Опыт метафизического оправдания культуры в историософии Г. Федотова

Федотов Георгий Петрович (1886-1951) - религиозный мыслитель, ученый-историк, публицист. Родился в Саратове. В 1908 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. Был учеником известного медиевиста М. Гревса. В молодости Федотов участвовал в революционном движении, был связан с социал-демократами. Однако в дальнейшем он теряет интерес к политике и отдает все силы научной работе. В 1916 г. Федотов становится приват-доцентом Петербургского университета. После Октябрьской революции он преподавал историю в Саратовском университете, стал переводчиком, участвовал в деятельности религиозно-философского кружка. С 1925 г. в эмиграции. Берлин, затем Париж. В 1931-39 гг. редактировал журнал “Новый Град”. В 1940 г. эмигрировал в США, до конца жизни преподавал в Свято-Владимирской православной семинарии в Нью-Йорке. Проблемам русского религиозного сознания и специфике национальной духовной традиции посвящены работы Г. Федотова: “Святые Древней Руси”, 1931; “Стихи духовные”, 1935; “Русская религиозность. невское христианство Х-Х111 вв.”, 1946.

Г.П.Федотов - историк культуры, ученый-медиевист испытал (как он сам признавал) определенное влияние философских идей Н.Бердяева, с которым многие годы поддерживал близкие отношения. В то же время в его работах мы имеем дело в значительной степени с иным подходом к истории, хотя и базирующимся также на религиозно-философских предпосылках.

В статье, посвященной памяти Н.Бердяева, Г.Федотов утверждал: “Основная жизненная интуиция Бердяева - острое ощущение царящего в мире зла... Не смиренное или эстетическое принятие мира как Божественного всеединства, но борьба с миром в образе падшей природы, общества и человека, составляет жизненный нерв его творчества”. Об этих особенностях мировоззрения Бердяева Федотов писал в целом сочувственно, так же как и о наполняющем книги философа пафосе творческой активности личности, ее свободы. Не оспаривал он, по существу, и постоянный для Бердяева мотив трагедии культуры, ее неизбежной итоговой “неудачи”, невозможности достичь в условиях “падшего” мира “законченного совершенства”. Ведь и для самого Г.Федотова признание, его же словам, “глубокого распада в мировой жизни, внесенного в нее грехопадением”, означало принципиальную недостижимость полноты воплощения ала в истории и культуре и, соответственно, тщетность и иллюзорность любых как социальных, так и религиозных утопий “земного рая”. Эту антиутопическую установку он никогда не ставил под сомнение. Но в персонализме Бердяева Г.Федотов видел уже нечто далеко выходящее за ее пределы. По его убеждению, радикальное противопоставление Бердяевым творческого акта и его конечного результата как, в сущности, всегда несостоятельного, не было оправданным. В эсхатологических образах Г.Федотов отказывался видеть лишь указание на неизбежность конца, отрицающего традицию земного, “общего дела” многих поколений в строительстве мира культуры. “Теперь уже ясно, какие две концепции эсхатологии и культуры отвергаются христианским опытом Откровения и истории, - писал он. - Первая концепция - бесконечного, никогда не завершенного прогресса, которой жила секуляризованная Европа двух последних столетий. Вторая концепция - насильственной, внечеловеческой и внекультурной эсхатологии”. Подобная “внекультурная эсхатология” для Федотова совершенно неприемлема, в том числе и с религиозной точки зрения: “Ничто не пропадет. Культура воскреснет, подобно истлевшему телу, во славе”.

Формулируя свое понимание истории, Г.Федотов категорически отвергал философские и идеологические варианты исторического детерминизма: рационалистически-пантеистический (гегельянство), материалистическую абсолютизацию, по его определению: “значения косных, материальных сил” в истории и религиозный фатализм, так как иначе представляющий исторический процесс как результат “давления Божественной воли”4. Детерминизму Федотов противопоставлял христианский образ истории как трагической мистерии, где единственным главным героем является человек - свободный, но не оставленный Богом и искушаемый злом, человек, каждое действие и каждый выбор которого историчны. При таком взгляде на историю она никак не может быть сведена к череде пусть даже и безусловно эпохальных исторических событий. (Самая значительная для христианского сознания историческая драма, происшедшая две тысячи лет назад в Палестине, - периферийная по отношению к “большой” истории своего времени. Тем более неспособны исчерпать смысл происходящего с человеком в его тысячелетнем социальном и культурном опыте любые, хотя бы и самые убедительные, обоснования логики исторического развития. Для Федотова идея детерминированного прогресса (“всеобщими законами” или - и религиозной версии - волей Провидения), так же как и для многих его предшественников в русской мысли (от славянофилов до Ф.Достоевского и Вл.Соловьева) была неприемлема прежде всего на основании критериев нравственных, как игнорирующая или даже исключающая историческое значение свободы нравственного выбора личности. А.С.Хомяков, называя “Феноменологию” Гегеля “гениальной”, писал по поводу его философии истории: “Личности, обращенные в куклы, повинуются... слепо высшему закону, и история знать не хочет про логику их внутреннего развития, между тем как она одна только и имеет истинное значение”. Вл. Соловьев, как мы помним, говорил о “внутренней, тихой жизни”, в которой, несмотря на все противоречия, проявляется единство “общечеловеческого организма” в истории. И, можно сказать, что Г.Федотов как историк и как философ видел именно в этой “внутренней, тихой жизни”, складывающейся из трудовых, творческих и нравственных усилий многих поколений и отдельных личностей, - главное содержание исторического процесса.

Традиции, сохраняющей единство истории, постоянно угрожают социальные катастрофы и прежде всего войны и революции. Г.Федотов не разделял взгляд Ж.де Местра и Н.Бердяева на революцию как на “суд Божий над народами”. Еще в меньшей степени был он склонен видеть в революционньк потрясениях неизбежно необходимое условие социального прогресса. Для него революция - всегда лишь кризис, а отнюдь не выход из него, разрыв традиции, результатом чего становятся неисчислимые человеческие жертвы и опасность социальной и культурной деградации. “Великих” революций не так много в новой истории, - писал Федотов. - В сущности. Русская революция стоит третьей в ряду - после Англии и Франции... Всякая “великая”, т.е. отличающаяся жестокостью классовой борьбы, революция заканчивается личной тиранией”. За революционное “величие” приходится платить и тяжким трудом последующих поколений, вынужденных продолжать дело культурного строительства на революционном пепелище. В идеализации революции, в создании революционного мифа Г.Федотов видел один из самых опасных идеологических соблазнов. Не отрицая нравственного смысла лозунгов Французской революции, в которой, по его словам, действовали и “силы добра и сатанинские силы”, он был убежден, что последние в ней явно возобладали, результатом чего стал невероятный террор (“600000 жертв”), “столетие смут”, “сломленный дух” нации, упадок, моральной и культурной жизни. В своей критике революционного мифотворчества Г.Федотов не делал исключения и для более “мирного” опыта Английской революции, упрекая русских либералов в крайне поверхностной его оценке: “Русский либерализм видел свой идеал в английской конституции и считал возможным пересадку ее в Россию, забывая о веках революций, о казни Карла 1, о страшном опыте почти тысячелетней истории...” Но самым важным и мучительным для него всегда оставался вопрос о причинах и судьбах Русской революции. Об этом он думал и писал постоянно.

Г.Федотов всегда считал, что революционная трагедия 1917 года не была следствием простого сочетания случайных обстоятельств, а имела свои корни в русской истории. Среди таких причин он в первую очередь выделял отсутствие глубоких демократических традиций. Федотов исключительно высоко оценивал: роль европейского либерализма, но весьма критически относился к российским \ западникам-либералам: “В условиях русской жизни... либерализм превращался в силу разрушительную и невольно работал для дела революции... Все, что было связано с государственной мощью России, с ее героическим преданием, с ее мировыми или имперскими задачами, было взято под подозрение, разлагалось ядом скептицизма. За правительством и монархией, объектом ненависти становилась уже сама Россия: русское государство, русская нация”. Критическим было отношение мыслителя и к самодержавной власти, оказавшейся, по его убеждению, неспособной в решающий исторический момент довести до конца процесс преобразований, начатый в 1861 году. Однако, признавая наличие многих внутренних противоречий, приведших страну к революционному кризису, Г.Федотов совершенно не разделял позиции тех, кто склонен был видеть в революции неизбежный, фатальный итог российской истории. Прежде всего потому, что, как уже говорилось, он в принципе отвергал идею исторического детерминизма: “Не разделяя доктрины исторического детерминизма, мы допускаем возможность выбора между различными вариантами исторического пути народов”2. В истории “царит свобода” - это живой, непрерывный процесс исторического творчества, в котором нет места механическому автоматизму, фатальной предопределенности событий. И отвечая на вопрос - была ли революция неизбежной, Г.Федотов утверждал: “Не все в русской политической жизни было гнило и обречено. Силы возрождения боролись все время с болезнетворным ядом. Судьба России до самого конца висела на острие - как судьба всякой живой личности”3. История России всегда оставалась для мыслителя великой историей, трагической, но не знающей провалов и пустоты, на каждом этапе которой продолжался процесс культурного созидания, были свои взлеты духа и своя правда. И последнее, предреволюционное десятилетие в жизни монархической России Г.Федотов менее всего был склонен рассматривать лишь как пролог к революционной трагедии. В своих трудах разных лет он постоянно обращается к этому периоду, говоря о нем как о “самом блестящем мгновении в жизни старой России” (“И есть и будет”), “великом и смутном времени” (“В защиту этики”), “национальном Ренессансе” (“Россия и свобода”). Ни поражение в войне с Японией, ни первая русская революция не стали, по убеждению Федотова, фатальными для судьбы России. Напротив, “точно оправившаяся от тяжкой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ей оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет... В деревне совершалась большая работа, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатейшая Россия развивала огромную духовную энергию. В эти годы университеты Москвы и Петербурга не уступали лучшим из европейских... Пробуждался и рос горячий интерес к России, ее прошлому, ее искусству”4. Ввергнутая в пучину мирового военного конфликта, резко обострившего внутренние противоречия, Россия пережила, в конечном счете, крушение всей системы социальной, политической и культурной жизни. Для Г.Федотова всякая революция была прежде всего тягчайшим потрясением, жестоким и чреватым огромной опасностью для будущего, разрывом культурных связей. В русской революции, считал Г.Федотов, это проявилось с исключительной силой и имело свои особенности. “В России жестокость революционного обвала связана к тому же с сознательным истреблением старого культурного класса и заменой его новой, из низов поднявшейся интеллигенцией, - писал он в 1932 году. Второй источник катастрофы... заключается в чрезвычайно быстром процессе приобщения масс к цивилизации, - в ее интернациональных и очень поверхностных слоях: марксизм, дарвинизм, техника”.

Фактически, по его убеждению, в 1917 году Россия переживает потрясение, во многом схожее с тем, что она испытывала в эпоху петровских реформ, только в еще более глобальных масштабах и в формах несравненно более жестоких. И самым важным для него вопросом был вопрос о том, сможет ли Россия и в этот раз, как она уже сделала однажды, не только восстать после революционной ломки всего общественного и культурного уклада, но и сохранить, пусть в новых формах, свое историческое своеобразие, преемственность культурной традиции.

Как и другие деятели русской культуры, представители “первой эмиграции”, Г.Федотов с тревогой и надеждой всматривался в черты послереволюционной России. Безусловно и последовательно не приемля политический режим как “ленинского”, так и “сталинского” образца, он избегал любой, в том числе и продиктованной национальным чувством, идеализации происходившего на родине в те годы. Но в многочисленных статьях Г.Федотова 30-40-х гг. о Советской России мы не найдем также и чувства ненависти к стране и народу. Режим и вожди - приходят и уходят. Народ и его тысячелетняя культура должны остаться в истории. Свои надежды на возрождение России Г.Федотов связывал прежде всего с силой и жизнестойкостью культурной традиции, считая, “что, как ни резки бывают исторические разрывы революционных эпох, они не в силах уничтожить непрерывности”.

Образ истории в русской философии не может быть сведен к схеме, неизбежно упрощающей реальное разнообразие позиций русских мыслителей различных эпох, не учитывающей специфику их понимания исторической жизни. В то же время, при всех различиях и противоречиях, философских спорах и идейном противоборстве нельзя не видеть в русской историософии и те отличительные черты, которые в немалой степени отразили своеобразие национальной культурной традиции. В самых различных направлениях русской мысли мы находим опыт обоснования органичности исторического развития, решающего значения культурной традиции, поиск критериев общественно-исторического прогресса (прежде всего - нравственных); проблему общественного идеала, его социально-исторической роли, постоянный интерес к судьбе личности в истории; тесную связь исторических идей с проблемами онтологическими (традиционно отмечаемый многими исследователями отечественной философии “онтологизм” русской мысли). Было бы странно, конечно, отстаивать какой-то приоритет русской философии в решении всех этих вопросов. Это все темы вечные и в подлинном смысле - общечеловеческие. Но в отечественной философии они были развиты с исключительной силой и последовательностью. Нельзя не отметить и сложную диалектику утопических и антиутопических идей в русской мысли. Разнообразные варианты утопического творчества представлены в ней достаточно широко. Но в отечественной традиции мы находим и глубокую философскую критику утопической идеологии, поистине пророческие предупреждения об опасности мнимых ценностей и идеалов. В XIX в. Достоевский сказал едва ли не всю правду и о настоящем, и о будущем такого рода идеологии, о том, что она несет человечеству. В XX столетии об этом писали многие крупнейшие русские мыслители: П.И. Новгородцев, Г.В. Флоровский, С.Л. Франк, Г.П. Федотов, И.А. Ильин и др. И, подводя итог, можно сказать, что историософские идеи и концепции русских философов, будучи несомненно важным элементом отечественной духовной традиции, могут многое сказать современному человеку не только о прошлом истории, но и о смысле его собственного исторического бытия и тех процессов, которые определяют жизнь человечества на рубеже XX и XXI столетий.

Поиск по сайту: