Женщины Плотина на марше 7 страница

– Похоже на мои семинары, – вставил Филипп. Но они так увлеклись темой, что шутки не оценили.

Кэрол сказала:

– А у нас был ведущий, так он знал, как народ встряхнуть. Все должны были выложить содержимое своих кошельков и бумажников на стол. Полное саморазоблачение, выворачиваешь себя наизнанку, все видят, что ты там прячешь: презервативы, тампакс, старые любовные письма, памятные медали, похабные картинки и прочую муру. Это было как откровение, полный отпад. Там у одного чувака была фотография мужика на пляже – абсолютно голого и с пистолетом в кобуре. Оказалось, его папаша. Как вам это?

– Балдеж! – сказала Военная Униформа.

– А ну‑ка давайте попробуем, – сказал Филипп, кидая в круг свой бумажник.

Кэрол высыпала его содержимое на пол.

– Пустой номер, – сказала она. – То, что там и должно быть. Все очень скучно и пристойно.

– Такой я и есть, – вздохнул Филипп. – Ну, кто следующий? – Но ни у кого не оказалось при себе ни кошелька, ни бумажника.

– Да все это фигня, – сказал Ковбой. – А вот у нас в группе мы изучали язык тела…

– Это ваши дети? – спросила Мелани, перебирая фотографии. – Умненькие, только что‑то грустные.

– Это потому, что я такой зажатый, – ответил Филипп.

– А это ваша жена?

– Она тоже зажатая. – Новое словечко ему явно понравилось. – У нас вообще вся семейка зажатая.

– Она симпатичная.

– Это старый снимок, – сказал Филипп. – Даже я тогда был симпатичный.

– А вы и сейчас симпатичный, – сказала Мелани. Она вдруг наклонилась и поцеловала его в губы.

И Филипп пережил ощущение, которого он не помнил уже лет двадцать, – это было теплое, тающее чувство, поднимающееся откуда‑то из жизненно важной сердцевины его тела, доходящее до всех конечностей и нежно угасающее там. От этого единственного поцелуя пробудились все нескладные восторги его юношеской чувственности и вся ее стыдливость. Не поднимая глаз на Мелани, не в силах вымолвить ни слова, он сконфуженно уставился на носки своих ботинок, чувствуя, как у него запылали уши. Трус! Дуралей!

– Смотрите, я покажу, что это такое, – сказал Ковбой, сбрасывая с себя замшевое пальто. Он встал и отгреб ногой лежащую на полу грязную посуду. Мелани собрала тарелки и понесла их на кухню. Филипп засеменил впереди, распахивая двери и радуясь предстоящему тет‑а‑тет над кухонной мойкой. Мытье посуды – это больше по его части, чем язык телодвижений.

– Мне мыть или вытирать? – спросил он и, встретив ее непонимающий взгляд, добавил: – Я помогу вам вымыть посуду.

– Да ну, я ее просто здесь оставлю – пусть отмокает.

– А я так и не прочь, – заискивающе сказал он, – я вообще люблю мыть посуду.

Мелани рассмеялась, показав два ряда белых зубов. Один из верхних резцов у нее был с кривинкой – пожалуй, единственный ее изъян. В своем длинном белом платье, присобранном под грудью и ниспадающем до пола, она была неотразимо хороша.

– Да бросим все это здесь.

И он последовал за ней в гостиную. Там, посередине комнаты, стоял Ковбой спиной к спине с Кэрол:

– Вы будете общаться, касаясь друг друга телом, – пояснял он, сопровождая свои слова действием, – через спину, через лопатки.

– Через зад…

– Да, и через зад. У людей спины мертвые, просто мертвые, оттого что они их никак не используют, так ведь? – Ковбой уступил место Военной Униформе и начал инструктировать Дидри и Черное Кимоно.

– Хотите попробовать? – спросила Мелани.

– Хочу.

Ее спина уверенно и податливо прильнула к его академически сутулому хребту, а крепкая попка – к его обмершим от счастья тощим чреслам. Заброшенные назад волосы Мелани заструились по его груди, и все вокруг поплыло. Мелани захихикала:

– Эй, Филипп, ну и что вы хотите сказать мне вашими лопатками?

Кто‑то пригасил свет и сделал погромче индийскую музыку, под которую пары стали качаться и извиваться, прижимаясь друг к другу в пульсирующих оранжевых пронизанных дымом сумерках. Это было похоже на танец, и все они были танцоры, и одним из них был Филипп – наконец… Свободная импровизация дионисийского празднества, которого он так жаждал… Свершилось.

Мелани смотрела на него отсутствующим взглядом. Тело ее было во власти музыки, которую слушали ее веки, слушали ее соски, слушали кончики ее пальцев. Вот музыка стала едва слышной, но танцующие не теряли ритма. Она качалась, он качался, все они качались, кивая в такт головой, то замедляя, то ускоряя движения, повинуясь перебирающим струны пальцам, легкому барабанному перестуку, всем переходам и переливам тона и тембра. Темп музыки стал нарастать, струны зазвенели громче, а потом еще быстрее и громче, и в ответ тела закружились неистово, замелькали руки, защелкали пальцы, захлопали ладоши. Волосы Мелани, извивающейся в гибких поклонах, то заметали пол, то взлетали в потолок, рассыпаясь в оранжевом свете миллионом сверкающих нитей. Сиянье глаз, сверкание капелек пота, ожившие женские груди, шлепки соприкасающихся тел, резкие восторженные вскрики, пронизывающие дымную пелену… Внезапно музыка остановилась, и все в изнеможении упали на подушки, задыхаясь, и обливаясь потом, и расплываясь в блаженных улыбках.

Следующим номером Ковбой показал им ножной массаж. Филипп улегся на пол лицом вниз, а Мелани прошлась босыми ногами по его спине, заставив его пережить острую смесь наслаждения и боли. И прямо сейчас, с вдавленным в пол лицом, вывернутой шеей и легкими, из которых выжат воздух, чувствуя, как его лопатки проваливаются в грудную клетку, а позвоночник скрипит, как дверь на ржавых петлях, он мог бы испытать оргазм без всяких затруднений – что ж, если подумать, кое‑кто платит за это в борделях немалые деньги… И когда Мелани наступила ему на ягодицы, он тихонько застонал. Она соскочила с него.

– Больно?

– Нет‑нет, совсем нет. Давайте еще!

– Теперь моя очередь.

Он стал отказываться – он и тяжелый, и неуклюжий, и не дай Бог сломает ей спину. Но она настояла на своем и распростерлась перед ним в своей белой одежде, как приносимая в жертву девственница. Что там бордели… Краешком глаза он увидел Кэрол, которая подпрыгивала на могучей спине Черного Кимоно.

– Топчи меня, детка, топчи сильнее! – стонало Черное Кимоно.

В темном углу Ковбой и Военная Униформа проделывали над Дидри что‑то столь необычное и экзотичное, что оттуда доносилось лишь усиленное пыхтенье и покрякивание.

– Ну давайте же, Филипп! – умоляющим голосом сказала Мелани.

Он разулся, снял носки и осторожно взобрался ей на спину, с помощью рук удерживая равновесие над мягкой податливой плотью и хрупкими косточками. Какое божественное наслаждение месить мозолистыми ногами нежное девичье тело… Такое, наверное, чувствуют давильщики винограда… Темная первобытная радость обладания этой покорной юной красотой явно пересиливала опасение за нежную грудь Мелани, расплющенную под его ногами и, судя по всему, не защищенную нижним бельем.

– Не больно?

– Нет, это просто кайф, это очень полезно для позвоночника!

Балансируя, он поставил одну ногу на ее талию, а другой стал нежно массировать ей ягодицы. Ступня, как он теперь понял, была сильно недооцененной эрогенной зоной. И тут, потеряв равновесие, он соскочил со спины Мелани и наступил на чашку с блюдцем, от которых сразу же остались одни черепки.

– Ой! – вскрикнула Мелани, поднимаясь. – Ногу не порезали?

– Нет, но осколки лучше убрать. – Он сунул ноги в туфли и поспешил на кухню выносить мусор. Когда он ссыпал его в ведро, в кухню вбежал Ковбой и начал торопливо открывать дверцы шкафов и ящики буфетов. Он был одет лишь в короткие шорты.

– Где может быть салатное масло, Филипп?

– Что, народ проголодался?

– Да нет, мы сейчас все разденемся и натрем друг друга маслом. Никогда не пробовал? Полный улет! Ага, вот! – Он вытащил из буфета большую банку кукурузного масла и торжествующе подбросил ее в воздух.

– А соли с перцем не нужно? – вяло пошутил Филипп, но Ковбой уже убегал. – Пошли! – крикнул он через плечо. – Сейчас похиппуем!

Филипп медленно зашнуровал ботинки, думая, как ему поступить. Затем вышел в переднюю. Из полумрака гостиной доносились смех, восклицания и звуки ситара. Дверь туда была нараспашку. Он в нерешительности постоял на пороге, затем развернулся, стал подниматься по лестнице, ведущей в его пустую квартиру, и по дороге тоскливо сказал сам себе: «Ты уже стар для подобных вещей, Лоу, ты только оконфузишься и будешь выглядеть полным идиотом, и вообще, подумай о Хилари». Другой же его голос вдруг произнес: «Херня» (слово, которому он сам удивился, даже произнеся его про себя). «Все это херня, Лоу, а когда ты вообще годился для подобных вещей? Ты просто струсил, ты боишься себя и своей жены! Подумай только, чего ты себя лишаешь – натереть салатным маслом Мелани Бирд, подумай только!» И, думая об этом, он остановился у своей двери, готовый вернуться в гостиную, и вдруг к удивлению своему увидел спешащую вверх по лестнице Мелани Бирд. Подбежав к нему, она шепотом спросила:

– Можно я у вас сегодня переночую? Я знаю, что у одного из парней недавно был триппер.

– Пожалуйста, – едва слышно пробормотал он и впустил ее в квартиру, мгновенно протрезвев. Сердце его застучало, а в животе что‑то начало таять: что это? После двенадцати лет единобрачия он ляжет в постель с другой женщиной? И прямо сейчас? Без подготовительных мероприятий, без переговоров? Он включил свет, и от яркой вспышки они оба зажмурились. Даже Мелани выглядела слегка смущенной.

– Где мне лучше лечь? – спросила она.

– Я и не знаю, а где вы хотите? – Он повел ее по квартире, распахивая перед ней двери, как гостиничный портье. – Это спальня, – сказал он, щелкая выключателем, и свет предъявил их взору непомерных размеров кровать, раскидываясь на которой по ночам он чувствовал себя, как на футбольном поле. – Или вот еще одна комната, где я работаю, но здесь тоже есть где лечь. – Он вошел в кабинет и сгреб с дивана книги и бумаги. – Он довольно удобный, – сказал он, надавливая на матрас растопыренными пальцами. – Выбирайте.

– Ну, это, наверное, зависит от того, хотите вы трахаться или нет.

Вздрогнув, Филипп наморщил лоб:

– Ну а сами вы что об этом думаете?

– Сказать по правде, я бы обошлась без этого. Ничего против вас не имею, но только чертовски устала. – Она медленно, по‑кошачьи, зевнула.

– Ну раз так, ложитесь на моей кровати, а я буду спать здесь.

– Нет‑нет, я лягу здесь, – сказала она и решительно опустилась на диван. – Все отлично, уверяю вас.

– Что ж, как хотите… ванная в конце коридора.

– Спасибо. Вы меня просто выручили.

– Ну что вы, – сказал Филипп и, пятясь, вышел из кабинета. Он даже и не знал, радоваться или огорчаться такому окончанию разговора. Эти сомнения не давали ему уснуть, и он долго еще раздраженно ворочался в своей гигантской кровати. Потом потихоньку включил радио, надеясь, что оно нагонит сон. Радио было настроено на ту волну, на которой он оставил его прошлой ночью, – на шоу Чарлза Буна. Девушка из «Черных пантер» как раз растолковывала позвонившему, как применять марксистско‑ленинскую теорию революции в ситуации с угнетенными расовыми меньшинствами на высшей стадии промышленного капитализма. Филипп выключил радио. Немного погодя он пошел в ванную за аспирином. Дверь в кабинет была открыта, и недолго думая Филипп туда завернул. Мелани тихо и мирно спала – до него доносилось ее ровное, спокойное дыхание. Он сел за стол и включил лампу. Свет из‑под абажура косо упал на спящую девушку, на ее романтично разметавшиеся по подушке длинные волосы, на обнаженную свисающую до пола руку. Он так и сидел в пижаме, глядя на нее, пока у него не онемела нога. Он стал оттирать ее, и в этот момент Мелани открыла глаза и уставилась на него – сначала непонимающе, потом испуганно, а потом с сонным узнаванием.

– Я книгу искал, – сказал он, потирая ногу. – Что‑то не спится. – Он нервно усмехнулся. – Не дает покоя мысль о том, что вы здесь…

Мелани приподняла угол одеяла, молчаливо приглашая его в постель.

– Вот спасибо, а вы правда не возражаете? – пробормотал он, словно в благодарность за то, что кто‑то уступил ему место в переполненном вагоне. Диван действительно оказался узковатым, когда он туда забрался, и ему пришлось прижаться к Мелани, чтобы не свалиться с него. Прижаться к ней, такой теплой и без всякой одежды, было одно удовольствие. «О, – сказал он, – ах!» – но в целом не все получилось удачно. Она была в полусне, а его сильно отвлекала новизна ситуации. Он слишком рано кончил и доставил ей мало удовольствия. А потом, уже во сне, она обхватила руками его шею и прошептала «папочка». Он бережно выбрался из ее объятий и вернулся к своей исполинской кровати. Но не лег на нее, а стал рядом на коленях, будто это был катафалк с убиенным телом Хилари, и спрятал лицо в ладони. О Господи, прости меня, грешного!

Нечто вроде вины испытывал в это время и Моррис Цапп, когда он, съежившись, стоял у своей двери, за которой слышались вопли Бернадетты и грозные поношения доктора О'Шея – последний при этом подвергал первую суровой каре с помощью брючного ремня, ибо застал ее за чтением непристойной книги – и не только за чтением, но и за рукоблудием, а подобные излишества (грохотал О'Шей) есть не только смертный грех, за который душа ее полетит прямиком в ад, случись ей помереть без исповеди (что, судя по ее крикам, не казалось таким уж невозможным), но и причина физического и умственного упадка, ведущего к слепоте, бесплодию, раку матки, нимфомании и параличу… Моррис переживал, поскольку упомянутой непристойной книгой был номер «Плейбоя», столь внимательно изученный им самим в тот вечер и позже предложенный Бернадетте. Возвратясь с О'Шеем от миссис Райли, он застал девушку с журналом: она рассматривала его перед мерцающим телевизионным экраном с таким увлечением, что опоздала на долю секунды захлопнуть его и запихнуть под стул. Краснея и корчась от страха, она пробормотала какие‑то извинения и бочком стала пробираться к двери.

– Тебе понравился «Плейбой»? – умиротворяющим тоном спросил он. Она нерешительно качнула головой. – Тогда возьми почитать, – сказал он и бросил ей журнал, который упал к ее ногам, открывшись на развороте, где Мисс Январь заманчиво выставила перед объективом свой зад. Бернадетта одарила его смущенной щербатой улыбкой.

– Спасибочки, мистер, – сказала она и, схватив журнал, испарилась.

Вопли сменились приглушенными всхлипываниями. Услышав на лестнице шаги разъяренного отца семейства, Моррис мгновенно уселся на стул и сделал погромче телевизор.

– Мистер Цапп! – воззвал к нему О'Шей, ворвавшись в комнату и встав между Моррисом и телевизором.

– Слушаю вас, – сказал Моррис.

– Мистер Цапп, меня не касается, какие книги вы читаете…

– Вы не можете чуть‑чуть приподнять руку? – спросил Моррис. – Вы мне экран заслоняете.

О'Шей послушно поднял руку и стал напоминать человека, дающего клятву в суде. Яркая картинка из рекламы клубничного мусса зависла у него под мышкой, как какой‑то неприличный пузырь.

– Я обращаюсь к вам с просьбой не приносить в дом порнографию.

– Порнографию? У меня даже и порнографа [11]нет, – сострил Моррис, уверенный, что О'Шей шутки не оценит.

– Я имею в виду отвратительный журнал, который Бернадетта утащила из вашей комнаты. Без вашего ведома, я полагаю.

Моррис не поддался на провокацию, сообразив, что мужественная Бернадетта его не выдала.

– Вы, часом, не о моем «Плейбое» говорите? Но это абсурд! «Плейбой» все что угодно, но только не порнография! Его даже священники читают. И пишут туда статьи.

– Это, наверное, протестанты, – с презрением сказал О'Шей.

– Верните мне его, пожалуйста, – сказал Моррис. – Журнал.

– Я уничтожил его, мистер Цапп, – сурово заявил О'Шей.

Моррис ему не поверил. Через полчаса он как пить дать будет сидеть над журналом где‑нибудь в уголке, дрочить и пускать слюни над журнальными фотографиями. Но не девиц, а красочных бутылок виски и стереосистем…

Рекламный ролик по телевизору закончился, и пошли титры одного из любимых сериалов О'Шея в сопровождении столь знакомой ему музыкальной темы. Доктор скосил глаза на экран, не меняя позы оскорбленного достоинства.

– Может, сядете? – спросил его Моррис.

О'Шей медленно опустился в свое излюбленное кресло.

– Как вы понимаете, против вас я ничего не имею, мистер Цапп, – пробормотал он застенчиво. – Но миссис О'Шей не переживет, если узнает, что девушке попала в руки такая книга. Бернадетта – ее племянница, и моя жена несет ответственность за ее моральный облик.

– Ну, это понятно, – примирительным тоном сказал Моррис. – Виски или бурбон?

– Капелька виски не помешает, мистер Цапп. Извините, что я на вас так налетел.

– Забудем об этом.

– Мы с вами люди бывалые, конечно. Но юная девушка, только что из деревни… Я думаю, нам всем будет спокойнее, если вы будете прятать всякую подстрекательскую литературу подальше.

– Вы думаете, она может залезть ко мне?

– Ну, она же заходит к вам убирать, когда вас нет.

– Да что вы?

Моррис доплачивал за эти услуги полтора фунта в неделю, сомневаясь при этом, что хоть часть этих денег перепадает Бернадетте. Встретившись с ней на лестнице следующим утром, он сунул ей фунтовую банкноту.

– Я так понял, что ты убираешь мои комнаты, – сказал он. – Ты молодец, хорошо стараешься.

В ответ она сверкнула щербатой улыбкой и вопросительно заглянула ему в глаза.

– Мне к вам прийти на ночь?

– Нет‑нет, – решительно замотал он головой, – ты меня не так поняла. – Тут она услышала тяжелую поступь миссис О'Шей и побежала дальше. В другое время Моррис ухватился бы за этот шанс – и Бог с ним, со щербатым ртом, – но сейчас – то ли это уже возраст, то ли климат, трудно сказать, но определенно не хотелось напрягаться, а потом, глядишь, и расхлебывать последствия. Он очень ясно представлял себе, что может произойти, если О'Шей застукает его с Бернадеттой в постели или даже в комнате, куда ей заказан вход. Нет‑нет, ради этого не стоило в середине зимы сниматься отсюда и искать в Раммидже новое жилье. И чтобы избежать подобных происшествий, а также устроить себе заслуженную передышку, Моррис решил отправиться с ночевкой в Лондон.

Филипп проснулся в холодном поту от сна, в котором он мыл посуду у себя дома, на кухне. Одна за другой тарелки выскальзывали из его рук и с грохотом разбивались, падая на каменный пол. Мелани, которая, похоже, ему помогала, с ужасом смотрела на растущую гору черепков. Филипп застонал и протер глаза. Прежде всего он ощутил физический дискомфорт – изжогу, головную боль и серный привкус во рту. По дороге в ванную его затуманенный взор приметил сквозь открытую дверь в кабинет скомканные простыни на диване. И тут он вспомнил. Он хрипло произнес: «Мелани?» Ответа не последовало. В ванной никого не было. В кухне тоже. Он раздернул шторы в гостиной и отпрянул от хлынувшего в комнату света. В комнате пусто. Она ушла.

И что же теперь?

Душа его, как и желудок, была полна смятения. Случайная уступка Мелани его неуклюжей, скоротечной похоти сейчас, в воспоминаниях, казалась шокирующей, трогательной, восхитительной и непостижимой. Он и представить себе не мог, чтобы она придала хоть какое‑нибудь значение этому эпизоду, и потому не знал, как вести себя дальше. Но, вдруг подумал он, стискивая руками стучащие виски, проблемы этикета вторичны по отношению к проблемам этики. Вот главный вопрос: хочет ли он, чтобы это повторилось? Или, скорее (действительно, глупый вопрос – кому не хочется повторения?), пойдет ли он на это снова, если представится случай? Да, очень кстати место, где он поселился, называется оползневой зоной, мрачно думал он, обозревая из окна свой живописный ландшафт.

В тот день он еще долго смотрел в окно, не решаясь покинуть квартиру прежде, чем он поймет, как дальше быть с Мелани – продолжать эту связь или сделать вид, что ничего не произошло. Он уже собрался позвонить Хилари: возможно, звук ее голоса, как на сеансе шокотерапии, приведет в порядок его вконец запутавшиеся мысли. Но в последний момент у Филиппа не хватило смелости, и он попросил оператора соединить его с «Интерфлорой». В таких сомнениях и встретил он закат. Спать он лег рано, а в полночь проснулся от эротического сна. Похоже, он стремительно впадает в отрочество.

Первым делом, решил Филипп, надо увидеть Мелани и поговорить с ней начистоту. Если бы он высказал ей свои чувства, возможно, она бы помогла ему разобраться в них. Как он себе это представлял, он пошел бы на зрелые, непринужденные, дружеские отношения, которые не обязательно предполагают совместную постель, но, с другой стороны, вовсе и не исключают такой возможности. Да, завтра ему надо увидеться с Мелани. Он снова погрузился в сон, и на этот раз ему приснилось, что он последним покидает Эссеф, разрушенный после второго, рокового землетрясения. Он в одиночестве сидел в самолете, стартующем из аэропорта, и, глядя в окно на взлетную полосу, видел, как из‑под колес безумным узором стремительно расползаются трещины. Самолет взлетел в тот самый миг, когда земля, казалось, собралась поглотить его, и стал резко набирать высоту, оставляя под крылом неправдоподобный на вид город Эссеф, его дворцы и купола церквей, его небоскребы, прикрытые шапками облаков, – все это горит, разваливается и сползает в море.

Однако на следующий день и бухта, и город пребывали на своих местах и радовались солнцу в ожидании предательских подземных толчков. А вот Мелани нигде не было видно – она не нашлась ни через день, ни через два. Филипп то и дело выходил излома, под разными предлогами появлялся в прихожей и громко свистел на лестнице. Но все было напрасно. Несколько раз ему попадались Кэрол и Дидри, и в конце концов он набрался смелости спросить, где Мелани. Они ответили, что Мелани уехала на несколько дней. Может быть, нужна помощь? Он с благодарностью отклонил ее.

В тот же день в факультетском коридоре он споткнулся о сапоги, надетые, как оказалось, на ноги Ковбоя, сидевшего на полу под дверью Говарда Рингбаума в ожидании консультации.

– Привет! – осклабившись, сказал Ковбой. – Как поживает Мелани?

– Не знаю, – ответил Филипп. – Я несколько дней ее не видел. А вы?

Ковбой отрицательно покачал головой.

По коридору плыл тонкий гнусавый голос Рингбаума:

– Вы, похоже, перепутали в своей работе слова «сатира» и «сатиры», мисс Леннокс. Сатира – это стихотворный жанр; сатиры же – похотливые существа, наполовину люди, наполовину козлы, которые все время гоняются за нимфами.

– Мне надо идти, – сказал Филипп.

– Чао, – сказал Ковбой. – Расслабьтесь, и все будет хорошо.

Легко сказать. Все это уже стало походить на навязчивую идею. Ночью ему показалось, что девушка, звонившая в студию Чарлзу Буну, говорит голосом Мелани. К его досаде, включив радио, он захватил лишь самый конец разговора. «А не думаете ли вы, – говорила Мелани, – что необходимо выработать новое понятие личных взаимоотношений, основанных на разделении, а не на обладании. Что‑то вроде эмоционального социализма…» – «Вот именно!» – «И чувственного социализма, и…» – «Да?» – «Ну, собственно, это и все». – «Большое спасибо! Отличные идеи!» – «По крайней мере, я так думаю, Чарлз. До свиданья». – «До свиданья. Ждем ваших звонков! В любое время», – добавил Бун многозначительно. Девушка – Мелани? – рассмеялась и повесила трубку.

«Вы слушаете шоу Чарлза Буна, – запел Бун, – то самое шоу, которое губернатор Дак пытался запретить. Звоните нам по номеру ноль‑два‑четыре‑девять‑восемь‑девять‑во‑семь и поделитесь с нами своими мыслями».

Филипп выскочил из постели, и, натянув халат, помчался по лестнице в нижнюю квартиру. Позвонил в звонок. После довольно долгой паузы к двери подошла Дидри и, не открывая, спросила:

– Кто там?

– Это я, Филипп Лоу. Я хочу поговорить с Мелани.

Дидри приоткрыла дверь.

– Ее здесь нет.

– Но я только что слышал ее голос по радио. Она звонила в студию на шоу Чарлза Буна.

– Может, и звонила, но не отсюда.

– Вы уверены?

Дидри распахнула дверь.

– Хотите обыскать помещение? – спросила она с иронией.

– Прошу меня извинить, – сказал Филипп.

Нет, с этим надо кончать, сказал он себе, поднимаясь по лестнице. Нужно передохнуть, отвлечься. В свой первый же свободный от занятий день он на автобусе поехал по длинному двухъярусному мосту в центр Эссефа. И вышел из автобуса в тот самый момент, когда (учитывая семичасовую разницу во времени) Моррис Цапп, сидя в гриль‑баре лондонского «Хилтона», со смаком впился зубами в первый пристойный на вид бифштекс, который попался ему с тех пор, как он прибыл в Англию.

Отель «Хилтон» был дорогим до чертиков, но Моррис решил, что заслужил себе поблажку, безвылазно просидев в Раммидже целых три недели. И уж конечно он постарался получить сполна от занятого им номера – теплой, не без шика обставленной комнаты с прекрасной звукоизоляцией. Вселившись туда, он дважды принял душ, погулял нагишом по коврам, купаясь в волнах прогретого воздуха, повалялся в постели перед телевизором, заказал в номер многоэтажный бутерброд с жареной картошкой впридачу, запил все коктейлем из виски с вермутом и заел яблочным пирогом. Привычные и нехитрые атрибуты американской жизни здесь, в далекой ссылке, стали казаться ему неслыханной роскошью.

Теперь, пожалуй, пришла пора высунуть нос на улицу и взглянуть на веселящийся Лондон, заключил он, вразвалочку возвращаясь после ужина из гостиничного ресторана с приятной тяжестью в желудке и раскуривая купленную в холле дорогую сигару «панателла». Натянув на себя пальто, перчатки и высокую черную шапку‑хрущевку из синтетического меха, он окунулся в сырые лондонские сумерки. Прошелся по улице Пикадилли до одноименной площади и через Шефтсбери авеню добрался до Сохо, где через каждые несколько метров на него стали набрасываться изрядно продрогшие на ветру зазывалы стриптиз‑клубов.

И тут следует заметить, что Моррис Цапп, столько лет проживший буквально за углом от крупнейшего в мире центра индустрии стриптиза, а именно Южной улицы в Эссефе, оказывается, ни разу в жизни не вкусил подобного удовольствия. Порнофильмы – да. Похабное чтиво – само собой разумеется. Порнография считалась вполне допустимой забавой эйфорийской интеллигенции. Но стриптиз и всевозможные его вариации, которыми славился Эссеф…

…и которые именно в этот момент впервые в жизни лицезрел Филипп Лоу, дойдя до кварталов Южной улицы, чтобы навестить памятные места, и с изумленным недоверием упершись взором в череду стриптизных забегаловок, заполонивших Кортес авеню – пинг‑понг с полуголыми партнерами, рулетка, чистка обуви, барбекю, коверная борьба без правил, танцы в дискотеке, – и все это там, где когда‑то находились солидные бары и кафе, художественные салоны и картинные галереи, ночные клубы для интеллектуалов и подвальчики, где собирались поэты, и все это сверкало неоновыми огнями, соперничая с солнцем (в Эйфории еще не вечер), и манило одиноких праздных мужей в дымный полумрак за бархатными шторами, где под звон и грохот музыки сошедшие с рекламных щитов девушки, выставив вперед устрашающе огромные и лоснящиеся, как ракетные боеголовки, груди, «Танцуют перед вами раздетые догола и абсолютно ничего не скрывают»…

…все это было уделом провинциалов, туристов и бизнесменов. И если бы кто‑нибудь из студентов или коллег вдруг увидел, что Моррис Цапп наведывается в стриптиз‑бары, на его репутации пресыщенного сноба можно было бы поставить крест. «Что? Моррис Цапп шастает по стриптиз‑шоу? Моррис Цапп платит деньги, чтобы увидеть голые титьки? Он что, бесплатно это поиметь не может?» И так далее, в том же духе. Так что Моррис ни разу не переступал порога ни одного из стриптиз‑клубов на Южной улице, хотя частенько, проходя мимо по дороге в ресторан или кинотеатр, испытывал приступ нездорового любопытства, и вот теперь, за десять тысяч километров от родного дома, стоя в иноземном порномире Сохо, где его могли видеть лишь незнакомцы, да и тех что‑то было негусто (вечер выдался сырой и холодный), он думает: «А почему бы и нет?» и ныряет в ближайшую забегаловку мимо застывшего у дверей унылого индуса.

– Добрый вечер, сэр, – сказал индус, просияв улыбкой. – Будьте любезны, один фунт, сэр. Представление вот‑вот начнется, сэр.

Моррис заплатил фунт и, протиснувшись внутрь сквозь вращающуюся дверь и за суконный занавес, оказался в тускло освещенной комнатке с маленькой низкой сценой, перед которой в три ряда стояли стулья с гнутыми спинками. На сцене лиловело пятно прожекторного света, а из допотопного динамика с хрипом пробивалась поп‑музыка. В комнате было холодно и ни единой души, кроме Морриса. Он уселся посередине в переднем ряду и стал ждать. Прошло несколько минут. Моррис поднялся и пошел к выходу.

– Эй, – сказал он индусу.

– Желаете что‑нибудь выпить, сэр? Пива, сэр?

– Я желаю увидеть стриптиз.

– Конечно, сэр. Один момент, сэр. Чуточку терпения, сэр. Девушка сейчас будет здесь, сэр.

– Она что, одна?

– По одной на представление, сэр.

– А почему такой собачий холод?

– Сейчас будет тепло, сэр.

Моррис вернулся на свое место, а индус притащил маленький электрический обогреватель на длинном шнуре, которого, впрочем, не хватило, чтобы дотянуть до стульев. Обогреватель издалека затеплился слабым розовым огоньком. Моррис надел шапку и перчатки, застегнул на все пуговицы пальто и мрачно закурил сигару, приготовившись сидеть до победного конца. В кои‑то веки он так дьявольски оплошал, но сам себе он не собирался в этом признаваться. Так он и сидел, уставившись на пустую сцену и время от времени растирая конечности, чтобы разогнать застывшую кровь.

Поиск по сайту: