Женщины Плотина на марше 5 страница

– Так можно мне к вам записаться? – спросил Вайли Смит.

– Я бы не рекомендовал, – ответил Филипп. – А почему это вас так интересует?

– Я задумал роман и хочу написать его. О детстве черного пацана, живущего в гетто.

– Но ведь это будет довольно трудно, – сказал Филипп. – То есть я имею в виду, что если вы сами не…– И тут он запнулся. Как инструктировал его Чарлз Бун, слово «черный» на сегодняшний день было наиболее корректным употреблением, но сам он не решился произнести его, так как в Раммидже оно связывалось с самыми низменными расовыми предрассудками. – Если вы сами не имели подобного опыта, – избежав неловкости, закончил он.

– Ага. У меня история типа автобиографии. Мне вот только техники не хватает.

– Автобиография? – прищурив глаза и наклонив голову, Филипп всмотрелся в лицо молодого человека. Кожа его была примерно такого оттенка, какой Филипп приобретал после проведенной на солнце недели, когда загар уже начинал сходить и становился желтоватым.

– А вы в этом уверены?

– Еще как уверен, – обиженно, а может, и оскорбленно ответил Вайли Смит.

Филипп поспешил сменить тему.

– Скажите, а что у вас за значок – кто такой Круп?

Выяснилось, что Круп – это фамилия доцента английской кафедры, которому отказали в должности.

– Но народ выступает за то, чтобы его оставили, – объяснил Вайли. – Он клевый преподаватель, и на его лекциях всегда полно народу. Руководство на него наезжает, что у него публикаций маловато, а на самом деле все обзавидовались, что у него такие классные отзывы в «Бюллетене курсов».

Интересно, а это что еще такое? Очевидно, нечто вроде путеводителя по курсам с оценкой преподавателей, составленного на основе студенческих анкет. Вайли вытащил выпуск «Бюллетеня» из своего бездонного внутреннего кармана.

– Вас там пока нет, профессор Лоу. Но в следующем семестре вы там будете.

– Да что вы? – Филипп наугад раскрыл книжку.

Курс 142. Неоклассическая пасторальная поэзия. Доцент Говард Рингбаум. Второй и третий курсы. [7] Ограниченный набор.

Рингбаум, согласно большинству отзывов, мало беспокоится о том, чтобы заинтересовать студентов своим предметом. Вот одно из мнений: «Материал знает хорошо, но не выносит вопросов и дискуссий, так как они нарушают ход его мысли». Другое мнение: «Скучища – мухи дохнут». Рингбаум строг в оценках и, согласно одному из отзывов, «обожает вопросы с подковыркой».

– Ну что ж, – сказал Филипп с нервным смешком, – ребята метят не в бровь, а в глаз. – И он еще немного полистал «Бюллетень».

Курс 213. Похороны книги? Коммуникация, кризис и современная цивилизация. Доцент Карл Круп. Ограниченный набор.

Занимайте очередь с утра пораньше, чтобы записаться на этот курс. Это межпредметное мультимедийное упражнение для ума пользуется заслуженной популярностью. «По сравнению с Крупом Маклюэн [8] – недоумок», – вот одно из мнений. А вот другой восторженный отзыв: «Самые потрясные лекции, которые мне когда‑либо приходилось слушать». Списки рекомендуемой литературы приводят в трепет, зато система оценок отличается гибкостью. Круп заботится о студентах, всегда готов уделить им время.

– А кто составляет эти обзоры? – поинтересовался Филипп.

– Я, – ответил Вайли. – Так можно к вам на курс записаться?

– Я подумаю об этом, – ответил Филипп, продолжая просматривать «Бюллетень».

Курс 350. Джейн Остен и теория художественной прозы. Профессор Моррис И. Цапп. Семинар для выпускников. Ограниченный набор.

В основном отзывы положительные. Цаппа считают самодовольным, злым на язык и скупым на хорошие оценки, но вместе с тем блестящим преподавателем, у которого есть чему поучиться. «Раскручивает Джейн Остен только так», – вот один из отзывов. Курс рекомендуется для отличников.

Мисс Слейд как раз собралась постучать в дверь комнаты Морриса Цаппа и сообщить ему, что в его деле нет ничего насчет нагрузки, когда раздался грохот посыпавшихся из шкафа ста пятидесяти семи баночек из‑под табака. Моррис услышал быстрое цоканье ее удаляющихся каблучков. Больше он ее не видел. И никто другой не нарушил в тот день его уединения.

Моррис ежедневно приходил в университет поработать над комментарием к «Чувству и чувствительности» и поначалу даже радовался тишине и спокойствию, но спустя какое‑то время эти маленькие удобства стали казаться ему несколько навязчивыми. В Эйфории ему не давали покоя студенты, коллеги, начальство и секретарши. Такой же занятости в Раммидже Моррис не ожидал – по крайней мере, на первых порах, – но все же у него был некий расчет на то, что преподаватели представятся ему, познакомят с университетом, проявят обычное гостеприимство и готовность помочь. Сказать по чести, едва ли в местные академические воды заплывала рыба покрупней, чем Моррис, поэтому он приготовился чуть ли не к торжественному (по мере возможности) приему и всеобщему вниманию. Но никто так и не заглянул к нему, и Моррис растерялся. Уж не утратил ли он взращенного с молодости таланта громко заявлять о своем существовании? Он так привык всегда быть в гуще событий, но здесь никаких событий не было.

Но вот каникулы подошли к концу и гробовая тишина факультетских коридоров нарушилась, а с ней пропал и дух безлюдья. Преподаватели начали стекаться на свои рабочие места. Сидя за столом у себя в комнате, Моррис слышал, как они бегают по коридорам, приветствуют друг друга, смеются, хлопают дверями. Однако стоило ему выйти из кабинета, как все начинали сторониться его, ныряя по комнатам при его появлении или глядя на него поверх головы, как на сантехника. А когда он решил, что пора ему взять инициативу на себя и заманить коллег к себе в комнату, перехватив их по дороге в буфет, они вдруг стали обращаться с ним как старые, хотя и не очень близкие знакомые: кивали или небрежно улыбались ему на ходу, не прерывая разговора. Из чего можно было сделать вывод, что им известно, кто он такой. Это делало излишним необходимость знакомства и одновременно исключало повод для дальнейшего общения. Моррису стало казаться, что никто с ним так и не заговорит. Они так и будут отделываться улыбочками и кивками, через полгода воды сомкнутся над его головой и снова все пойдет так, будто он и не нарушал всеобщего покоя.

Такое обращение подкосило моральный дух профессора Цаппа. От долгого молчания у него вышли из строя голосовые связки, и в те редкие моменты, когда он заговаривал, звук собственного голоса казался ему хриплым и чужим. Он мерял шагами кабинет, как заключенный – тюремную камеру, и все не мог понять, чем вызвано подобное к нему отношение. Что с ним такое – у него дурно пахнет изо рта? Или его подозревают в сотрудничестве с ФБР?

В своем вынужденном отшельничестве Моррис невольно стал искать утешения в средствах массовой информации – он и в лучшие времена был заядлым телезрителем и радиослушателем. В его эйфорийском кабинете радио было всегда настроено на коротковолновую радиостанцию, передающую баллады в стиле рок и соул, а дома, в комнате, где он работал, стоял цветной телевизор, поскольку ему лучше писалось под спортивные программы (особенно хорошо под бейсбол, но футбол, хоккей и баскетбол тоже годились). Сняв в Раммидже квартиру, он тут же взял напрокат телевизор, но передачи его надежд не оправдали – это были в основном экранизации книг, которые он уже читал, и американские комедийные сериалы, которые он уже видел. И, естественно, не было никакого футбола, хоккея и баскетбола. Показывали, впрочем, соккер, футбол по местным правилам, которым со временем он мог бы увлечься – в игре этой явно ощущалась та смесь артистизма и спортивной злости, которая столь необходима зрелищным видам спорта; однако время под подобные программы отводилось весьма скудное. В субботу вечером, правда, показали четырехчасовое спортивное обозрение – Морриса ждал его с большим нетерпением, – от которого сразу захотелось податься в супермаркет или куда угодно, лишь бы не видеть всей этой бесконечной вереницы соревнований по стрельбе из лука среди женщин, зональных турниров по плаванию, состязаний по рыбной ловле и чемпионатов по настольному теннису. А по другому каналу в это же время под дождь со снегом шел репортаж о кроссе по пересеченной местности на инвалидных колясках – по крайней мере, такое у Морриса сложилось впечатление.

У него был краткий роман с «Радио‑1», который в результате перерос в подобие садомазохистского брачного союза. Пробудившись спозаранок в раммиджском отеле (в то самое утро, когда его дыхание обратилось в пар), он поймал по своему транзистору программу, воспринятую им как забавную пародию на американские передачи, строящиеся по эффективной схеме некоммерческой рекламы. С той только разницей, что здесь диск‑жокей вместо товаров рекламировал собственную персону – и на ваши головы лился поток трескотни по поводу того, какой он славный, веселый и неотразимый малый, – а также слушателей, чьи полные имена, подробные адреса, а при случае и даты рождения вместе с автомобильными номерными знаками он недолго думая передавал в эфир. Время от времени он вставлял музыкальные проигрыши во славу себе и окружающим и с той же неуемной радостью сообщал о дорожных происшествиях на автостраде. Одним словом, умора. Впрочем, Моррису показалось, что для юмористической передачи это рановато, но оторваться он не мог. Когда передача закончилась и ее сменила другая, совершенно ей подобная, в его душу закралось сомнение. Наверное, англичан, подумал он, хлебом не корми, дай посмеяться. Даже метеорологический прогноз походил на мистификацию, ибо предсказывал на ближайшие сутки всевозможные перемены в погоде без малейшего намека на конкретность, включая температуру воздуха. И только прослушав подряд четыре программы, построенные по одной и той же формуле – самовлюбленный вздор диск‑жокея, перечисление имен и адресов, дурацкие музыкальные заставки, – Моррис осознал весь ужас происходящего: «Радио‑1» такое и есть, и ничего другого от этого канала не дождешься.

Единственным, кто скрашивал его одиночество в Англии, был доктор О'Шей. Он приходил к нему посмотреть телевизор и угоститься виски, а также, возможно, часок‑другой отдохнуть от радостей семейной жизни, поскольку всякий раз он робко стучал в дверь и на цыпочках входил в комнату, то и дело подмигивая и упреждающе подняв палец, словно прося Морриса не заговаривать с ним, пока дверь не закроется, отсекая доносившиеся снизу стенания миссис О'Шей и вопли младенцев. О'Шей был для Морриса загадкой. Он был совсем не похож на доктора – по крайней мере, на тех врачей, которых знал Моррис, – холеных, процветающих особ, владеющих гигантскими машинами и роскошными домами в престижных пригородах. О'Шей вечно ходил в мешковатом вытертом костюме и обветшалых рубашках, его небольшой автомобильчик знавал лучшие времена, и ему явно всего недоставало – сна, денег, развлечений – всего, за исключением, пожалуй, тревог по всяким поводам. По той же самой причине весьма нехитрые пожитки Морриса вызывали в нем приступы пугливой зависти, как будто он отродясь не видал подобной роскоши. Японский магнитофон Морриса он разглядывал со страхом и жадным любопытством, как дикарь – миссионерскую трутницу, и у него не укладывалось в голове, как может человек иметь такое количество рубашек, чтобы зараз отправлять в прачечную по полдесятка. Когда же ему предлагалась выпивка, он почти (но все же не совсем) терял способность сделать выбор из трех сортов виски, тяжко вздыхал и бормотал себе под нос, вертя в руках бутылки и разглядывая этикетки: «Пресвятая Богородица, да это же выдержанный бурбон «Старый дед» из Кентукки, а вот и сам старикан, – ну точно, это он и есть, прямо глазам не верю…»

Когда у Морриса появился цветной телевизор, доктор О'Шей буквально изнемог от возбуждения. Он засеменил по лестнице вслед за доставщиками, в комнате стал суетиться и путаться под ногами, а когда они ушли, застыл как зачарованный перед настроечной таблицей, то и дело дотрагиваясь до корпуса телевизора, словно ожидая, что от этого контакта на него снизойдет какая‑то особая благодать.

– Да, если бы я собственными глазами его не увидел, ни за что бы не поверил, – сказал он со вздохом. – Какой вы счастливчик, мистер Цапп.

– Но я же напрокат телевизор взял, – удивленно возразил Моррис, – это любой может сделать. Всего за несколько долларов в неделю.

– Вам легко говорить, мистер Цапп, в вашем‑то положении… Куда как легко, мистер Цапп.

– Ну, если вам что‑нибудь захочется посмотреть, заходите…

– Как вы добры, мистер Цапп, как внимательны. Уж я не премину воспользоваться вашим любезным приглашением.

И он свое слово сдержал. К несчастью, телевизионные пристрастия О'Шея сводились к комедийным сериалам и мыльным операм, которые доктор с наивной неразборчивостью принимал за чистую монету: он вертелся и подпрыгивал, стуча кулаком по ручке кресла, поддавая Моррису под ребра и сопровождая действие фильма возбужденным комментарием: «Ага! Попался, голубчик, вот уж чего ты не ожидал!.. Ой! Ты что это, тетя, ты что?.. А, вот так‑то будет лучше, смотри мне! Ай! Нет! Только не это! Только не это! О Господи, этот парень меня доконает!..» и так далее. К счастью, в середине фильма доктор О'Шей обычно погружался в сон, обессилев от сопереживаний и тягот трудовою дня, и тогда, выключив телевизор, Моррис брался за книгу. Компания у него была еще та…

К величайшей скорби Филиппа Лоу, его главным достоинством в глазах эйфорийцев оказалось знакомство с Чарлзом Буном. Он неосторожно упомянул о нем в разговоре с Вайли Смитом, и буквально в считанные часы весть облетела все закоулки кампуса. В его кабинет потянулись люди, жаждущие знакомства с Чарлзом Буном или желающие услышать какую‑нибудь историю из его прошлой жизни, а ближе к вечеру позвонила жена завкафедрой, миссис Хоуган, умоляя посодействовать в том, чтобы заполучить Буна на свою вечеринку. В это верилось с трудом, но, похоже, все в Эйфории помешались на шоу Чарлза Буна. При первой же возможности Филипп его прослушал и впредь с садомазохистским упорством не пропускал ни одной последующей передачи.

Идея программы была не нова: прямая линия, по которой радиослушатели звонят в студию, чтобы обсудить всевозможные проблемы с ведущим или между собой. Но шоу Чарлза Буна отличалось от обычных передач в прямом эфире. Во‑первых, его транслировала некоммерческая радиостанция, существовавшая за счет слушательских взносов и пожертвований и потому свободная от политического и экономического давления. Во‑вторых, в то время как ведущие большинства подобных американских программ стремились избегать конфликтов, были корректны и оставались в тени, давая выговориться всем желающим и демонстрируя свое безграничное терпение, обходительность и, как результат, отсутствие убеждений, Чарлз Бун был агрессивно и умышленно предвзят. Там, где речь заходила, например, о преимуществах отцовства, он провоцировал аудиторию признаниями сына‑уголовника. Он занимал крайне радикальные позиции по таким вопросам, как наркотики, секс, национализм, война во Вьетнаме, и с ожесточением спорил, иногда переходя на грубости с не согласными с ним слушателями и даже отсекая с ними связь на полуслове. Ходили слухи, что он оставлял себе телефоны заинтересовавших его девушек, а после передачи обзванивал их и назначал свидания. Нередко он начинал передачу цитатой из Витгенштейна или Камю, а то и стихотворением собственного сочинения, и этим открывал дискуссию со слушателями. Аудитория же у него была самая пестрая, и кто только не настраивался по ночам на его волну – студенты, профессора, хиппи, дезертиры, страдающие бессонницей, наркоманы и члены религиозных сект. Домохозяйки, дожидающиеся возвращения загулявших мужей, делились с Чарлзом Буном своими супружескими проблемами; водители‑дальнобойщики, слушая программу в своих тряских кабинах и приходя в ярость от Буна или Камю, сворачивали на обочину к аварийным телефонам‑автоматам и звонили в студию с маловразумительными комментариями. Шоу Чарлза Буна усиленно обрастало фольклором, и Филиппа так часто потчевали историями из прошлых передач, что ему стало казаться, будто он сам все это слышал: раз, например, Бун говорил с перепуганной насмерть беременной женщиной, у которой начались схватки, был случай, когда он отговорил от самоубийства священника‑гомосексуалиста, а однажды по его просьбе с ним делились своими мыслями о сексуальной революции многочисленные пары в первые минуты после любовного акта. В его передаче, разумеется, не было никакой рекламы, но, чтобы досадить конкурирующим радиостанциям, Бун изредка по собственной инициативе нахваливал какой‑либо местный ресторан, или новый фильм, или магазин мужской одежды. Филиппу было ясно как день, что под всей этой эксцентричностью и культурными претензиями гулко бьется сердце откровенного шоу‑бизнеса, однако местным жителям программа, несомненно, была в новинку и привлекала их своей смелостью и непосредственностью.

– А где же мистер Бун? – спросила миссис Хоуган Филиппа, едва он появился на пороге их роскошного загородного дома, и обшарила его взглядом с головы до ног, словно он мог прятать Буна где‑то на себе. Филипп заверил ее, что приглашение он передал, и тут словно из‑под земли возник сам Хоуган и стиснул его ладонь в мощном мозолистом рукопожатии.

– А вот и вы, мистер Лоу, чертовски рад вас видеть!

Он провел Филиппа в просторную комнату, где уже собралось человек сорок, и щедро налил ему джина с тоником.

– Что ж, давайте мы вас представим! Здесь почти вся английская кафедра.

У Филиппа всплыло в памяти одно‑единственное имя:

– Я до сих пор не знаком с мистером Крупом.

Лицо Хоугана несколько позеленело на скулах.

– Крупом?

– Его имя так часто мелькает на значках, – пояснил Филипп со смешком, пытаясь скрыть явную с его стороны оплошность.

– А, да‑да! Это точно! Но вообще Карл Круп по коктейлям не ходит. Говард! – Хоуган тяжело опустил огромную лапу на плечо бледного молодого человека в очках, проплывавшего мимо с поднесенным к губам стаканом виски. Тот слегка пошатнулся, но, проявив ловкость, виски на ковер не пролил. Филиппа представили Говарду Рингбауму.

– Я как раз говорил мистеру Лоу, – сказал Хоуган, – что Карла Крупа нечасто встретишь на кафедральных сборищах.

– Я слышал, – ответил Рингбаум, – что Карл полностью переосмыслил свой курс «Похороны книги?». В этом семестре он снимает из названия вопросительный знак.

Хоуган загоготал и, удаляясь, как следует влепил Рингбауму промеж лопаток. Рингбаум покачнулся, но устоял на ногах, не расплескав напитка.

– Чем вы занимаетесь? – спросил он Филиппа.

– Сейчас я пытаюсь разобраться со своей нагрузкой.

Рингбаум нетерпеливо затряс головой.

– Да нет, каков предмет ваших исследований?

– А вы, насколько я знаю, занимаетесь неоклассическими пасторалями? – уклончиво отреагировал Филипп.

Рингбаум был приятно польщен.

– Верно. А откуда вы знаете? Читали мою статью в университетском вестнике?

– Нет, я тут на днях просматривал «Бюллетень курсов»…

Рингбаум помрачнел.

– Уж не поверили ли вы всему, что там написано?

– Да нет, конечно… А что вы думаете об этом самом Крупе? – полюбопытствовал Филипп.

– А ничего не думаю. У меня тоже в этом семестре перевыборы, и если я не получу ставки, никто не будет ходить со значками «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ РИНГБАУМА».

– Эти перевыборы, как я посмотрю, дело довольно нервное.

– А у вас в Англии разве не такая же система?

– Нет‑нет. У нас есть испытательный срок, но это более или менее формально. А наделе, если вас назначили на должность, то избавиться от вас уже невозможно – если, конечно, вы не совратите какую‑нибудь студентку или не вляпаетесь в аналогичный скандал. – Филипп засмеялся.

– Здесь вы можете трахать студенток сколько вам угодно, – сказал Рингбаум без тени улыбки, – но если у вас слабовато с публикациями… – И он выразительно провел ладонью по горлу.

– Эй, Говард!

Рингбаума окликнул молодой человек в рубашке из черного шелка с выделкой и красным шейным платком. За ним шла по пятам потрясающая блондинка в нарядной розовой пижаме.

– Эй, Говард, кто‑то мне сейчас сказал, что один тип из Англии попросил Хоугана представить его Карлу Крупу. Хотел бы я видеть реакцию нашего старого хрыча!

– Вот он тебе расскажет, – ответил Рингбаум. кивнув в сторону Филиппа.

– Боже мой! А вы, часом, не тот самый тип из Англии?

– Сай, дорогой, поосторожней с выражениями! – сказала женщина.

– Ах, извините, – ответил молодой человек. – Я зовусь Сай Готблатт. А это Белла. Если вы, глядя на ее наряд, подумаете, что она только что из постели, то вы будете недалеки от истины.

– Не обращайте на него внимания, – сказала Белла. – Как вам Эйфория?

Из двух вопросов, задаваемых ему гостями, этот был для него наиболее предпочтителен. Вторым же вопросом было: «Над чем вы работаете?»

– Над чем вы работаете, мистер Лоу? – спросил, снова налетев на Филиппа, Люк Хоуган.

– Люк! – крикнула миссис Хоуган, избавляя Филиппа от необходимости искать ответ. – Кажется, наконец, пришел Чарлз Бун!

По холлу пронеслось волнение, и все головы дружно повернулись к выходу. Бун действительно прибыл, с демонстративным пренебрежением одетый в майку и джинсы и в сопровождении надменной и импозантной девушки из банды «Черные пантеры», которой ночью предстояло выступить в его программе. Они уселись в углу с коктейлями «Кровавая Мэри» и соблаговолили дать аудиенцию профессорско‑преподавательскому составу с женами: все гости, вытянув шеи, окружили их плотным восторженным кольцом. Девушка‑пантера, правда, принимала в этом мало участия и лишь обводила холодным взглядом роскошную меблировку хоугановского дома, словно прикидывая, хорошо ли она будет гореть. Однако Бун с лихвой компенсировал ее неразговорчивость. Филипп, который вообще‑то рассчитывал оказаться на этом вечере в центре внимания, стоял всеми забытый на задах этого маленького королевского двора. Огорченный, он вышел из гостиной на террасу. Там, опершись о перила и скучающе глядя на бухту, в одиночестве стояла женщина. Над бухтой развернулось грандиозное зрелище: садилось солнце, и его багровый шар словно повис на гибких тросах подвесного Серебряного моста. Филипп остановился метрах в четырех от женщины.

– Чудесный вечер, – сказал он.

Она бросила на него быстрый взгляд и вновь продолжила созерцание заката.

– Да, – ответила она немного погодя.

Филипп нервно отхлебнул из бокала. В присутствии этой молчаливой, задумчивой женщины он чувствовал себя неловко и не мог вполне насладиться видом на бухту. И он решил вернуться в дом.

– Если вы идете в гостиную… – вдруг произнесла женщина.

– Да?

– Плеснете мне еще?

– Конечно, – ответил Филипп, беря у нее бокал. – Побольше льда?

– Побольше льда, побольше водки. Тоника не надо. И поищите под прилавком бара бутылку «Смирнофф». А стоящую на виду бутыль, купленную по дешевке, проигнорируйте.

Филипп послушно отыскал скрываемую от посторонних глаз бутылку и наполнил бокал, явно не рассчитав место, необходимое для льда, который он (имея мало опыта в обращении с крепкими напитками) положил в последнюю очередь. Вдалеке по‑прежнему безостановочно лилась речь Чарлза Буна, повествующего о своих планах телевизионных программ по искусству. «Все будет иначе… искусство в действии… установить камеру перед скульптором на месяц‑другой, затем прогнать пленку со скоростью пятьдесят тысяч кадров в секунду, и можно будет видеть, как скульптура приобретает очертания… Поставить модель перед двумя художниками… взять две камеры, показывать процесс на разделенном пополам экране… увидеть контраст… продать картины с аукциона в конце программы…» Филипп добавил и себе в бокал джину с тоником и понес напитки на террасу.

– Спасибо, – сказала женщина. – Что, этот говнюк там все еще треплется и никак не может кончить?

– Да, это уж точно.

– Вы, я надеюсь, не из его поклонников?

– Решительно нет.

– Давайте за это выпьем.

И они за это выпили.

– Ого, – сказала женщина, – а вы мне неслабо налили.

– Я следовал вашим указаниям.

– От души, – сказала женщина. – Мы, кажется, не знакомы. Вы – приглашенный профессор?

– Да, я – Филипп Лоу, по обмену с профессором Цаппом.

– Вы сказали, Цаппом?

– А вы его знаете?

– Еще как. Это мой муж.

Филипп поперхнулся джином:

– А вы его жена?

– Вас это удивляет? Я что, слишком старая? Или слишком молодая?

– Нет‑нет, – ответил Филипп.

– Что – нет?

В ее небольших зеленых глазах сверкнула насмешка. У нее были рыжие волосы, яркая, но не слишком привлекательная внешность и в целом не очень ухоженный вид. Ей можно было дать лет тридцать пять.

– Я просто удивился, – ответил Филипп. – Я полагал, что вы поехали в Раммидж вместе с мужем.

– А вы с женой сюда приехали?

– Нет.

Ее ответный жест подразумевал, что все его предположения не имеют под собой ни малейшего основания.

– Я бы хотел взять ее с собой, – сказал Филипп, – но мой визит был организован в очень короткий срок. К тому же у нас дети, так что были бы проблемы со школой и так далее. Да и дом не на кого оставить…

И он продолжал в том же духе и говорил, как ему показалось, несколько часов, будто отвечая на обвинение перед судом. И уже почувствовал, что несет явный вздор и никак не может остановиться, потому что миссис Цапп своим молчанием и насмешливым взглядом будто усугубляла его вину.

– А у вас есть дети? – спросил он наконец с отчаяньем.

– Двое. Близнецы. Мальчик и девочка. Девять лет.

– Ну, тогда вам понятны мои проблемы.

– Мне кажется, у нас с вами разные проблемы, мистер Лоу.

Она отвернулась лицом к заходящему солнцу, которое уже опускалось в море позади Серебряного моста, и сделала медленный глоток.

– А кстати, как отнеслась ко всему этому ваша жена, мистер Лоу? Ее тоже заботят дети с их школой, дом и все такое прочее? Она не была против вашей поездки?

– Ну, мы, конечно, это тщательно обсудили… Принять решение было непросто… Последнее слово оставалось за ней… – (Он снова почувствовал, что его втягивает в воронку навязчивого самооправдания.) – Да что там говорить, для нее эта сделка очень невыгодна.

– Какая еще сделка? – резко спросила женщина.

– Ну, это просто оборот речи. Я хочу сказать, что я получил массу прекрасных возможностей, оплаченный отпуск, если хотите. А у нее жизнь почти не изменилась, разве что стала более одинокой. Да вы, наверное, и сами это почувствовали.

– Что я почувствовала, отправив Морриса в Англию? Блаженство, просто блаженство.

Филипп вежливо пропустил эту ремарку мимо ушей.

– Как хорошо растянуться в собственной постели. – сказала она, раскинув руки и обнаружив под мышками рыжую поросль, – когда никто не дышит тебе в лицо перегаром и не лапает между ног…

– Я, пожалуй, вернусь в гостиную, – сказал Филипп.

– Я вас сконфузила, мистер Лоу? Извините. Давайте поговорим о чем‑нибудь еще. О виде на бухту. Не правда ли, он великолепен? У нас тоже есть вид из окна. Тот же самый. У всех в Плотине один и тот же вид, кроме нефов и белых голодранцев, у которых квартиры внизу. Если вы живете в Плотине, у вас должен быть вид из окна. Это первое, о чем спрашивают, когда покупают дом. Есть ли вид из окна. Один и тот же, разумеется. И нет никакого другого вида. Куда бы вы ни шли – на обед ли, на вечеринку, – дома будут разные, шторы на окнах разные, и все один и тот же долбаный вид. Мне иногда хочется взвыть.

– Ну, здесь я с вами не согласен, – сухо сказал Филипп. – Мне, наверное, он никогда не надоест.

– Но вы здесь не жили десять лет. Еще погодите. Как известно, тошнота подступает медленно.

– Я думаю, что после Раммиджа…

– А что это такое?

– Это город, откуда я приехал. И куда уехал ваш муж.

– Да‑да, припоминаю… как вы сказали – Сраммидж?

– Раммидж.

– А мне что‑то другое послышалось. – Она чересчур громко рассмеялась и пролила себе на платье водку. – Черт. Ну и что такое Раммидж? Моррис все его расхваливал, а другие говорят, что это гнусная дыра.

– И то и другое – преувеличение, – сказал Филипп. – Это большой промышленный город со всеми его преимуществами и недостатками.

– И в чем же преимущества?

Филипп напряг память, но ничего не смог назвать.

– Мне пора вернуться в дом, – сказал он. – Я еще мало с кем познакомился.

– Расслабьтесь, мистер Лоу. Вы еще не раз их увидите. Одни и те же люди ходят на одни и те же вечеринки в одни и те же дома. Расскажите что‑нибудь о Сраммидже. Или нет, лучше о своей семье.

Филипп предпочел откликнуться на первую просьбу.

– Ну, не все у нас так плохо, как думают некоторые, – сказал он.

– У вас в семье?

– Нет, в Раммидже. Там есть приличная картинная галерея, и симфонический оркестр, и драмтеатр, и кое‑что еще. И за город выехать легко.

Миссис Цапп снова погрузилась в молчание, опять вынудив его слушать свой голос, которому явно недоставало искренности. Он терпеть не мог концертов, редко ходил в картинную галерею и лишь раз в году осчастливливал своим присутствием драмтеатр. А эти унылые вылазки за город по воскресеньям после обеда? И в чем же преимущество города, из которого можно легко сбежать?

Поиск по сайту: