Образование как центр эллинистической цивилизации

Даже независимо от тех далеких перспектив, о которых мы только что упомянули, это образование заслуживает внимания историка. Его значение в истории эллинизма столь велико, что оказывается в центре всякой непредвзятой картины этой культуры.
Хорошо известно, что завоевания Александра на несколько порядков увеличили площадь эллинистического ареала: его восточная граница разом отодвинулась на четыре тысячи километров, с побережья Эгейского моря до Сырдарьи и Инда; войны будут отныне вестись за обширные царства, а не за несколько оливковых деревьев в крошечных долинах Леланта или Криссы.
В этих бесконечно расширившихся перспективах традиционные рамки античного полиса оказались сломаны или по крайней мере утратили прежнее значение. Конечно, полисы греческого типа сохраняются, их даже больше, чем когда бы то ни было. Везде, за исключением Египта, политика эллинизации, проводимая наследниками Александра, выражается в создании центров городской жизни греческого типа. Также несомненно, что политическая активность сохраняется, и даже на внешнем уровне: в эллинистическую эпоху продолжаются войны между полисами, союзы, договоры; порой две тяжущиеся стороны прибегают в качестве арбитра не к одному из монархов, а к треть-

ему полису. Это объясняется тем, что эллинистическое царство представляет собой суперструктуру, наложенную на остатки прежней жизни, и стремится сократить собственные механизмы до минимума, опираясь на уже существующие учреждения полисов. Еще дольше эта тенденция будет сохраняться в ранней Римской Империи.
Однако эта полисная активность имеет теперь лишь местное значение (которое вполне может быть жизненным для граждан): полис отныне - лишь малая родина; это уже не фундаментальная категория, не высшее мерило мысли и культуры.
Может показаться, что на смену ему в этом смысле приходит монархическое государство; порою оно даже само пыталось на этом настаивать. Однако это не так: неорганическое, неуверенное в самом себе, постоянно расчленяемое и вновь собираемое в силу военных или династических авантюр, игрушка судьбы, Τύχη (которая становится верховной богиней, оттесняя древние полисные божества), государство не обладает авторитетом, нужным для того, чтобы сообщить человеку глубинную духовную основу, ту, которая придает смысл миру и жизни. Эллинистический мудрец считает и называет себя не столько подданным Лагидов или Селевкидов, сколько κοσμοπολίτης, «гражданин мира» (5); и это слово (по крайней мере, до времен расцвета Римской Империи) подразумевает отрицание, выход за пределы полиса в гораздо большей степени, чем положительное утверждение какого-то конкретного единства человечества, реальность которого была в то время еще непредставима3.
Подлинным преемником античного полиса стал не индивид, как это часто говорится с оттенком осуждения, а человеческая личность, которая, освободившись от обусловленности коллективом, от тоталитарного зажима, навязываемого ей полисной жизнью, обрела наконец самосознание, сознание своих возможностей, своих потребностей, своих прав. Отныне мерило, высшее оправдание всякого существования, как общинного, так и личного, обретается в человеке, понимаемом как самостоятельная личность, имеющая свое оправдание в самой себе, находящая реализацию своего существа, возможно, за пределами Я, но при посредстве Я, и ни при каких условиях не отказываясь от своей индивидуальности. Более чем когда-либо грек понимает себя как центр и как «меру всех вещей», но этот гуманизм наконец пришел к сознанию своих персоналистических требований; для эллинистического человека единственная цель человеческого существования — это достичь наиболее богатой и со-

вершенной формы развития своей личности; как скульптор лепит и украшает свои терракотовые фигурки, так для человека важнейшая задача — лепить свою собственную статую. Я уже приводил эту знаменитую формулу, которая принадлежит Плотину, позднему автору, однако эта мысль повсюду просвечивает во всей эллинистической культуре. Стать самим собой — это значит превратить ребенка, которым был прежде, неотесанное существо, каким рискуешь остаться, в человека в полном смысле, идеальный образ которого нам представляется — таково дело всей жизни, единственное дело, которому действительно стоит посвятить жизнь.
Но ведь это значит довести до предела, придав ему абсолютное значение, само понятие образования. Образование, παιδεία, уже не занятие ребенка, παις, с известной торопливостью снаряжающее его для взрослой жизни; это самое слово, благодаря примечательной амплификации, αυξησις, стало означать в греческом языке эллинистического периода результат этого воспитательного усилия, продолженного за пределы школьного возраста в течение всей остальной жизни, чтобы более полно воплотить идеал человека: παιδεία(или παίδευσις) становится обозначением культуры, понимаемой не в активном, подготовительном смысле образования, а в том результативном значении, которое это слово приобрело у нас сегодня: состояние полного, осуществившего все свои возможности духовного развития у человека, ставшего человеком в полном смысле. Интересно отметить, что когда Варрону и Цицерону придется переводить слово παιδεία, они изберут humanitas как латинский эквивалент4 (6).
Это преображение столь скромного поначалу понятия образования сказывается и на понятии коллектива. В самом деле, что обеспечивает отныне единство греческого мира, расширившегося до размеров οικουμένη, «обитаемого мира» (подразумевается, обитаемого людьми, заслуживающими этого имени, то есть цивилизованными)? Менее чем когда-либо это единство крови. Уже Исократ говорил об этом, но это становится тем более верно в эллинистическую эпоху, когда эллинизм усваивает и включает в себя столько иноземных элементов — иранцев, семитов, египтян! Это уже более и не политическое единство, которое не пережило смерти Александра. Это мог быть только факт объединения на почве единого идеала, одной мысли, затрагивающей существенную цель человеческой жизни и способы ее достижения, одним словом, единство цивилизации или — точнее — культуры.

Подчеркнем еще один раз персоналистический оттенок, свойственный этому слову во французском языке, чей гений четко противопоставляет его коллективистскому понятию цивилизации («la culture» не есть точный эквивалент немецкого Kultur). Хотя коллективным достоянием греков как раз и является такой идеал индивидуальной жизни, нет необходимости обнаруживать здесь также и форму жизни общественной, например полис. Если муниципальные рамки со своими характерными установлениями остаются наиболее благоприятными для полного расцвета цивилизованной жизни, нормальной формой жизни греков вообще, то это еще не делает их необходимыми: есть греки, причем живущие на греческий лад, но вне организованных полисов, как, например, в Нильской долине (египетская χώρα). Нет, то, что роднит всех греков без исключения, греков, живущих в собственно Греции, разрозненных колонистов от Ливийской пустыни до центрально-азиатских степей, в конце концов недавно эллинизированных варваров — это сам факт попытки приспособиться к единому идеальному типу человечности, факт единого образования, имеющего в виду эту общую цель — единое воспитание.
Всюду, где появляются и где начинают жить греки, — в фаюмских селениях, где Птолемеи осуществляют колонизацию в военных целях5, в Вавилоне6 или в далекой Сузиане 7 — они, как мы видим, тут же принимаются за создание своих институтов, своих образовательных учреждений, начальных школ и гимнасиев. Это оттого, что воспитание есть для них дело первостепенной важности: одинокие в этой чуждой земле, прежде всего, невзирая на влияние со стороны окружения, они желают передать детям свою эллинскую закваску, которой они более всего дорожат; классическое образование есть прежде всего посвящение в греческую жизнь, которое формирует ребенка и юношу исходя из национальных обычаев, приучает его к этому особому жизненному стилю, который отличает человека от скота, эллина от варвара.
Если мы попытаемся определить, как они выражают это понятие, которое передает у нас в его абстрактном значении слово Цивилизация, мы с удивлением отметим, что это также будет (ценой еще одного смыслового расширения) слово παιδεία (παίδευσις). И если нужно будет определить оригинальность эллинистической цивилизации по отношению к той, полисной, которая ей предшествует, и к той, Града Божия, которой, в свою очередь, предшествует она (христианской цивилизации «Позд-

ней Империи» Константина, средневекового, восточного или византийского христианства), я сказал бы, что между цивилизациями πολις'а и Θεόπολις'3 она нам предстает как цивилизация, чьей отличительной чертой является παιδεία.
Достаточно отметить, какое все более высокое место занимает в греческой мысли понятие образования. Платон, как мы уже видели, и Аристотель вслед за ним 8 не рассуждают об образовании иначе, нежели в рамках политических проблем; напротив, эллинистические философы с удовольствием посвящают ему отдельные трактаты, περί παιδείας или περί παίδων αγωγής: после Аристиппа9, сыгравшего роль предшественника, приходит очередь учеников Аристотеля, Теофраста 10 и Аристоксена11, и великих стоиков, этих лидеров эллинистической философии, Клеанфа 12, Зенона 13, Хрисиппа и, а также и других — Клеарха из Сол 15 и Клеомена 16.
Для людей этой эпохи индивидуальная культура, в том виде, в каком ею возможно овладеть при помощи классического образования, предстает как «ценнейшее из благ, данных смертным»: формула, взятая у Платона принадлежит Менандру 18; она впоследствии постоянно повторяется в течение восьми столетии 19, вплоть до тех отдаленных, но верных наследников, каковы язычник Либаний20 или святой Григорий Назианзин21.
Первое из благ — в некотором роде единственное благо. Приведу один характерный анекдот: после взятия Мегар Деметрий Полиоркет решил возместить философу Стильпону ущерб, который тот потерпел при разграблении города; он просил философа составить приблизительный список утраченного. Тот ответил, что он ничего не потерял из того, что ему принадлежало, поскольку никто не лишил его культуры, παιδεία, поскольку с ним остались его красноречие и знания: λόγος и επιστήμη 22.

Поиск по сайту: