Часть четвертая. 21 сентября. Я пришел к выводу, что главное различие между написанием книги и написанием сценария заключается не в том

21 сентября. Я пришел к выводу, что главное различие между написанием книги и написанием сценария заключается не в том, что последний состоит в основном из диалогов, - весь вопрос во времени. Сценарий весь пишется в настоящем времени. Не в литературном, а в онтологическом смысле. (Каково, а? Вот результат чтения книг Кьеркегора.) Что я хочу сказать - в спектакле или в фильме все происходит сейчас. Поэтому ремарки автора всегда пишутся в настоящем времени. Даже когда один персонаж говорит другому о чем-то, что случилось в прошлом, по отношению к публике это сообщение происходит в настоящем. Тогда как при написании книги все принадлежит прошлому; даже если вы пишете «Я пишу, я пишу» снова и снова, акт написания закончен и, так сказать, забыт к тому моменту, как это будут читать.

Дневник находится посередине между этими двумя формами. Словно молча разговариваешь сам с собой. Сочетание монолога и автобиографии. Можно сколько угодно всего написать в настоящем времени, например: «Платаны у меня под окнами одеваются ли ствой…». Но на самом деле это всего лишь более затейливый способ сказать: «Я пишу, я пишу…». Это бессмысленно, так не рассказывают. Как только начинаешь писать какую-нибудь историю - вымышленную или из своей жизни, - естественно выбрать прошедшее время, потому что ты повествуешь о том, что уже случилось. Отличительная особенность дневника в том, что автор не знает, куда движется его рассказ, не знает, чем он закончится; поэтому кажется, что он существует в некоем бесконечном настоящем, хотя отдельные эпизоды могут быть описаны в прошедшем времени. События в романе - это свершившийся факт или якобы свершившийся. Развивая сюжет, романист может не знать, как он закончится, но читателю всегда кажется, что писатель это знает. Прошедшее время первого предложения подразумевает, что описываемые события уже произошли. Я знаю, что есть романы, полностью написанные в настоящем времени, но в этом есть что-то странное, они экспериментальны, читателю настоящее время кажется здесь неестественным. Они читаются как сценарии. Автобиография в настоящем времени покажется еще более чудной. Автобиографию всегда пишут постфактум. Это форма прошедшего времени. Как мое воспоминание о Морин. Как этот абзац, который я только что закончил писать.

Во время своего путешествия я продолжал вести дневник, но мой ноутбук сломался в горах Леона, а у меня не было ни времени, ни возможности его починить, поэтому я начал писать от руки. Теперь я открыл свои дискеты и скрупулезно набрал записи на компьютере, но они передают то, что со мной произошло, лишь в очень грубом приближении. Писал я урывками, бывало, к концу дня я так уставал или же выпил, что невольно приходилось ограничиваться лишь скупыми пометками. Поэтому сейчас я создал на их основе более внятное и связное повествование, так сказать заранее зная конец. Потому что мне действительно кажется, что я добрался до какого-то конца. И надеюсь, до нового начала.

От Лондона до Сен-Жан-Пье-де-Пор я добрался на машине за два дня. Абсолютно без проблем. Единственной сложностью было ограничивать скорость «супер-мобиля» на маршруте. Очень кстати пришелся круиз- контроль. И кондиционер - на плоских болотистых равнинах к югу от Бордо дорога просто плавилась от жары. Когда я достиг предгорья Пиренеев, стало попрохладнее, а в Сен-Жан-Пье-де-Пор (город святого Иоанна у начала перевала) меня прихватил дождь. Это приятный торговый и курортный городок с красными остроконечными крышами и бурными ручьями, угнездившийся среди лоскутного одеяла полей, переливающихся всеми оттенками зеленого. Здесь есть гостиница с рестораном, помеченная в мишленовском справочнике двумя звездочками, и мне посчастливилось получить в ней комнату. Я узнал, что чуть позже, в сезон, без предварительного заказа у меня не было бы ни малейшего шанса. Город уже был наводнен бесцеремонными туристами, которые безутешно бродили повсюду в залитых дождем непромокаемых куртках с капюшонами или накачивались спиртным за столиками кафе в ожидании улучшения погоды. Паломников, держащих путь в Сантьяго, можно было сразу отличить по ракушкам-гребешкам, украшающим рюкзаки.

Раковина-гребешок, или coquille (кстати, coquilles St. Jaques в моей гостинице готовили просто превосходно), - это традиционный символ паломничества в Сантьяго, происхождение которого остается неясным, как почти все, связанное со святым Иаковом. По одной из легенд, этот святой спас тонущего и его выбросило на берег, всего облепленного ракушками-гребешками. Более вероятно, что это был всего лишь блестящий маркетинговый ход эпохи Средневековья: пилигримы, возвращавшиеся из Сантьяго, хотели оставить себе сувенир, а таких ракушек на берегах Галисии великое множество. Они стали приносить городу очень неплохой доход, особенно после того, как архиепископу Сантьяго была дана власть отлучать от церкви всякого, кто будет продавать паломникам ракушки за городской чертой. Однако в наши дни паломники нацепляют coquille и по пути в Сантьяго, и по дороге домой.

Я был удивлен количеством путников в Сен-Жан-Пье-де-Пор. Я-то думал, что Морин - эксцентричная одиночка, идущая по древней тропе, забытой современным миром. Ничуть не бывало. В последнее время это паломничество переживает бурное возрождение, отвечающее интересам могущественного консорциума: католической церкви, испанского министерства по туризму и Совета Европы, который несколько лет назад провозгласил Camino de Santiago частью Европейского культурного наследия. Каждое лето десятки тысяч людей отправляются в дорогу, следуя за желто- голубыми указателями с coquille, установленными Советом Европы. Как-то вечером я познакомился в баре с одной парой из Германии, которая прошла пешком весь путь от Арля по самому южному из четырех традиционных маршрутов. У них было что-то вроде паспорта, выданного неким обществом св. Иакова, и в нем они ставили отметки в пунктах остановок на протяжении всего своего маршрута. Они сказали, что когда доберутся до Сантьяго, предъявят свои паспорта в соборе и получат «compostelas» - удостоверения о совершении паломничества, какие получали пилигримы прежних времен. Мне стало интересно, нет ли такого паспорта и у Морин. Если есть, это поможет мне напасть на ее след. Немцы направили меня к местной жительнице, которая ставила в паспорта штампы, посоветовав не подъезжать к ее дому на машине. Истинные паломники должны идти пешком, или ехать на велосипеде, или верхом.

К дому на холме я поднялся по узкой мощеной улочке, но не стал притворяться паломником. Вместо этого я назвался (на смеси ломаного английского, обрывочного французского и языка жестов) Бедой Харрингтоном, пытающимся разыскать свою жену, которая срочно нужна в Англии. Дверь мне открыла дама - точная копия Мэри Уайтхаус, с таким недовольным лицом, словно собиралась убить паломника, который постучался в ее дверь в столь поздний час, но, когда я изложил свою историю, она проявила понимание и готовность помочь. К моей радости, она ставила печать в паспорт Морин и хорошо ее запомнила: «Une famme tres gentille»

[53], которую очень беспокоили стертые ноги. Я спросил, до какого места, по ее мнению, могла уже дойти Морин, и она, морща лоб, пожала плечами: «Зa dйpend…»

[54]Это зависело от того, сколько километров Морин могла пройти за день. От Сен-Жан-Пье-де-Пор до Сантьяго около 800 километров. Молодой и опытный ходок покрывает в среднем 30 километров за день, но Морин в лучшем случае могла одолеть половину. В номере своей гостиницы я взял карту и посчитал, что сейчас она может находиться где-то между Логроньо и Виллафранкой, на расстоянии 300 километров, но это было лишь предположение. Она могла остановиться где-нибудь на неделю, чтобы зажили мозоли, и здорово отстать. Она могла проехать часть пути общественным транспортом, и в этом случае уже быть в Сантьяго - хотя, зная Морин, я сомневался, чтобы она пошла против правил. Я представил, как она, стиснув зубы, идет, превозмогая боль.

На следующий день я пересек Пиренеи. Поставил автоматическую передачу на «медленно», чтобы избежать на извилистой дороге лишнего переключения скоростей, и без усилий взмыл на вершину перевала Валь-Карлос, обогнав нескольких паломников, которые тащились в гору, сгибаясь под тяжестью своих рюкзаков. Погода установилась отличная, а окрестный пейзаж просто завораживал: зеленые до самых своих вершин горы, улыбающиеся под лучами солнца долины, коровы цвета жженого сахара, позвякивающие колокольчиками, стада горных овец, грифы, парящие в воздухе на уровне глаз. Валь-Карлос, как сообщалось в путеводителе, означает «долина Карла», то есть Карла Великого, и на испанской стороне горы находится Ронсеваль, где произошла знаменитая битва между армией Карла Великого и сарацинами, что отражено в «Песне о Роланде». Только то были совсем не сарацины, а баски из Памплоны, разозлившиеся на парней Карла Великого, которые немножко покуролесили в их городе. Все, что связано с Camino, вызывает вопросы. Уже сама усыпальница Сантьяго, похоже, полная фальшивка, поскольку свидетельств того, что апостол действительно похоронен здесь, - нет. История гласит, что после смерти Иисуса Иаков отправился в Испанию обращать местных жителей. Большого успеха он, судя по всему, не добился, потому что вернулся в Палестину всего с двумя учениками, и Ирод (который именно, не знаю) незамедлительно отрубил ему голову. Ученикам во сне был голос, что они должны вернуть останки святого в Испанию, они это исполнили, чудесным образом преодолев на каменной лодке (да, на каменной) Средиземное море и Гибралтарский пролив и добравшись до западного побережья Иберийского полуострова у берегов Галисии. Несколько веков спустя местный отшельник увидел звезду, мерцавшую над холмиком, в котором, когда его разрыли, обнаружились останки святого и его учеников - по крайней мере, так написано. Разумеется, кости могли быть чьи угодно. Но христианская Испания страшно нуждалась в какой-нибудь реликвии и усыпальнице, чтобы подстегнуть кампанию по выдворению мавров. Таким образом Сантьяго стал покровителем Испании, а «Сантьяго!» - испанским боевым кличем. Согласно другой легенде, святой лично явился в решающей битве при Клавихо в 834 году, чтобы поддержать павшую духом армию христиан, и собственноручно уничтожил семьдесят тысяч мавров. У архиепископата Сантьяго хватило наглости обложить особым налогом всю остальную Испанию в знак благодарности св. Иакову, хотя нет никаких доказательств, что битва при Клавихо вообще имела место - с его участием или без оного. Во всех церквах вдоль Camino вы видите статуи «Santiago Matamoros», св. Иакова Истребителя мавров, где он изображен в виде конного воина с мечом, попирающего трупы смуглых, толстогубых неверных. Они могут вызвать некоторую неловкость, если Политическая Корректность когда-нибудь доберется до Испании.

Мне трудно понять, почему миллионы людей в прошлом шли пешком через пол-Европы, часто терпя ужасные неудобства и опасности, чтобы посетить сомнительную усыпальницу сомнительного святого, но еще труднее понять, почему они до сих пор это делают, пусть их и стало меньше. На последний вопрос я получил ответ в монастыре августинцев в Ронсевале, который со времен Средневековья предоставляет пилигримам приют. Издалека он выглядит фантастично - группа серых каменных строений, укрывшихся в складке зеленых предгорий, крыши блестят в лучах солнца, но, подъехав ближе, вы видите, что крыши сделаны из гофрированной жести, а большинство зданий находятся не в лучшем состоянии. Мужчина в черных брюках и красном кардигане, наблюдавший, как я выхожу из машины, очевидно, заметил британские номерные знаки и приветствовал меня на английском. Оказалось, что он монах, послушание которого заключается в том, чтобы встречать паломников. Я разыграл свою роль Беды Харрингтона, и он пригласил меня пройти в маленький офис. Морин он не помнил, но сказал, что если она предъявляла в монастыре паспорт, то должна была заполнить анкету. И точно, он нашел ее в картотечном ящике, Морин заполнила ее четыре недели назад своим округлым почерком. «Имя: Морин Харрингтон. Возраст: 57. Национальность: англичанка. Религиозная принадлежность: католичка. Цели путешествия (пометьте одну или больше): 1. Религиозная 2. Духовная 3. Отдых 4. Культурная 5. Спортивная». Я обратил внимание, что среди целей Морин отметила только одну: «Духовная».

Монах, представившийся как дон Андреас, провел меня по монастырю. Извинившись, он сказал, что остановиться в refugio я не смогу, потому что путешествую на автомобиле, но когда я увидел унылый корпус из шлакоблоков, где жила братия, голые лампочки и грубые скамьи из дерева и металлических прутьев, то посчитал, что немного потеряю, переночевав в другом месте. В корпусе было пусто: ежедневная норма паломников еще не выполнена. В ближайшей деревушке я нашел маленькую гостиницу со скрипучими деревянными полами и тонкими, словно бумажными, стенами, но чистую и достаточно комфортабельную. Я вернулся в монастырь, потому что дон Андреас пригласил меня на мессу для паломников, которую служат каждый вечер в шесть часов. Не прийти показалось мне нелюбезным, кроме того, мне приятно было думать, что несколькими неделями раньше здесь наверняка побывала Морин. А вдруг это поможет мне уловить ход мыслей Морин и засечь ее с помощью некоего телепатического радара.

Я не был на католической службе со времени нашего разрыва. Месса для паломников ничем не напоминала незабвенный репертуар Непорочного Зачатия прежних дней. Несколько священников вели службу одновременно, расположившись полукругом позади простого, похожего на стол алтаря (какой я недавно увидел в хэтчфордской церкви), лицом к пастве, которая сгрудилась на островке света посреди общего полумрака огромной церкви, так что все действо с золочеными кубками и блюдами было хорошо видно. Собравшиеся представляли собой разношерстную группу всех возрастов, одетую в свитера и шорты, сандалии и кроссовки. Было очевидно, что большинство из них некатолики и не больше меня разбираются в том, что происходит. Возможно, они сочли своим долгом прийти на службу, раз им предоставляют бесплатный ночлег, подобно обитателям приютов Армии спасения; а может, они получали настоящее духовное наслаждение, слушая, как приглушенное бормотание литургии эхом отдается от колонн и сводов древней церкви, как это было столетия назад. К причастию пошли лишь немногие, но в конце всех пригласили подойти к ступеням алтаря и получить благословение, произносимое на трех языках - испанском, французском и английском. К моему удивлению, все встали со своих мест и двинулись вперед, и я довольно робко последовал за ними. И даже перекрестился, принимая благословение - давно забытое движение, которое я повторял вслед за Морин во время службы Благословения много лет назад. Мысленно я обратился с молитвой Ко Всем, Кто Может помочь мне найти ее.

Следующие две недели я провел, мотаясь туда-сюда по дорогам северной Испании, пристально вглядываясь вкаждого встреченного паломника, который отдаленно напоминал Морин. Случалось, что, оборачиваясь на какого-нибудь путника, похожего на нее со спины, я, стараясь разглядеть лицо, выскакивал на разделительную полосу. Распознать паломников труда не составляло-у всех неизменно была coquille и длинный посох или палка. Но чем дальше я продвигался, тем их становилось на дорогах все больше и тем труднее найти кого-то по описанию. Мадам Уайтхаус вспомнила, что за плечами у Морин был рюкзак со скатанным полистироловым ковриком сверху, но какого цвета, припомнить не смогла. Все время меня терзала мысль, что я случайно проглядел Морин, пока она давала отдых ногам в какой-нибудь церкви или кафе или шла по той части Camino, которая уходит в сторону от современных шоссе и превращается в дорожку или тропу, непроходимую для транспорта (и уж разумеется, для моего автомобиля с неприлично низкой посадкой). Я останавливался у каждой церкви, которая попадалась мне на глаза, а их ужасно много в этой части Испании - наследие средневековых паломничеств. Я справлялся во всех попадавшихся мне refugio - общежитиях, где на всем протяжении маршрута паломникам предоставляют бесплатный ночлег с самыми элементарными удобствами. Большинство из них - это в буквальном смысле конюшни с каменным полом, и я не мог представить, как Морин там спала; но я надеялся, что смогу наткнуться на кого-нибудь, кто встречал Морин на дороге.

Про себя я разделил пилигримов на несколько категорий. Самыми многочисленными были молодые испанцы, которые использовали паломничество, по всей видимости, как идеальный предлог, чтобы выбраться из родительского дома и познакомиться с другими молодыми испанцами противоположного пола. Refugio общие. Я не хочу сказать, что там происходят какие-то безобразия (для этого уединения там все же недостаточно), но иногда мне как будто удавалось уловить в их вечерних посиделках атмосферу того щенячьего флирта, который я помню по молодежному клубу Непорочного Зачатия. Были также более искушенные молодые туристы из других стран, загорелые и мускулистые, которых привлекала международная репутация паломничества в Сантьяго: классное путешествие, великолепные пейзажи, дешевое вино и места хватает, чтобы раскатать свой спальник. Были велосипедисты из французских и нидерландских клубов в одинаковых футболках и шортах из лайкры, обтягивающих причинное место, - этими все возмущались и ни во что не ставили, потому что от привала до привала их рюкзаки везли на грузовике, - и велосипедисты- одиночки, крутившие педали своих навьюченных горных велосипедов со скоростью 78 об/мин. Были там супружеские пары и просто парочки, которых объединял общий интерес к пешему туризму, испанской истории или романской архитектуре и которые из года в год одолевали очередной отрезок маршрута. Для всех этих групп, на мой взгляд, паломничество в первую очередь являлось альтернативой отдыху, причем с элементом приключения.

Встречались паломники, имевшие более определенные или какие-нибудь личные цели: молодой велосипедист, путешествующий на деньги спонсоров, собирал средства для ракового отделения больницы; голландский художник направлялся в Сантьяго, чтобы отпраздновать свое сорокалетие; шестидесятилетний бельгиец решил таким образом отметить свой выход на пенсию; многословный фабричный рабочий из Нанси размышлял над своим будущим. Люди в поворотные моменты своей жизни - ищущие покоя, просветления или скрывающиеся от крысиных гонок повседневности. Именно паломники последней категории путешествовали дольше всех, выйдя из дома где-нибудь на севере Европы и проделывая весь путь до Сантьяго пешком, ночуя только в палатках. Некоторые из них находились в дороге уже несколько месяцев. Лица их загорели, одежда обносилась, а в них самих чувствовалась какая-то сдержанность и отчужденность, словно за эти долгие мили они выработали в себе привычку к одиночеству и считали компанию других пилигримов, зачастую шумную и беспокойную, нежелательной. Они смотрели куда-то вдаль, будто сфокусировав свой взор на Сантьяго. Некоторые были католиками, но большинство не имело сколько-нибудь определенных религиозных убеждений. Кое-кто начал паломничество по легкомыслию, как бы ставя эксперимент, и делался одержимым. Иные, вероятно, уже были слегка не в себе, затевая этот поход. Но какой бы разнородной ни была эта группа, именно эти паломники интересовали меня больше всего, потому что, по моему убеждению, скорей всего, они могли встретиться на дороге с Морин.

Я старался описать ее внешность как можно лучше, но в ответ получал абсолютно пустые взгляды, пока не добрался до Себрейро, маленькой деревушки высоко в горах Леона, всего в ста пятидесяти километрах от Сантьяго. Любопытное местечко, что-то среднее между деревней-музеем и святыней. Жилища старинной постройки: круглые каменные хижины с коническими крышами из тростника, крестьяне, до сих пор живущие в них, вероятно, пользуются субсидиями испанского правительства. В церкви хранятся реликвии, связанные с каким-то страшным средневековым чудом, когда хлеб и вино причастия превратились в настоящую плоть и кровь, и говорят, что это место связано с легендой о Святом Граале. В моих поисках оно, без сомнения, стало поворотным пунктом. В кафе-баре рядом с церковью, непритязательном заведении с голыми полами и длинными узкими столами, я разговорился с пожилым велосипедистом-голландцем, который заявил, что неделю назад встречал английскую паломницу по имени Морин в refugio рядом с Леоном. У нее очень болела нога, и она сказала, что собирается на несколько дней остановиться в Леоне, прежде чем пускаться в дальнейший путь. Я недавно был в Леоне, но прыгнул в машину и погнал туда, намереваясь проверить все гостиницы в городе.

Я ехал на восток между Асторгой и Орбиго по оживленной магистрали - шоссе № 120, когда увидел ее, идущую навстречу мне по обочине: полную одинокую женщину в мешковатых хлопчатобумажных брюках и широкополой соломенной шляпе. Когда она мелькнула перед моими глазами, я ехал на скорости семьдесят миль в час. Ударил по тормозам, вызвав гневный рев огромного бензовоза, едущего следом за мной. Из-за интенсивного двустороннего движения остановиться сразу я не мог, пока через километр-другой не наткнулся на кафе для «дальнобойщиков» с грязной стоянкой. Развернувшись в три приема в облаке пыли, я помчался в обратную сторону, гадая, не померещилась ли мне фигура Морин. Но нет, вот она, бредет впереди меня по противоположной стороне дороги - или это кто-то другой, плохо видно за рюкзаком, скатанным ковриком и соломенной шляпой. Я снизил скорость, снова вызвав возмущенные гудки ехавших за мной машин, и, проезжая мимо женщины, обернулся разглядеть ее лицо. Это была именно Морин. Услышав рев клаксонов, она бросила беглый взгляд в мою сторону, но меня скрывали затененные стекла «членовоза», и остановиться я не мог. Еще через несколько сотен ярдов я съехал на обочину, где было достаточно места для парковки, оставил машину и перешел на другую сторону шоссе. В этом месте был спуск, и Морин шла под горку мне навстречу. Двигалась она медленно, прихрамывая и опираясь на посох. И все равно я не мог не узнать ее походку, даже на расстоянии. Словно исчезли сорок лет моей жизни, и я снова был в Хэтчфорде, у цветочного магазина на углу Пяти дорог, и смотрел, как она спускается ко мне по Бичерс-роуд в своей школьной форме.

Если бы я писал сценарий этой встречи, то выбрал бы более романтичное место - в прохладном полумраке старой церкви, например, или на проселочной дороге, по сторонам которой ветерок колышет полевые цветы, а из звуков добавил бы только блеяние овцы. И все это непременно на фоне музыки (скажем, инструментальной обработки «Рано еще любить»). На самом же деле мы встретились на обочине уродливой автострады в самом непривлекательном уголке Кастилии. Оглушенные шумом шин и двигателей, мы задыхались от выхлопов, нас окатывали волны пыли, которую взметали проезжавшие мимо грузовики. Когда Морин приблизилась, я пошел ей навстречу, и она впервые обратила на меня внимание. Замедлила шаг и в нерешительности остановилась, словно испугавшись моих намерений. Я засмеялся, улыбнулся и вскинул руки, как мне казалось, в успокаивающем жесте. Она продолжала с тревогой смотреть на меня, явно опасаясь, что я какой-нибудь маньяк-убийца или насильник, и попятилась, подняв свой посох, словно готовясь к обороне. Я остановился и заговорил:

- Морин! Все хорошо! Это я, Лоренс.

Она уставилась на меня.

- Что? - спросила она. - Какой Лоренс?

- Лоренс Пассмор. Ты меня не узнаешь?

Я был разочарован, она явно меня не узнавала - похоже, даже не помнила моего имени. Но, как она вполне разумно объяснила позже, она сто лет обо мне не вспоминала, тогда как я уже несколько недель не думал почти ни о чем другом. Я рыскал по северо-западу Испании, ожидая встретить ее за каждым поворотом дороги, а для Морин мое внезапное появление на шоссе № 120 было таким же неожиданным и удивительным, как если бы я спустился с неба на парашюте или выскочил из-под земли.

Перекрывая рев и вой транспорта, я крикнул:

- Мы встречались с тобой много лет назад. В Хэтчфорде.

Выражение ее лица изменилось, из глаз исчез страх. Прищурившись, словно она плохо видела или ее слепил свет, Морин посмотрела на меня и сделала шаг вперед.

- Это действительно ты? Лоренс Пассмор? Что ты тут делаешь?

- Ищу тебя.

- Зачем? - спросила она, и выражение тревоги снова появилось на ее лице. - Дома все в порядке, да?

- Да-да, все нормально, - заверил я Морин. - Беда тревожится за тебя, но у него все хорошо.

- Беда? Когда ты видел Беду?

- Да недавно. Когда начал искать тебя.

- Зачем? - спросила она. Теперь мы уже стояли лицом к лицу.

- Это долгая история, - ответил я. - Садись в машину, и я тебе расскажу.

Я указал на мою обтекаемую серебристую любимицу, припавшую к земле на другой стороне дороги. Морин глянула туда и покачала головой.

- Я совершаю паломничество, - сказала она.

- Знаю.

- Я не пользуюсь машинами.

- Сделай сегодня исключение, - предложил я. - Судя по твоему виду, небольшая поездка тебе не повредит.

Она и правда выглядела ужасно. Пока мы говорили, я мысленно привыкал к печальному факту, что эта Морин - больше не Морин из моих воспоминаний и фантазий. Она достигла того момента в жизни женщины, когда та начинает неизбежно терять свою красоту. Салли еще не совсем дошла до этой точки, и у Эми впереди еще несколько лет по эту сторону барьера. Во всяком случае, обе они сопротивляются процессу старения с помощью всех возможных средств, за исключением пластической хирургии, но Морин, похоже, сдалась без особой борьбы. Гусиные лапки у внешних уголков глаз и мешки под ними. Щеки, когда-то тугие и гладкие, обвисли; шея сморщилась, как старая тряпка; а фигура сделалась расплывчатой и бесформенной - между похожими на подушки холмами ее грудей и широкими бедрами талия не просматривалась. Недели и даже месяцы, проведенные Морин в дороге, не добавили ей красоты: обгоревший нос облезал, жидкие волосы свисали неопрятными прядями, костяшки пальцев грязные, ногти обломаны. Одежда запыленная, с пятнами пота. Должен признаться, что ее внешний вид стал для меня шоком, к которому меня не подготовили отретушированные постановочные фотографии в гостиной Беды. Осмелюсь сказать, что на мне годы сказались еще больше, но вид Морин не оставлял никаких иллюзий.

Пока она раздумывала, наклонившись вперед под тяжестью рюкзака для равновесия, я заметил ее потрепанные кроссовки и подложенные под лямки заплечника куски губки, чтобы не натереть ключицы. Почему-то из всех деталей ее облика именно эта последняя вызвала особую жалость. Меня затопила огромная волна нежности к Морин, желания позаботиться о ней и спасти от этого идиотского самоистязания.

- Только до следующей деревни, - предложил я. - Там мы выпьем чего-нибудь холодного.

Солнце припекало мою лысую макушку, и я чувствовал, как под рубашкой текут по телу ручейки пота. Я добавил, чтобы уговорить ее:

- Машина с кондиционером.

Морин засмеялась, наморщив свой обгоревший нос точно так, как мне помнилось.

- То, что надо, - отозвалась она. - Я наверняка воняю до небес.

Когда мы бесшумно полетели по автостраде на скорости электропоезда, Морин вздохнула и с наслаждением вытянулась на переднем сиденье.

- Да, как тут у тебя шикарно, - заметила она, оглядывая интерьер салона. - Что это за марка?

Я ответил.

- У нас «вольво», - сказала она. - Беда говорит, что они самые безопасные.

- Безопасность еще не все, - отозвался я.

- Да, не все, - хихикнув, согласилась она.

- Знаешь, сбылась моя мечта, - сказал я. - Несколько месяцев я представлял, как прокачу тебя в этом автомобиле.

- Правда? - Она смущенно, озадаченно улыбнулась. Я не стал уточнять, что в своих фантазиях я представлял ее подростком.

Совсем скоро нам попался бар, где несколько столиков было вынесено на улицу, в тень старого дуба, подальше от бормотания телевизора и шипения кофеварки. За пивом и citron pressй

[55]мы завели наш первый разговор, потом их будет много, разговоров, постепенно заполняющих информационный пробел в тридцать пять лет. Первым делом Морин совершенно естественно захотела узнать, зачем я ее искал. Я в сжатом виде изложил ей то, что уже написал на этих страницах: что моя жизнь стала рушиться, в личном и профессиональном плане, что мне как-то вдруг вспомнились наши отношения и то, как гадко я обошелся с ней в конце, и мною завладело желание снова ее увидеть.

- Чтобы получить отпущение грехов, - заключил я.

Морин покраснела под загаром.

- Боже милостивый, Лоренс, тебе не нужно об этом просить. Это было почти сорок лет назад. Мы были еще совсем дети.

- Но в то время тебе, должно быть, было больно.

- О да, конечно. Я очень долго засыпала в слезах…

- Ну вот, видишь.

- Но у молодых девушек всегда так. Ты был первым парнем, по которому я плакала, но не последним. - Она рассмеялась. - Ты, кажется, удивлен.

- Ты хочешь сказать, по Беде? - спросил я.

- Ой нет, не по Беде. - Она скорчила забавную гримаску. - Ты можешь представить кого-нибудь, плачущего из-за Беды? Нет, до него были другие. Жутко красивый ординатор, в которого я была безнадежно влюблена, как и все другие сестры-студентки в больнице. Сомневаюсь, что он даже знал мое имя. А после окончания учебы у меня был роман с врачом-стажером.

- Ты хочешь сказать… в буквальном смысле этого слова? - Я уставился на нее, не веря своим ушам.

- Я спала с ним, если ты это имеешь в виду. Не знаю, почему я рассказываю тебе все эти интимные подробности, но почему-то чем старше становишься, тем меньше тебя заботит мнение о тебе других, ты не находишь? И с твоим телом то же самое. В больнице больше всех смущаются, когда их обтирают, подкладывают судно и тому подобное молодые пациенты. Старым на это наплевать.

- А как же твоя религия? Во время этого романа.

- О, я знала, что совершаю смертный грех. Но все равно так поступала, потому что любила его. Понимаешь, я думала, что он на мне женится. Он так говорил. Но потом передумал или, возможно, лгал. Поэтому, чтобы пережить это, я вышла за Беду.

- А ты сначала переспала с ним?

Вопрос, сформулированный таким образом, прозвучал грубо, но любопытство пересилило вежливость. Морин покатилась со смеху.

- Господи, нет! Беда от одной подобной мысли пришел бы в ужас.

Несколько минут я молча обдумывал эти поразительные откровения.

- Значит, все это время ты не таила на меня обиды? - спросил я через какое-то время.

- Конечно нет! Честно говоря, я не вспоминала о тебе… даже не помню сколько лет.

Думаю, она хотела утешить меня, но, должен сознаться, мне стало обидно.

- Значит, ты не знаешь о моей карьере? - спросил я.

- Нет, а должна была? Ты безумно знаменит?

- Ну, не совсем знаменит. Но имею некоторый успех как телесценарист. Ты когда-нибудь видела «Соседей»?

- Это комедийная программа… из тех, где все время слышен смех, но зрителей не видно?

- Да, это ситком.

- Увы, мы стараемся их не смотреть. Но теперь, когда я знаю, что ты для него пишешь…

- Я пишу его один от начала до конца. Сама идея тоже моя. Я известен как Пузан Пассмор, - сказал я, отчаянно желая высечь хоть искорку узнавания.

- Правда? - Морин засмеялась, наморщив нос. - Пузан!

- А мне бы хотелось, чтобы ты называла меня Лоренс, - сказал я, сожалея о своей откровенности. - Это напоминает мне о прежних днях.

Но с того момента она стала называть меня Пузаном. Это прозвище, похоже, ей понравилось, и она не смогла забыть его.

- Я хочу сказать «Лоренс», но вместо этого у меня вылетает «Пузан», - признавалась она.

В тот день, когда мы встретились, Морин надеялась дойти до Асторги. Она не позволила везти ее от кафе, но, поскольку у нее болела нога, согласилась, чтобы я вез ее рюкзак. Она собиралась заночевать в местном refugio, без прикрас описанном в паломническом путеводителе как «необорудованный спортивный зал». «Это значит, что душа нет», - скорчила гримаску Морин. Я сказал, что буду горько разочарован, если в такой знаменательный день она не примет от меня приглашения на ужин в гостинице, заодно можно будет принять душ в моем номере. Предложение было воспринято очень благожелательно, и мы договорились встретиться на крыльце собора. Я поехал в Асторгу и поселился в гостинице, сняв номер и для Морин в надежде убедить ее переночевать там. (Так и вышло.) Поджидая Морин, я вел себя в Асторге как подобает туристу. Собор был готическим внутри и барочным снаружи (к этому времени я уже почти без труда различал стили), а дворец архиепископа походил на сказочный замок, построенный Гауди, который придумал в Барселоне ту диковинную церковь размером с целый собор и с башнями, как огромные мочалки из люфы, - она так и осталась незаконченной. Асторга тоже могла похвалиться множеством реликвий, включая щепку Честного Креста и лоскуток знамени, побывавшего в мифической битве при Клавихо.

Морин появилась у собора часа через три после нашего расставания и сказала с улыбкой, что без этой тяжести за плечами переход показался ей воскресной прогулкой. Я попросил показать ногу, и то, что я увидел под грязной повязкой, мне очень не понравилось. Икра в синяках и испачкана, а голеностопный сустав распух.

- По-моему, тебе следует показаться врачу, - сказал я.

Морин ответила, что была у врача в Леоне. Он определил растяжение связок, рекомендовал покой и дал какую-то мазь, которая немного помогла. Морин дала ноге четыре дня отдыха, но та все равно болела.

- Тут и четырех месяцев не хватит, - заявил я. - Мне кое-что известно о подобных патологиях. Она не пройдет, пока ты не закончишь паломничество.

- Я не собираюсь бросать все теперь, когда столько пройдено, - ответила Морин.

Я достаточно хорошо знал ее, чтобы не тратить время на уговоры все бросить и вернуться домой. Вместо этого я предложил план, как ей с честью и при этом с максимальным комфортом добраться до Сантьяго. Каждый день я буду отвозить ее багаж к условленному месту, заранее сняв для нас номера с завтраком в какой-нибудь скромной гостинице. Против такого ночлега у Морин принципиальных возражений не было. Она изредка сама баловала себя таким образом, тем более что по мере приближения к Сантьяго народу в refugios все прибывало и, по ее словам, останавливаться там делалось все неприятнее. Но денег у нее было мало, а звонить Беде и просить прислать еще она не хотела. Она согласилась, чтобы за наши номера платил я, но при условии, что по возвращении в Англию она мне все вернет, и скрупулезно записывала все наши расходы.

Мы продвигались к Сантьяго очень небольшими переходами. Даже налегке Морин могла осилить без напряжения не больше десяти-двенадцати километров в день, и на преодоление даже этого скромного расстояния у нее уходило до четырех часов. Обычно, зарегистрировавшись в гостинице, я возвращался по Camino назад, на восток, навстречу Морин, и мы вместе выходили на финишную прямую. Я с удовольствием отметил, что колено хорошо переносило эту нагрузку, даже в горку, даже на неровной дороге. Более того, я осознал, что у меня не было ни одного приступа боли с тех пор, как я приехал в Сен-Жан-Пье-де-Пор.

- Это все святой Иаков, - сказала Морин, когда я поделился с ней своими наблюдениями. - Известный феномен. Он помогает тебе. Я бы никогда столько без него не прошла. Помню, когда я поднималась на перевал в Пиренеях, промокнув до нитки и совершенно выдохнувшись, мне казалось, что я больше не в силах сделать ни шагу, вот сейчас скачусь в канаву и умру, и вдруг какая-то сила, словно рукой, подтолкнула меня в поясницу, и не успела я опомниться, как оказалась наверху.

Я не знал, как воспринимать ее слова. На мой вопрос, верит ли она, что св. Иаков действительно похоронен в Сантьяго, она пожала плечами и сказала:

- Не знаю. Так или иначе, мы никогда не узнаем наверняка.

- А тебя не волнует, что из-за какой-то опечатки миллионы людей веками приходили сюда? - спросил я Морин, немного рисуясь сведениями, почерпнутыми в одном из путеводителей: по-видимому, изначальная связь св. Иакова с Испанией возникла из-за переписчика, который по ошибке написал, что этот апостол проповедовал в Испании, а не в Иерусалиме.

- Нет, - ответила Морин. - Мне кажется, что он где-то рядом. Если столько людей приходят в Сантьяго, чтобы почтить его, он вряд ли может быть где-то в другом месте, правда?

Но когда она говорила это, я заметил у нее некий огонек в глазах, словно это был личный выпад или поддразнивание, имевшее целью шокировать скептиков-протестантов вроде меня.

Однако в ее решении совершить паломничество не было ничего двусмысленного. Я помнил, как Беда сказал: «Это нелепо, полный абсурд», но для меня это слово несло в себе кьеркегоровский смысл, которого Беда в него не вкладывал. В средневековом городе Виллафранке есть церковь, посвященная св. Иакову, с порталом под названием Puerta del Perdфn - Порог Прощения, и, согласно традиции, если больной паломник хотя бы доходил до этой двери, он мог вернуться домой со всем почетом и благословениями, как человек, полностью совершивший паломничество. Я указал Морин на эту лазейку, когда мы прибыли в Виллафранку, и стал убеждать воспользоваться ею. Сначала она смеялась, а потом здорово рассердилась, когда я стал настаивать. После этого я больше никогда не пытался отговорить ее дойти до Сантьяго.

Думаю, я был бы разочарован, наверное, не меньше Морин, если бы она не достигла цели. Паломничество, даже в такой искаженной, моторизованной форме, начало очаровывать и меня. Я ощутил, пусть не до конца, то, что Морин переживала более глубоко и сильно во время своего длительного перехода из Ле-Пюи.

- Ты словно выпадаешь из времени. Не обращаешь внимания на новости. Картинки на экранах телевизоров в барах и кафе - политики, взрывчатка в машинах, велогонки - задерживают твой взгляд не более чем на несколько секунд. Важно только самое простое: поесть, попить, залечить мозоли, добраться до следующего пункта назначения, пока не стало слишком жарко, или слишком холодно, или сыро. Выживание. Поначалу думаешь, что сойдешь с ума от одиночества и усталости, но через какое-то время начинаешь противиться присутствию других людей, хочешь идти самостоятельно, остаться один на один со своими мыслями и болью в ногах.

- Значит, ты жалеешь о моем присутствии? - спросил я.

- Нет, что ты, я держалась уже из последних сил, когда ты появился, Пузан. Без тебя я бы никогда столько не прошла.

Я нахмурился, как Райан Гиггс, когда он забивает гол с идеальной подачи. Но Морин стерла морщины с моего лба, добавив:

- Это было как чудо. Опять святой Иаков.

Со временем она заговорила о смерти Дэмьена и о том, как это привело ее к мысли о паломничестве.

- Это ужасно, когда дети умирают раньше родителей. Это неестественно. Ты постоянно думаешь, как много он никогда не испытает - не женится, не обзаведется детьми, не станет дедом. К счастью, у Дэмьена, по-моему, была любовь. Это утешает. У него в Африке была подруга, она работала в той же самой организации. Очень симпатичная на фотографии. После его смерти она написала нам чудесное письмо. Надеюсь, что секс у них был. Думаю, они наверняка этим занимались, а?

Я сказал, что да, без сомнения.

- Когда он учился в Кембридже, то как-то раз привез домой девушку, не эту, другую, и спросил, можно ли им спать вместе в его комнате. Я сказала - нет, только не в моем доме. Но я бы разрешила, если бы знала, какой короткой окажется его жизнь.

Я сказал, что она не должна винить себя за поступок, который в тот момент был совершенно разумным.

- О, я не виню себя, - ответила Морин. - Беда винит себя, хоть и не признается. Он считает, что ему нужно было проявить больше настойчивости и убедить Дэмьена отказаться от работы для бездомных. Знаешь, после окончания Кембриджа он пошел волонтером в службу помощи другим странам. Потом собирался вернуться и получить доктора философии. Но решил остаться в Африке. Он любил тамошний народ. Любил свою работу. Он прожил полную жизнь, насыщенную, хоть и короткую. И сделал много добра. После его смерти я не устаю себе об этом напоминать. А вот Беде это не помогает. Он впал в жуткую депрессию. Вышел на пенсию и целый день слоняется по дому с пустыми глазами. Я не могла этого вынести. И решила куда-нибудь съездить одна. Об этом паломничестве я прочитала статью в журнале, и мне показалось, это именно то, что нужно. Трудное и простое, то, что займет тебя полностью - тело и душу - на два или три месяца. Я прочла книгу об истории этого паломничества и была просто поражена. По этой дороге прошли в буквальном смысле миллионы пилигримов, передвигаясь исключительно пешком или верхом на лошади. Должно быть, паломничество в Сантьяго дарило им какие-то потрясающие ощущения, сказала я себе, иначе все новые и новые люди не шли бы туда. В братстве святого Иакова я раздобыла путеводитель по маршруту, а рюкзак, спальный мешок и все остальное купила в спортивном магазине на Хай-стрит в Уимблдоне. Разумеется, мои близкие решили, что я сошла с ума, и пытались меня отговорить. Кто-то подумал, что я делаю это на деньги спонсоров для сбора средств на благотворительные цели. Но я ответила - нет, всю свою жизнь я делала что-то для других, а это - для меня. Я была сестрой, я - самаритянка, я…

- Правда? - перебил я. - Самаритянка? Беда мне об этом не сказал.

- Беда никогда этого не одобрял, - ответила Морин. - Ему казалось, что чужие несчастья просочатся в телефонную трубку и заразят меня.

- Уверен, у тебя хорошо получается, - заметил я.

- Что ж, за шесть лет я потеряла только одного клиента, - сказала она. - В смысле, только один все же покончил с собой. Не так уж и плохо. Причем, после того, как убили Дэмьена, я стала испытывать к ним меньше сочувствия. Иногда мне не хватало терпения, проблемы некоторых казались такими пустыми по сравнению с моей. Ты знаешь, какой у нас самый напряженный день в году?

- Рождество?

- Нет, Рождество на втором месте. На первом - День святого Валентина. Заставляет задуматься, не так ли?

Мы медленно, петляя, продвигались вперед по Camino, и нас часто обгоняли более молодые, крепкие или не так давно начавшие свой путь путешественники. Чем ближе мы подходили к Сантьяго, тем больше их становилось. До ежегодной кульминации паломничества, праздника в честь св. Иакова, отмечавшегося 25 июля, оставалось каких-нибудь две недели, и все горели желанием попасть туда вовремя. Иногда с какого-нибудь пригорка можно было увидеть Camino, вьющийся на мили впереди, и паломников - по одному, по двое, группами побольше, - нанизанных на него, как бусины, до самого горизонта. Та же картина, что и в Средние века.

В Себрейро мы столкнулись с британской телевизионной группой, которая снимала документальный фильм о паломничестве. Они подкарауливали паломников у маленькой церкви и расспрашивали о причинах, которые побудили их отправиться в путь. Морин категорически отказалась в этом участвовать. Режиссер, крупный блондин в шортах и футболке, пытался ее уговорить.

- Нам позарез нужна немолодая женщина, говорящая по-английски, - убеждал он. - Нам уже надоели молодые испанцы и бельгийские велосипедисты. Вы бы идеально подошли.

- Нет, спасибо, - отказалась Морин. - Я не хочу, чтобы меня показывали по телевизору.

Режиссер явно обиделся: тот, кто работает в средствах массовой информации, не в состоянии понять, что у всего остального мира совсем другие приоритеты. Тогда, за неимением лучшего, он повернулся ко мне.

- Я ненастоящий паломник, - сказал я.

- А! Да кто здесь настоящий паломник? - отозвался режиссер, загораясь.

- Тот, для кого это экзистенциальный акт самоопределения, - начал я. - Прыжок в абсурд, в том смысле, который вкладывал в это Кьеркегор. Я хочу сказать, что…

- Стоп! - закричал режиссер. - Пока ничего больше не говорите. Я хочу это заснять. Линда, пойди найди Дэвида, - обратился он к веснушчатой, рыжеволосой молодой женщине, сжимавшей папку.

Дэвид, как выяснилось, был сценаристом и ведущим этой программы, но найти его не удалось.

- Наверное, дуется, потому что сегодня утром ему пришлось действительно топать пешком, - пробормотал режиссер, которого тоже, чтобы добавить абсурда, звали Дэвидом. - Придется мне самому делать это интервью.

И вот они установили камеру, и после обычной волынки, когда режиссер выбирал место съемок, оператор и его помощник разбирались с объективами, фильтрами и отражателями, звукооператор определял уровень шума на заднем плане, а помощник режиссера отгоняла людей, ходивших взад-вперед позади меня в кадре, я изложил перед камерой свою экзистенциалистскую интерпретацию паломничества. (Морин, которой к тому времени все это наскучило, пошла осмотреть церковь.) Я описал три ступени развития личности, по Кьеркегору - эстетическая, этическая и религиозная, - и предположил, что им соответствуют три типа паломников. (Я думал об этом по дороге.) Эстетический тип в основном озабочен тем, чтобы приятно провести время, насладиться красотами природы и культурными достопримечательностями Camino. Этический тип рассматривает паломничество по сути, как испытание на выносливость и самодисциплину. Он (или она) имеет четкое представление о том, как должен вести себя истинный пилигрим (не останавливаться в гостиницах, например), и очень ревностно следит, чтобы не пройти меньше лучших ходоков на маршруте. Настоящий же паломник - это религиозный паломник, религиозный в Кьеркегоровом смысле этого слова. Для Кьеркегора христианство было «абсурдом»: если бы оно было полностью рациональным, не было бы смысла в него верить. Суть в том, что вы решаетесь верить без рационального принуждения - вы совершаете прыжок в пустоту и в процессе этого выбираете себя. Пройти тысячи миль до святыни в Сантьяго, не зная, действительно ли там кто-то погребен, - это пример такого прыжка. Эстетический паломник не притворяется настоящим пилигримом. Этический волнуется, настоящий ли он. Истинный паломник просто идет.

- Снято! Отлично. Большое спасибо, - сказал режиссер. - Линда, дай ему подписать бумаги.

Улыбнувшись мне, Линда нацелилась ручкой на листок, прикрепленный зажимом к ее папке.

- Вы получите двадцать пять фунтов, если мы используем этот фрагмент, - объяснила она. - Будьте любезны, ваше имя?

- Лоренс Пассмор, - сказал я.

Звукооператор резко поднял голову от своего оборудования.

- Не Пузан ли Пассмор?

Я кивнул, и он хлопнул себя по ляжкам.

- Я знал, что где-то вас видел раньше. Это было в столовке «Хартленда», пару лет назад. Эй, Дэвид! - позвал он режиссера, который отправился было на поиски новой жертвы. - Угадай, кто это? Пузан Пассмор, сценарист «Соседей», - и, обращаясь ко мне, добавил: - Отличное шоу, всегда смотрю, когда бываю дома.

Режиссер медленно обернулся.

- Только не это, - произнес он и изобразил, словно стреляет себе в висок из пистолета. - Значит, это была просто хохма? - Он печально улыбнулся. - А мыто решили, что вы по-настоящему.

- Я не хохмил, - возразил я. Но думаю, они мне не поверили.

Дни проходили в медленном, размеренном ритме. Вставали мы рано, чтобы Морин могла двинуться в путь с самого утра по холодку. Обычно она приходила на место встречи к полудню. После долгого, неторопливого испанского ланча мы удалялись на сиесту и старались проспать всю дневную жару, возвращаясь к жизни лишь вечером, когда, по примеру местных жителей, выходили прогуляться, перекусить в баре и попробовать местное вино. Не могу выразить, как легко я чувствовал себя в компании Морин, как быстро мы восстановили прежние приятельские отношения. Хотя мы много разговаривали, часто нам было вполне достаточно посидеть молча, словно наслаждаясь закатом длинной и счастливой совместной жизни. Посторонние, конечно, считали нас супружеской парой или хотя бы просто парой; и персонал в гостиницах всегда чрезвычайно изумлялся, когда мы занимали разные номера.

Однажды вечером она довольно много рассказывала о Дэмьене и была, по-видимому, в хорошем настроении, даже смеялась, вспоминая какие-то его детские злоключения, а потом я вдруг услышал через тонкую перегородку совсем простенькой гостиницы, где мы остановились, как она плачет в соседнем со мной номере. Я постучался к ней и, обнаружив, что дверь не заперта, вошел. Уличный фонарь сквозь шторы на окне тускло освещал комнату. Морин, лежавшая бесформенной грудой, повернулась и села на кровати, прислонившись к стене.

- Это ты, Пузан? - спросила она.

- Мне показалось, что ты плачешь, - сказал я и ощупью двинулся по комнате, наткнулся на стул у кровати и сел на него. - Ты хорошо себя чувствуешь?

- Я рассказывала о Дэмьене, мне все время кажется, что я пережила это, а потом вдруг оказывается, что нет. - Она снова заплакала. Я взял ее за руку. Морин с благодарностью сжала мои пальцы в ответ.

- Могу тебя обнять, если это поможет, - предложил я.

- Нет, со мной все в порядке, - сказала она.

- Я бы этого хотел. Я бы очень этого хотел.

- Думаю, это лишнее, Пузан.

- Я не имею в виду ничего такого, - заверил я. - Просто обниму тебя. Это поможет тебе уснуть.

Я лег рядом с ней на кровать, поверх одеяла и простыней, и положил руку на талию Морин. Она повернулась на бок, спиной ко мне, и я пристроился позади ее пышных бедер. Она перестала плакать, дыхание ее выровнялось. Мы оба заснули.

Проснулся я не знаю через сколько часов. Ночной воздух сделался прохладным, у меня замерзли ноги. Я сел и потер их. Морин пошевелилась.

- Что? - спросила она.

- Ничего. Немного замерз. Можно я лягу под одеяло?

Она не сказала «нет», поэтому я забрался к ней под одеяло. На Морин была тонкая хлопчатобумажная ночная рубашка без рукавов. От ее тела шел приятный теплый запах, как от свежевыпеченного хлеба. Ничего удивительного, что у меня началась эрекция.

- Думаю, тебе лучше вернуться в свою постель, - сказала Морин.

- Почему?

- Оставшись, ты можешь ужаснуться, - ответила она.

- Что ты имеешь в виду?

Она лежала на спине, и кончиками пальцев я очень нежно гладил ее сквозь рубашку по животу - Салли во время беременности нравилось, когда я так делал. Моя голова покоилась на одной из грудей Морин, большой и круглой. Очень медленно, затаив дыхание, я передвинул руку, чтобы накрыть вторую грудь, как делал много лет назад на сырых темных ступеньках, ведущих в подвал дома номер 94 по Треглоуэн-роуд.

Но там ничего не оказалось.

- Я же тебя предупреждала, - сказала Морин.

Конечно, я испытал потрясение - словно карабкаешься во мраке по лестнице и обнаруживаешь, что она на одну ступеньку короче, чем ты ожидал. Я рефлекторно отдернул руку, но почти сразу же вернул ее на плоский участок кожи и костей. Через тонкую ткань рубашки я чувствовал неровный, как очертание созвездия, шрам.

- Мне все равно, - сказал я.

- Нет, не все равно, - сказала Морин.

- Нет, все равно, - возразил я и, расстегнув рубашку, поцеловал бугристую плоть там, где была грудь.

- О Пузан, - проговорила она, - для меня это самая приятная ласка.

- Хочешь, займемся любовью? - спросил я.

- Нет.

- Беда никогда не узнает. - Я как будто услышал эхо другого разговора, долетевшего из прошлого.

- Нельзя, - сказала она. - Только не во время паломничества.

Я сказал, что понял, поцеловал ее и вылез из постели. Она села, обняла меня и очень тепло поцеловала в губы.

- Спасибо, Пузан, ты такой хороший, - сказала она.

Вернувшись в свой номер, я какое-то время лежал без сна. Не скажу, что трудности и разочарования моей жизни показались мне пустыми по сравнению с тем, что пережила Морин, но они были явно менее значительными. Она не только потеряла любимого сына - она потеряла грудь, часть тела, которая определяет сексуальную принадлежность женщины, возможно, более явно, чем любая другая. И хотя сама Морин наверняка сказала бы, что последняя ее потеря ни с чем не сравнима, именно первая поразила меня сильнее.

Может, потому, что я не был знаком с Дэмьеном, а вот грудь эту я знал, знал и любил - и написал о ней. Моя поэма обернулась элегией.

Весь последний отрезок паломнического пути я прошел вместе с Морин. Положил в ее рюкзак кое-какие свои вещи, и мы по очереди несли его. Машину я оставил километров за двенадцать от Сантьяго, вблизи аэропорта, в Лабаколле, поселке, где прежние пилигримы отмывались, готовясь встретиться со святыней. Название поселка буквально означает «вымой свой зад», вероятно, зады средневековых паломников к моменту прибытия сюда нуждались в хорошей мочалке.

Стояло теплое, солнечное утро. Первая часть нашего маршрута пролегала через лес, а дальше - через поля, слева открывалась красивая равнина, справа - грохочущая автомагистраль. Потом мы пришли в деревню, в конце которой находится Монте-дель-Госо, гора Радости, откуда паломникам впервые открывается вид на Сантьяго. В стародавние времена они устраивали настоящие соревнования - кто первым увидит долгожданную цель. Сегодня такого удовольствия не получишь, потому что холм почти весь занят огромным стадионом, с такого расстояния Сантьяго, опоясанный дорогами, выглядит как любой другой современный город с его промышленными предприятиями и высотными домами. Лишь очень внимательно присмотревшись, человек с очень хорошим зрением может различить шпили собора.

И все же я был очень рад, что подошел к Сантьяго пешком. Я мог разделить с Морин ее волнение и восторг, приближаясь к финишной черте этого марафона.

Передвигаясь пешком, замечаешь больше, чем из машины, а неторопливость самого процесса создает своеобразное драматическое напряжение, оттягивая завершение твоего пути. Созерцание современных уродливых окраин города только усиливает удовольствие и облегчение, которые испытываешь, достигнув прекрасного старого центра, с его кривыми, затененными улочками и причудливыми изгибами линии крыш. Сворачиваешь за угол, и вот ты внезапно на месте - на огромной площади Пласа-дель-Обрадеро - и смотришь, задрав голову, на два пинакля величественного собора.

Мы вошли в город 24 июля, Сантьяго уже трещал по швам. Четырехдневная фиеста была в самом разгаре - марширующие оркестры, высоченные шагающие статуи на ходулях, странствующие музыканты, кочующие по улицам и площадям. Истинные паломники вроде Морин терялись среди сотен и тысяч приезжих - и светских туристов, и католиков, - которые прибыли сюда самолетами, поездами, автобусами и на машинах. Нам сказали, что народу особенно много потому, что это святой год праздник св. Иакова приходится на воскресенье и благословения и индульгенции, связанные со святым, обладают особой силой. Я предложил Морин первым делом заняться поиском ночлега, но ей не терпелось попасть в собор. Я не стал возражать. Все равно вряд ли мы бы нашли приют в старом городе, и я уже смирился с тем, что на ночь придется вернуться в Лабаколлу.

В архитектурном отношении собор представляет собой полную мешанину, но, как мы говорим на телевидении, она работает. Затейливо украшенный фасад в стиле барокко датируется восемнадцатым веком, к двум башням с пинаклями ведет большая лестница. Далее следует портик, восходящий к раннему романскому зданию, Портико-де-ла-Глориа - Портик славы, вырезанный средневековым гением по имени маэстро Маттео. Здесь с поразительными, часто юмористическими деталями представлено почти двести фигур, включая Иисуса, Адама и Еву, Матфея, Марка, Луку и Иоанна, двадцать четыре старых чудака с музыкальными инструментами из книги Откровения, а также избранные спасенные и осужденные на Страшном суде. Св. Иаков занимает почетное место, сидя на вершине колонны прямо под ногами Иисуса. По обычаю паломники становятся на колени у подножия колонны и вкладывают пальцы в протертые за столетия отверстия в мраморе, похожие на отверстия кастета. Из желающих совершить сей ритуал выстроилась длинная очередь, большинство в ней, судя по одежде и лицам, - местные. Заприметив Морин с ее посохом, рюкзаком и выгоревшей на солнце одеждой, люди уважительно посторонились, знаками приглашая пройти вперед. Она покраснела под загаром и покачала головой.

- Иди, - подтолкнул я ее. - Это твой большой выход. Смелей.

Шагнув вперед, она встала на колени, прижала ладонь одной руки к колонне, пальцы другой сунула в отверстия, и так минуту молилась с закрытыми глазами.

С противоположной стороны колонны, внизу, маэстро Матгео изваял свой собственный бюст, и к нему также по обычаю следует прислониться лбом, чтобы получить немного его мудрости. Этот идол был больше по мне, и я прилежно стукнулся лбом о его мраморное чело. Я заметил некоторое сходство между двумя ритуалами. То и дело кто-то прислонялся лбом к колонне под статуей св. Иакова, вкладывая пыльцы в отверстия, и все в очереди один за другим копировали эти действия. Засвидетельствовав свое почтение, я хотел было хлопнуть себя по ягодицам, как делают исполнители баварских народных танцев, чтобы посмотреть, не повторит ли кто-нибудь мой жест, но не осмелился.

Мы встали в другую очередь - желавших обнять статую св. Иакова на главном престоле. Святая часть собора - это немыслимая фантазия из мрамора, позолоты и резного раскрашенного дерева. Св. Иаков Матаморос верхом на лошади, одетый как офицер кавалерии в эпоху Возрождения, с мечом, поднятым над шатром, который поддерживают четыре гигантских трубящих ангела. Св. Иаков апостол, облаченный в серебро и золото, инкрустированное драгоценными камнями, занимает главное место над алтарем и больше похож на языческого идола, чем на христианского святого, особенно когда смотришь на него из центрального нефа - у него словно вырастает лишняя пара рук Это люди, стоя на маленькой платформе за алтарем, обнимают его и, если они паломники, молятся за тех, кто помог им в пути, - традиционное «объятие св. Иакова». Под алтарем находится крипта, где стоит небольшой серебряный гроб с останками святого - или без них, что вполне возможно.

- Как чудесно, правда? - сказала Морин, когда мы вышли из собора на ярко залитую солнцем площадь, заполненную толпой.

Я согласился; но не мог не сравнить помпезность и богатство этой усыпальницы с маленькой, скудно обставленной комнатой в копенгагенском Бюмузеуме, где всего полдесятка витрин, а в них несколько скромных памятных вещиц, книг и картин да небольшой памятник Кьеркегору. А если бы Кьеркегор был католиком, интересно, его бы тоже сделали святым и воздвигли над его могилой базилику? Из него вышел бы славный покровитель невротиков.

- Теперь нам уже действительно нужно заняться поисками гостиницы, - заметил я.

- На этот счет не волнуйся, - сказала Морин. - Но сначала я должна получить свою compostela.

Нас направили в небольшую контору рядом с площадью, за собором. Напротив нее, победно размахивая перед камерой полученными листками бумаги, фотографировали друг друга загорелые, восторженного вида молодые немцы в Lederhosen и грубых башмаках. Морин отстояла очередь и предъявила свой помятый, запачканный паспорт сидевшему за столом молодому священнику в черном костюме. Он восхитился количеством печатей, которые она собрала, и, передавая удостоверение, пожал ей руку.

- Ну а теперь мы можем побеспокоиться о ночлеге? - спросил я, когда мы вышли из конторы.

- Ну, вообще-то, - со смехом, слегка смущаясь, проговорила Морин, - я забронировала номер в «Рейес католикос». Я сделала это перед отлетом из Англии.

Хостал-де-лос-Рейес католикос - это великолепное здание эпохи Возрождения, которое обрамляет Пласа-дель-Обрадеро с левой стороны, если стоять лицом к собору. Основанный королем Фердинандом и королевой Изабеллой как последний refugio в череде всех refugios для приема и заботы о пилигримах, сегодня это пятизвездочный parador, один из роскошнейших отелей Испании и вообще мира.

- Фантастика! Почему ты мне не сказала? - вскричал я.

- Вообще-то есть одна небольшая проблема. Это всего один номер, и я заказала его на имя мистера и миссис Харрингтон. Я думала, может, Беда прилетит сюда и присоединится ко мне. Но он принял мою идею о паломничестве в штыки, и я так ему и не сказала.

- Ну что ж, - заявил я, - придется мне стать Бедой. Не впервой.

- Значит, ты не против поселиться вместе?

- Нисколько.

- В любом случае я попросила номер с двумя кроватями, - сказала Морин. - Беде так больше нравится.

- Жаль, - заметил я и порадовался ее румянцу.

Когда мы приближались к отелю, мимо нас по булыжной мостовой прошелестел сверкающий лимузин, чтобы забрать шикарно одетую пожилую пару, стоявшую у входа. Швейцар в ливрее и белых перчатках положил в карман чаевые, захлопнул дверцу и подал водителю знак трогаться. И неодобрительно уставился на нас.

- Моя compostela дает мне право на бесплатный обед здесь, - пробормотала Морин. - Но мне говорили, что еду дают отвратительную и заставляют есть в безобразной каморке рядом с кухней.

Швейцар, по-видимому, решил, что мы идем в отель именно за этим, проговорил по-испански что-то пренебрежительное и указал куда-то в заднюю часть здания. Его предположение было вполне естественно, учитывая наш несколько потрепанный внешний вид, но мы получили некоторое удовлетворение, поставив служителя на место.

- У нас зарезервирован номер, - сказала Морин, величественно проплывая мимо швейцара и толкая вращающуюся дверь.

Следом за нами в вестибюль вбежал носильщик. Я отдал ему рюкзак, а сам пошел к стойке портье.

- Мистер и миссис Харрингтон, - храбро заявил я.

Служащий был вкрадчиво вежлив. Занятно, но на Беду походил скорее он - высокий, сутулый и усердный, с седыми волосами и в очках с толстыми стеклами. Сверившись с компьютером, он дал мне заполнить регистрационную карточку. Морин забронировала номер на три ночи и внесла значительную предоплату.

- Как ты могла быть уверена, что придешь сюда точно в нужное время? - удивился я, когда мы шли к номеру за носильщиком, который неловко пытался нести рюкзак как чемодан.

- Я верила, - просто ответила она.

Здание отеля представляет собой четыре изысканных четырехугольника, соединенных в квадрат, с внутренними двориками, клумбами и фонтанами, и каждый посвящен одному из евангелистов. Наш номер находился в квадрате Матфея. Огромный, роскошный, с двумя односпальными кроватями, каждая размером с двуспальную. Саманте бы это пришлось по вкусу. В отделанной мрамором ванной комнате лежали и висели шестнадцать пушистых белых полотенец разного размера, и никаких глупостей с красной карточкой, если вы решите их сменить. Морин заахала от удовольствия при виде разнообразных кранов, полочек, подвижных зеркал и встроенного фена и объявила о своем намерении немедленно принять ванну и вымыть голову. Для такого случая на дне ее рюкзака, в пластиковом пакете, оказалось чистое хлопчатобумажное платье, сложенное компактно, как парашют. Она отдала его горничной погладить, а я на такси поехал в Лабаколлу забрать свой автомобиль, где лежал льняной костюм, который я не надевал в дороге.

В тот вечер мы не опозорили элегантный ресторан отеля. Ужин был чудовищно дорогой, но очень вкусный. Потом мы вышли на площадь и втиснулись в огромную толпу, ожидавшую начала фейерверка. Это явно самая популярная часть фиесты. Испанцы обожают шум и, похоже, полны решимости этой показухой наверстать свое вынужденное неучастие во Второй мировой войне. Кульминация огненной потехи сильно напоминала воздушный налет на собор - все сооружение казалось охваченным огнем, на фоне пламени контрастно выделялись статуи и каменная резьба, над головой с оглушительным ревом рвались ракеты. Когда огромная сцена потемнела, над площадью разнесся дружный вздох, а потом зажглись уличные фонари, и она взорвалась радостными криками и хлопками. Толпа начала рассеиваться. Мы вернулись в «Рейес католикос». Швейцар приветствовал нас улыбкой.

- Добрый вечер, сеньор, сеньора, - сказал он, открывая нам дверь.

Мы по очереди воспользовались ванной комнатой. Когда я вышел, Морин уже лежала в кровати. Я остановился, чтобы поцеловать ее перед сном. Она обняла меня за шею и увлекла на постель рядом с собой.

- Какой день, - промолвила она.

- Жаль, что во время паломничества секс не разрешен, - сказал я.

- Паломничество закончилось, - ответила Морин.

Мы занялись любовью в миссионерской позиции.

Я кончил - без проблем. С коленом тоже не возникло никаких осложнений.

- Никогда больше не стану придираться к святому Иакову, - сказал я потом.

Поиск по сайту: