), но чтобы просверлить ее знаменитым Взглядом Цаппа, способным на расстоянии обездвижить любое живое существо – от ректора университета до члена агрессивной молодежной банды. Но взгляд его уперся в плотную белокурую завесу.

В конце концов он оставляет поиски спасательного жилета, сообразив к тому же, что внизу под ним не вода, а твердокаменные льды океана – мысль, впрочем, далеко не обнадеживающая. Что и говорить, этот перелет – не самый счастливый день в жизни Морриса И. Цаппа («Иегова», – небрежно роняет он на вопросы девушек о его втором имени, и успех обеспечен: все женщины только и мечтают согрешить с царем небесным; «Достаточно посмотреть на мифы – Леда и Лебедь, Изида и Осирис, Мария и Святой Дух», – вещает Цапп на семинаре, и под его цепким взглядом замирает стайка беспокойно ерзавших на стульях студенток католического колледжа). Нет, что‑то все‑таки не гак с этим самолетом, думает он про себя; и дело не только в дутом латинском имени авиакомпании, не только в отсутствии спасательного жилета, не только в миллиардах тонн льда внизу и крошечной льдинке у него в стакане – нет, есть что‑то еще, чего он пока не осознал. Пока Моррис Цапп решает эту проблему, мы отвлечемся, чтобы прояснить обстоятельства, которые занесли его и Филиппа Лоу в полярные небеса в один и тот же не поддающийся определению (часы у обоих сбились) момент времени.

Между университетами штата Эйфория и английского города Раммидж уже давно существует соглашение об обмене преподавателями во втором семестре учебного года. Причина, связавшая столь разные и столь далекие учебные заведения, довольно проста. Случилось так, что архитекторов обоих кампусов совершенно независимо посетила идея сделать доминантой своих проектов копию падающей Пизанской башни. В Эйфории башня в два раза превысила по высоте оригинал и была сложена из белого камня, а в Раммидже построена в натуральную величину из красного кирпича, но в обоих случаях перпендикулярность сооружения была восстановлена. Благодаря этому совпадению и было заключено соглашение об обмене.

Согласно условиям обмена, приезжающий гость получал зарплату соответственно званию по ставкам приглашающей стороны, но поскольку ни один американец не мог протянуть на те деньги, что платили в Раммидже, и нескольких дней, университет Эйфории за свой счет восполнял своим людям разницу, а британским визитерам платил суммы, выходящие, по их понятиям, за рамки здравого смысла, а также награждал их всех без разбора почетным званием «профессор». И не только по этой причине соглашение было явно в пользу британского партнера. Эйфория, небольшой, но плотно заселенный штат на западном побережье Америки, расположенный между Северной и Южной Калифорнией, с его горами, озерами и реками, с его рощами красных деревьев, светлыми песчаными пляжами и восхитительной бухтой, с противоположных берегов которой смотрят друг на друга эйфорийский университет в Плотине и сверкающий огнями, манящий город Эссеф, – так вот, по мнению знатоков‑космополитов, Эйфория – это самый подходящий для обитания земной уголок. А что до Раммиджа, то даже отцам города нечего сказать о нем. Потому что это большой, начисто лишенный обаяния промышленный центр в срединной части Англии, пересеченный тремя автострадами, двадцатью шестью железнодорожными ветками и полудюжиной затхлых каналов.

Щедро растрачивая свои богатства, штат Эйфория создал один из крупнейших в Америке университетов: американцы скупали на корню именитых профессоров и предлагали им в обмен на их лояльность лаборатории, библиотеки, исследовательские гранты, а также прелестных длинноногих секретарш. К нынешнему, шестьдесят девятому году, слава университета как образовательного центра уже достигла зенита и стала клониться к закату – возможно, по причине нарастания студенческих волнений и противодействия им губернатора штата Рональда Дака, бывшего киноактера и человека правых взглядов. Однако академические ресурсы университета были столь велики, что и в этих условиях он мог продержаться еще долгие годы. Одним словом, в эйфорийский университет по‑прежнему тянуло как магнитом профессоров со всех концов земли.

В противоположность ему университет Раммиджа никогда не выходил за рамки учебного заведения средних масштабов и репутации, и за последние годы его постигла печальная участь, не пощадившая и другие английские университеты подобного типа: в тот момент, когда близка была его победа в полувековой борьбе за место в лагере «старых», его нахально обошла на финише команда, чья популярность и престиж возросли благодаря их месту в лагере «новых». Понятно, что после этого в Раммидже впали в досаду и уныние – в таком же настроении пребывает средний класс в обществе, которое, минуя буржуазную революцию, переходит от власти аристократии к власти пролетариата.

По этим и другим причинам профессура Раммиджа усердно боролась за честь представлять свой университет в штате Эйфория. Напротив, тамошний университет порой испытывал трудности в том, чтобы убедить своих ученых ехать в Раммидж. И вообще, академическая эйфорийская элита, на которую фанты и стипендии сыпались дождем, менее всего стремилась на преподавательскую работу в Европу, не говоря уж о Раммидже, о котором многие эйфорийцы и слыхом не слыхивали. Поэтому если кто из американцев и залегал в Раммидж, то это были молодые и/или ничем не примечательные англофилы, которые иначе не могли попасть в Англию, или, что случалось гораздо реже, специалисты в одной из тех экзотических научных областей, где Раммидж благодаря поддержке местной промышленности совершил впечатляющий прорыв; таковыми были технология бытовых электроприборов, теория автомобильных покрышек и биохимия какао‑бобов.

Однако обмен между Филиппом Лоу и Моррисом Цаппом являл обратную ситуацию. У Цаппа было научное имя, у Лоу – нет. Цапп был из тех, кто публиковал научные статьи в престижных академических журналах еще в студенческие годы. Получив свое первое предложение занять вакансию в эйфорийском университете, он согласился на него, лишь когда обещанный ему оклад был удвоен. К тридцати годам он опубликовал пять чертовски умных книг (четыре из них о Джейн Остен) и в том же далеком от зрелости возрасте добился полного профессорского звания. Лоу же едва ли был известен за пределами своей кафедры, а из публикаций у него была лишь горстка эссе и рецензий. Он медленно карабкался по штатной лестнице преподавательских ставок в основном за счет обычных ежегодных надбавок и теперь застрял на подходе к максимуму, имея мало шансов на дальнейшее продвижение. Нельзя сказать, что Филиппу недоставало ума или способностей к работе, – он, увы, страдал отсутствием воли и амбиций, того инстинкта профессионального киллера, которым был с лихвой наделен Моррис Цапп.

В этом отношении оба они отразили черты воспитавшей их образовательной системы. В Америке можно получить степень без особых хлопот. Предоставленный по большей части самому себе, студент играючи сдает зачеты, обычно выезжая на шпаргалках, и окончательный итог бывает никак не связан с беспокойством и тревожным ожиданием. Поэтому он может полностью переключить свое внимание на все нормальные соблазны молодого возраста – спорт, выпивку, развлечения и противоположный пол. И только в аспирантуре начинается суровая жизнь, и достойными высокого звания будут признаны лишь те, кто пройдет через жаркое горнило спецкурсов и устоит под пытками экзаменаторов. На тот момент так много времени и средств вкладывается в процесс преодоления препятствий, что ни о какой другой карьере уже и помыслить невозможно, и все в ней нацелено только на победу. В полной боевой готовности молодой ученый вступает на стезю своей профессии, которая по духу соперничества не уступает крутой Уолл‑стрит, и, заключая контракт с работодателем, труженик ума предлагает свои услуги по самой высокой ставке.

В британской образовательной системе конкуренция начинается и заканчивается гораздо раньше. Соответственно правилам, человеческая колода четырежды перетасовывается и прореживается: в одиннадцать, шестнадцать, восемнадцать и двадцать лет – и счастливы те, кому всякий раз удается удержаться, особенно под конец. Последнее испытание называется «финалом», и само это слово предполагает, что дальше ничего существенного произойти не может. Британский аспирант – одинокая, забытая душа. Он и сам толком не понимает, чем он занимается и кому он должен угодить. Его легко можно опознать в буфетах Бодлеанской библиотеки в Оксфорде или Британского музея по застывшему взгляду – с подобным безучастьем глядит на мир контуженный на поле боя ветеран, навсегда потерявший связь с реальностью.

Когда выпускнику удается заполучить свою первую работу, особых затруднений в ближайшей перспективе можно не опасаться – контракты в британских университетах продлеваются автоматически и все получают одинаковые зарплаты. Но вот наступает срок, когда вдруг начинает беспокоить мысль о перевыборах и о кресле заведующего кафедрой, и с ностальгией вспоминаются деньки, когда голова работала быстрее, а цель впереди была ясной и определенной.

Филиппа Лоу британская система протащила по тем же самым кочкам. А вот экзамены он полюбил и всегда сдавал их с блеском. «Финал» во многих отношениях был величайшим моментом его жизни. С тех пор ему часто снилось, что он снова и снова сдает экзамен, и сны эти были одними из приятнейших. Проснувшись, он без труда мог вспомнить все вопросы, которые достались ему в том далеком жарком июне. Все предыдущие месяцы он посвятил усердной подготовке, капля по капле наполняя свою голову дистиллированным знанием, и накануне первого экзамена (староанглийские тексты) голова его была полна до краев. В последующие десять дней он по утрам вносил свой драгоценный сосуд в экзаменационный зал и отливал потребное количество на бумажные страницы. День ото дня уровень знаний снижался, и на десятый день чаша опустела. Спустя годы он вновь пытался напитать свой мозг, однако без особого успеха. Отсутствовала цель, великий Выбор, который мог мобилизовать всю силу его знаний, и теперь по мере их накопления голова начинала давать течь.

Филипп Лоу отличался неподдельной любовью к литературе во всех ее многообразных проявлениях. Его радовали и «Беовульф», и Вирджиния Вулф, и в те редкие минуты, когда под рукой не оказывалось более достойных образцов печатного слова, он внимательно прочитывал надписи на пакетах с кукурузными хлопьями, мелкий шрифт на железнодорожных билетах и рекламный текст на почтовых марках. Этот всеядный энтузиазм помешал ему обосноваться в своей собственной «области» и заняться ее разработкой. Начинал он с изучения Джейн Остен, но с тех пор не раз переключал свое внимание на такие разнообразные темы, как средневековые проповеди, циклы сонетов времен королевы Елизаветы, героическая трагедия Реставрации, инвективы 18 века, романы Элизабет Браунинг и предпосылки театра абсурда в пьесах Бернарда Шоу. Но ни одно из этих начинаний не было доведено до конца. Стоило ему подобрать предварительную библиографию, как внимание его отвлекалось на нечто совсем иное и по‑новому интересное. Он сновал между стеллажами английской литературы, как ребенок в магазине игрушек, не желая выбрать одно в ущерб другому, и в конце концов вышел оттуда с пустыми руками.

В одном деле Филипп был признан непререкаемым авторитетом – правда, лишь в стенах своей кафедры. Ему не было равных во время экзаменационной сессии. Он был педантичен, дотошен, строг и, конечно, справедлив. Да и кто кроме него мог поставить такую тонкую оценку, как 4+/4+?+, будучи совершенно в ней уверенным и способным обосновать ее с неопровержимой убедительностью? На заседаниях кафедры, посвященных обсуждению экзаменационных билетов, коллеги опасались его зоркого взгляда, разом замечавшего неоднозначные заголовки, прошлогодние темы, любой досадный недосмотр, позволявший студентам подогнать один ответ под два вопроса. Составленные им билеты являли собой произведение искусства, над которым он трудился часами с увлечением и самоотдачей, приукрашивая стиль и полируя слог, взвешивая каждое слово, искусно манипулируя всякими там «как… так и» и по заслугам наделяя доступных авторов замысловатыми вопросами, а заумных – вопросами полегче. Он приглашал студентов к размышлению, комментарию, анализу, разграничительной оценке и, наконец, к обсуждению блестящих эпиграмм своего собственного изобретения, выдаваемых им за цитаты из анонимных критиков.

Кто‑то из коллег раз высказался, что Филиппу стоит опубликовать свои экзаменационные вопросы. В предложении таилась насмешка, но идея захватила его – поразмыслив над ней пару часов, он почувствовал, что сам Бог указывает ему путь избавления от профессионального бесплодия. Это будет новая, революционная форма, сжатый, но исчерпывающий обзор английской литературы в вопросах, элегантно напечатанных на белоснежной бумаге с большими промежутками. Каждый вопрос, это чудо средоточия, лаконизма и многозначительности, немедленно вызовет желание читать и перечитывать его, раздумывать над ним, он будет столь же переполнен скрытым смыслом и загадочен, как хайку, и так же легок для запоминания, как поговорка, – вопрос, таящий в своем чреве намек, зародыш мудрого ответа. «Избранные вопросы по литературе» Филиппа Лоу. Книга, с которой могут сравниться разве что «Мысли» Паскаля или «Философские исследования» Витгенштейна…

Но проект этот зачах, как и предыдущие, более традиционные, а тем временем студенты Раммиджа начали кампанию за отмену принятой формы экзаменов, и единственный талант Филиппа Лоу оказался под угрозой. Потом его стали посещать сомнения в том, вполне ли он соответствует карьере, избранной пятнадцать лет назад скорее не осознанно, а под влиянием успешно сданных выпускных экзаменов.

…В аспирантуре Филипп был оставлен автоматически и принял предложение научного руководителя заняться ранними сочинениями Джейн Остен. Спустя два года работа была еще далека от завершения, и решив, что смена декораций окажется полезной, Филипп без долгих размышлений подал заявку на стипендию в Америке и одновременно на место преподавателя в университете Раммиджа. К его великому удивлению, ему предложили и то и другое (вот что значит диплом с отличием), и Раммидж благородно согласился придержать его вакансию на год, чтобы ему не пришлось выбирать одно из двух. Однако в тот момент желание попасть в Америку поугасло, и причиной тому была сердечная привязанность к аспирантке Хилари Брум, которая трудилась над неоклассическими пасторалями. И все‑таки Филипп смог убедить себя, что стипендиями разбрасываться не стоит.

Итак, он уехал в Гарвард и несколько месяцев протомился там, чувствуя себя глубоко несчастным. Работая в одиночку над диссертацией, он так и не завел знакомств; не имея машины и даже не умея водить ее, он был ограничен в передвижении. Робость и неосознанная верность Хилари Брум не позволяли ему ухаживать за бойкими гарвардскими девицами. У него вошло в привычку совершать долгие одинокие прогулки по улицам Кембриджа и его окрестностям, в которых его неотступно сопровождали машины с полицейскими, уверенными в том, что беспричинный променад внушает подозрение.

Вдобавок все зубные пломбы, которые Филипп предусмотрительно поставил, покидая объятия британского здравоохранения, вдруг разом выпали, и высокомерный бостонский дантист сообщил ему, что он нуждается в срочной врачебной помощи на сумму в тысячу долларов. Поскольку это составляло треть его годовой стипендии, Филипп решил, что подходящий предлог, чтобы прервать занятия и с честью вернуться в Англию, наконец найден. Однако стипендиальный фонд, черпающий из бездонного финансового колодца, немедленно предложил покрыть все расходы. Тогда Филипп взял и написал Хилари, прося ее руки. Девушка, которой порядком наскучила пасторальная поэзия, сдала в библиотеку книги, купила в первом попавшемся магазине свадебное платье и прилетела к нему первым же рейсом. Их брак был заключен в Бостоне священником англиканской церкви спустя три недели после того, как Филипп предложил Хилари руку и сердце.

Одним из условий стипендии были непременные поездки в разные концы Америки, для чего исследователям предоставлялся взятый напрокат и оплаченный автомобиль. Желая убежать от суровой зимы восточного побережья, а заодно и отпраздновать медовый месяц, молодожены решили сразу же отправиться в путь. Хилари села за руль новехонького гигантского «шевроле», и они помчались к югу в сторону Флориды, то и дело съезжая с автострады, чтобы заняться любовью на широченном заднем сиденье. После Флориды они с не менее приятными остановками пересекли все южные штаты и, добравшись до Эйфории, остались там до лета в квартире на верхнем этаже дома, стоящего на холме в центре Эссефа. С их двуспальной кровати открывался вид на бухту и противоположный берег, где на зеленеющих склонах раскинулся Плотин, колыбель эйфорийского университета.

Подзатянувшийся медовый месяц стал тем ключом, который помог Филиппу Лоу наконец открыть Америку. Вдруг он обнаружил в себе явно неудовлетворенную склонность к чувственным наслаждениям, которым он предавался не только разделяя двуспальное ложе с Хилари, но и пользуясь такими бесхитростными мелочами американского быта, как душ в ванной и всегда холодное пиво, а также супермаркеты, открытые бассейны с подогретой водой и разноцветное мороженое. В Америке солнце сияло вовсю. Филипп стал менее зажатым, обрел уверенность в себе и научился радоваться жизни. Теперь он умел управлять машиной и с лихостью аборигена носился по холмам на своем шикарном «шевроле», включив на полную катушку магнитолу. Он стал завсегдатаем винных погребков и ночных клубов, где в те времена царили джазисты и поэты, и с восторгом приобщался к духу времени. И без особых затруднений закончил диссертацию. Это была первая и последняя в его жизни работа, не только начатая, но и доведенная до победного конца.

Ко времени возвращения в Англию у Хилари пошел четвертый месяц беременности. В тот день, когда они пришвартовались в Саутгемптоне, шел сильный дождь, и Филипп подхватил простуду, которая не отпускала его целый год. Они сняли в Раммидже на полгода сырую и продуваемую насквозь квартирку и после рождения ребенка перебрались в небольшой сырой и продуваемый насквозь одноквартирный домик, откуда, спустя три года, уже с двумя детьми и ожидая третьего, переехали в сырой и продуваемый насквозь дом на окраине, но с садом. Из‑за детей Хилари так и не вышла на работу, а зарплата у Филиппа была отнюдь не велика. Жизнь стала подбрасывать задачки на сведение концов с концами. Впрочем, в те времена многие подобные семейства испытывали такие же проблемы, и, не вкуси Филипп в Америке безбедной жизни, он и не стал бы жаловаться на судьбу. Глядя на эйфорийские снимки, запечатлевшие его и Хилари – с бронзовым загаром, веселых и уверенных в себе, – он начинал порою сомневаться, почесывая редеющий затылок, они ли это в самом деле, или, быть может, это их дальние зажиточные родственники, которых он не знает и никогда не видел во плоти.

Поиск по сайту: