Проблема бытия в XX веке

Двадцатый век дал самые глубокие и самые интересные концепции бытия Над этой проблемой работали такие величайшие мыслители, как Н А.Бердяев, С Л.Франк, Э.Гартман, М.Хайдеггер, К Ясперс и многие другие. Мы остановимся на учении о бытии С.Л Франка, самого крупного, по общей оценке, русского философа. Во-первых, это близкий и понятный нам философ, поскольку писал по-русски, во-вторьк, для всех его работ характерна глубина философского проникновения в проблему, и в то же время они написаны с необычайной художественной силой. Проблемы бытия, поднятые в его работах еще в начале века, оказали большоее влияние на формирование онтологической традиции в философии XX века, повлияли на формирование взглядов Н.Гартмана и на целый ряд других западных и русских философов.

Чтобы сохранить нашу жизнь, чтобы осуществить необходимые для нее цели, пишет Франк в своей работе "Непостижимое" (впервые опубликована в Париже в 1939 году), мы должны "ориентироваться" в мире. Наш опыт, наши знания не могли бы служить цели практической ориентировки, если бы не имели возможности улавливать в новом и изменившемся элементы уже знакомого, которые именно как таковые делают возможными целесообразные действия.

Всякое научное познание есть познание в понятиях: оно пытается найти в новом, незнакомом, скрытом что-либо общее - общее ему с другим, уже знакомым, чтобы подчинить его чему-то уже знакомому и привычному; именно в этом и заключается всякое научное "констатирование" и "объяснение". Наука хочет воспринять действительность или мир как систему или совокупность возможно меньшего числа тождественных, т.е. повторяющихся элементов. Всякое научное познание, как бы велики и возвышенны ни были его цели, есть в конечном итоге расширение и совершенствование познавательной установки, которой пользуется практическая ориентация в жизни. В силу такой установки, которая широко властвует над человеческой жизнью и человеческим духом, мир и вся реальность представляются нам чем-то, что либо уже знакомо, либо может стать знакомым. Все доселе незнакомое, скрытое от нас, все поражающее нас новое, смущающее и запутывающее нас может быть познано и объяснено, т.е. сведено к знакомому, самоочевидному, понятному. Если даже оно и остается фактически непознанным и непостигнутым, мы имеем право признать его в принципе познаваемым, т.е. сводимым либо к уже знакомым элементам, либо к тем, которые могут стать нам знакомыми и понятными.

Таков, по Франку, прозаический, рассудочный, обмирщенный образ мира; именно в мире такого рода протекает обычно наша жизнь и движется наша мысль; этот образ соответствует "трезвой",т.е. рассудочной установке духа. Этот мир остается неосвященным, будничным миром - миром без святыни - даже если он включает в себя содержания, которые обычно причисляются к области "религиозного сознания". Ибо все, что подпадает под категорию знакомого, познанного, познаваемого и постижимого есть как таковое трезво-прозаическое, "мирское", неосвященное. Трепет благоговения относится всегда только к неизвестному и непостижимому. Поскольку реальность является нам как предметный мир, как предстоящее познавательному взору и для него обозримое единство уловимых, в принципе прозрачных, допускающих логическую фиксацию содержаний и данностей, постольку бытие превращается для нас в знакомый мир. Эта реальность не имеет для нас никакого иного, ей самой присущего смысла, не захватывает нас своей собственной внутренней значительностью. У Аристотеля, например, источник познания - в изумлении, которое потом этим познанием успешно устраняется'. По крайней мере иногда мы имеем опыт совсем другого рода. Из эпохи детства, пишет Франк, в нас всплывают воспоминания о состоянии, в котором каждый клочок мира, каждая вещь и каждое явление представлялись нам непостижимой тайной, и мир был для нас сплошным миром чудес, возбуждающим радость, восхищение, изумление или ужас. Может быть, это было плодом невежества и умственной беспомощности, или может быть, мы чувствовали что-то реальное, что от нас ускользает. Какие-то остатки этого жизнечувствия детства продолжают жить в нас и теперь. При каждом переживании красоты - в наслаждении искусством или природой, или человеческим лицом - нас хотя бы на краткий миг объемлет священный трепет. Перед лицом событий, которые нас потрясают - будь то смерть близкого человека или рождение человеческого существа, - мы чувствуем, что стоим перед неким таинством: носители жизни как-будто исчезают в какой-то непостижимой дали или всплывают из непостижимой глубины. Великие катастрофы, наводнения, бури пробуждают в нас чувство каких-то таинственных сил, которые захватывают наш привычный мир. Как бы крепко мы ни вросли в строй нашей обычной будничной жизни, как бы ни срослись с нашим социальным положением, ролью, которую играем в социальной среде, как бы мы ни привыкли смотреть на себя извне и видеть в себе лишь то, чем мы "объективно" являемся другим людям, - порой мы смутно чувствуем, что подлинное существование нашей души есть что-то совсем иное, что мы привыкли скрывать не только от других людей, но и от самих себя. "...Если мы обладаем, интеллектуальной честностью, то мы должны признать, что это непостижимое и непонятное в нас - все, чем мы в направлении вверх или вниз не совпадаем с, уровнем того, что зовется "нормальным человеком", - составляет, собственно ^\ говоря, наше подлинное существо"'.

Настоящая эротическая любовь с ее восторгами и муками есть дивная тайна, откровение непостижимо страшных и блаженных глубин бытия, и никакой психоанализ не может подавить в человеческой душе этот трепет жути. В подлинно религиозном переживании, в отличие от застывшего мира религиозно-богословских понятий, например, когда в молитве, покаянии или причастии мы чувствуем себя внезапно чудесно избавленными от мук совести, от гнетущих забот или внутренней смуты и вознесенными на какие-то неведомые чистые высоты, в которых мы обретаем душевный покой, мы испытываем, с точки зрения Франка, прилив непонятных, сверхрациональных, благодатных сил, блаженное касание иным мирам, силы которых таинственно властвуют над нашим земным бытием, над "здешним" миром и проникают в нашу трезвую будничную жизнь.

Во всех таких случаях человеку кажется, что он стоит перед чем-то непостижимым, что явно отличается от всего знакомого, понятного, уловимого в ясных понятиях. Позади всего предметного мира, того, что наше "трезвое" сознание называет "действительностью" и в самих его глубинах - он воспринимает непостижимое как некую реальность, которая по-видимому лежит в каком-то совсем ином измерении бытия, чем предметный, логически постижимый мир. Это измерение бытия таково, что его содержания и проявления кажутся ему непонятным образом одновременно и бесконечно удаленными и лежащими в самом интимном средоточии личности. Когда мы сознаем это непостижимое, когда мы сгружаемся в это измерение бытия, мы, считает Франк, вдруг начинаем видеть другими глазами и привычный нам предметный мир, и нас самих: все знакомое, привычное, будничное как бы исчезает, все возрождается в новом, словно преображенном облике, кажется наполненным новым, таинственным, внутренне значительным содержанием. "Кому неведомо, кто никогда не испытал это гетевское "stirb und werde", это духовное воскресение к жизни после "смерти", после гетевского ухода в таинственную глубь земного мира, тот, поистине, - говоря сломи Гете, - "только смутный гость на темной земле".

Что может быть более объемлющим и глубоким, чем бытие? С точки зрения идеализма, полнота предметного бытия укоренена в сознании, в мышлении. Но ведь мышление, сознание тоже в каком-то смысле есть - значит входит в состав бытия и ему подчинено. Бытие, или реальность, есть, согласно Франку, момент более глубокий и первичный, чем мышление и сознание.

Всякая попытка определить бытие через объяснение его содержания противоречива. Всякое "что" - будь то дух или материя - мыслимо лишь как содержание некоего нечто, которое вообще не есть определенное и определимое что-то. Поэтому о безусловном бытии мы не можем высказать ничего иного, кроме того, что оно есть "нечто", которое хотя и содержит в себе все мыслимые "что", само не есть никакое определенное "что-то", не будучи, однако, в силу этого содержательным "ничто".

Оно именно и есть не что иное как "нечто вообще" или единство "всего вообще" - неопределенное само по себе (хотя и содержащее и рождающее из себя определенное), всегда избыточное, переливающееся через край, и в этом смысле творчески безусловное бытие. Это есть, по словам мыслителя, темное материнское лоно, в котором впервые зарождается и из которого берется все то, что мы зовем предметным миром.

Головокружительный, по Франку, почти приводящий нас на грань безумия рос: "что собственно мы подразумеваем под словом "есть", что это значит, что-то или все вообще "есть""? - этот вопрос разрешается сам собой через усмотрение, что выход за пределы всего постижимого и выразимого в понятии и есть существенный определяющий признак именно того, что мы разумеем под реальностью.

Бытие как таковое и тайна суть, согласно Франку, одно и то же. При этом На означает не загадку, которая требует разрешения, а "таинственное" по самой своей природе, т.е. трансрациональное - то, что по своему существу противоположно всему постижимому. Мы, с его точки зрения, только потому и не замечаем этого, что бытие есть безусловно всеобъемлющий фон и всепронизывающая среда всего нашего опыта, и именно потому, подобно всему неизменно по-иному, безусловно привычному, вездесущему, естественно ускользает от его внимания. Но стоит нам воспринять его как таковое, как бы раскрыть и увидеть его, как мы ощутим вечное и вездесущее присутствие в нашем опыте, во всей нашей жизни безусловно непостижимой тайны

Все слова, полагает мыслитель, неизбежно остаются неподходящими, можно только призывать к тому, чтобы человек через сознательное соучастие в этой самооткрывающейся реальности уловил ее несказанное существо. Здесь нет ни вопроса, ни ответа - ни знания, ни незнания. По слову Исайи, безусловно непостижимое существо реальности открывается как Бог, тем, кто ее не ищет и не вопрошает, ибо те, кто ищет и о ней вопрошает, предполагают ее наличие где-то далеко и потому неизбежно не находят ее, как мы не могли бы найти своих собственных глаз, если бы стали искать и думали их найти где-то перед нами. Непостижимое существо реальности открывается лишь тому, кто не ищет, а просто имеет и вкушает его, кто сам в нем есть - и вместе с тем умеет держать свои глаза открытыми.

Эта реальность присутствует не только в опыте отрешенного, углубленного и себя созерцателя, но образует само существо ежедневного и ежеминутного опыта каждого человека. Любое частное содержание опыта непосредственно воспринимается и переживается как некая конкретная полнота и органическое единство. Наслаждаюсь ли я, пишет Франк, прекрасным ландшафтом, воспринимая сияние солнца, синеву неба и моря, зелень растительности, аромат цветов, или я вхожу в комнату, окидывая общим взором ее убранство, ее стиль, образуемый всей совокупностью вещей в ней, и воспринимая душевные флюиды, исходящие от ее обитателей, или общаюсь с отдельным человеком, причем и ею внешний облик, и его внутреннее существо вместе с его словами и действиями как-то "входят в меня", - во всех этих и бесчисленных других случаях непосредственная реальность, данная мне в конкретном опыте или, точнее, присутствующая для меня и мной переживаемая, не есть "действительность", не есть внешнее для меня предметное бытие, а есть целостное единство сознания и сознаваемого, переживания и его содержания - коротко говоря, есть - приложение к ограниченному, частному отрезку бытия -та самая несказанная, сама себе | открывающаяся, сама себя сознающая реальность. "Реальность в этом смысле '• совпадает просто с жизнью в самом полном и конкретном смысле этого слова - не с моей жизнью, которую я противопоставлял бы чему-то иному, внешнему вообще, - а с жизнью вообще, в состав которой вхожу и я сам, - можно сказать, с вселенской жизнью в данном ее частном отрезке. Вид ночного звездного неба с загадочно-прихотливым узором светящихся и мигающих на нем точек, с таинственным молчанием темных и непроницаемых небесных бездн, с объемлющим меня благоговением и чувством и моего одиночества перед лицом этого неба, и моего сродства с ним - псе это, взятое вместе как нераздельное единство, eci ь и большей мере реальность, чем астрономическая "действительность", преподносящаяся мне в астрономической теории..."

Отсюда следует, согласно Франку, что подлинное "трансцендирование", "выхождение" за пределы предметного мира или, что то же самое, усмотрение условий предметности - именно той глубины первореальности, из которой и в силу которой возникает сама предметность, - предполагает осознание начал рациональности. А так как осознание и означает трансцендирование за пределы того, но при этом осознается, то мышление в этой форме - в которой оно и образует тинное существо философии как "первой философии" - есть мышление трансцендирующее за пределы рациональности и черпающее свои итоги в сфере трансрационального.

Сфера трансрационального не может быть дана "предметно", и мысль не может непосредственно и прямо направляться на нее, ибо все предметное как таковое уже рационально оформлено, а трансрациональное как таковое не предметно. То же самое можно выразить и в иной форме. В утверждении, что непостижимое нельзя постигнуть, бесспорно одно: действительно нет никакой возможности уловить непостижимое как таковое, прямо направляя на него умственный взор, именно потому, что противоречиво пытаться определить трансрациональное. Трансцендирование есть поэтому не достижение чего-нибудь трансцендентного, а осознание трансцендентального, как бы пограничного, и именно потому оно есть "трансцендентальное мышление".

Осознание основы рациональности как бы тем самым, по Франку, делает косвенно видимой "атмосферу", из которой проистекает рациональность и которая сама трансрациональна. Не нужно выходить за пределы этой атмосферы занимать позицию вне ее - достаточно, живя в ней и как бы вдыхая ее, держать открытым свой умственный взор. Трансцендентальное мышление, делающей видимой эту атмосферу, - не предметное, а имманентное самопознание. Здесь нет места для руководимой любопытством потребности раскрыть, обнаружить что-то, проникнуть во что-то скрытое. Достижимое здесь знание есть, по Франку, как некое без усилия и искания с нашей стороны "даруемое нам целомудренное обладание без вожделения", не добыча, а чистый дар. Здесь значение имеет не суждение, а чистое созерцание, не созерцание чего-то внешнего, а созерцание через переживание. Именно в этом ведающем неведении, через преодаление предметно направленного, ищущего, беспокойно допытывающегося познания наш взор впервые раскрывается для восприятия всей полноты и положительности реальности. Дело обстоит совершенно так же, как в нашем отношении к живому человеческому существу. Поскольку мы пытаемся познать его "предмет", вскрыть его внутреннее существо в комплексе определений, от К ускользает подлинное существо его личности. Истинная тайна человеческого сущестства открывается лишь при установке любви и доверия.

Мужество быть

Человеческое бытие, по мнению многих современных философов, не существует в автоматическом, раз и навсегда заданном режиме. Жить самобытно - значит постоянно находиться в человеческом режиме, там, где живут все человеческие "веши" - благо, добро, любовь, честь, ум. Все они держатся, как писал Мамардашвили, только на волне человеческого усилия. Нет таких специфических усилий - и нет человека. Быть человеком - постоянно проходить по краю пропасти (Ницше), постоянно вглядываться в неисчерпаемую бездну внутри себя. А если долго вглядываешься в бездну, говорил Ницше, то и она начинает в тебя вглядываться. Жить самобытно - значит жить мужественно, побеждать в себе животное начало, "не спать", принимать на себя бессмысленность окружающего мира и жить с этой бессмыслицей, с этой недоступной человеческому рассудку тайной трансцендентного, утверждая свое бытие вопреки тому, что скорее должно быть ничто, а не нечто, и утверждать своей жизнью это нечто.

Пауль Тиллих в известной книге "Мужество быть" пишет о том, что этический вопрос о природе мужества неизбежно приводит к онтологическому вопросу о природе бытия. И наоборот, онтологический вопрос о природе бытия может быть задан как этический вопрос о природе мужества. Мужество может показать нам, что такое бытие, а бытие может показать нам, что такое мужество.

Самоутверждение человека, согласно Тиллиху, двусторонне: эти стороны различимы, но неразделимы. Одна из них - это утверждение себя в качестве Я, т.е. утверждение обособленного, свободного, самостоятельного Я. Именно это полагается в каждом акте самоутверждения. Именно это человек защищает от небытия, принимая небытие на себя. Угроза потерять Я - сущность тревоги, а осознание конкретного источника этой угрозы - сущность страха. "Онтологическое самоутверждение предшествует всем метафизическим, этическим и религиозным определениям Я. Онтологическое самоутверждение нельзя считать ' ни природным, ни духовным, ни добрым, ни злым, ни имманентным, ни трансцендентным. Эти различия возможны лишь потому, что в их основе лежит онтологическое утверждение Я в качестве Я. Точно так же понятия, характеризующие индивидуальное Я, предшествуют всем оценкам: обособленность - это не отчуждение, самоцентрированность - это не себялюбие, самостоятельность - ' это не греховность. Они суть структурные описания и необходимое условие как любви, так и ненависди, как осуждения, так и спасения"'.

Мужество быть - это, согласно Тиллиху, самоутверждение бытия вопреки факту небытия. Это акт, который совершает индивидуальное Я, принимая тревогу небытия на себя и утверждая себя либо как часть всеохватывающего целого, либо как индивидуальную самость. Мужество всегда подразумевает риск, ему всегда угрожает небытие; это либо риск утратить себя и стать вещью внутри целого, состоящего из других вещей, либо риск утратить свой мир в пустоте самоотнесенности. Мужество нуждается в силе бытия, в силе, трансцендирующей; небытие, которое переживается в тревоге судьбы и смерти, ощущается в тревоге пустоты и отсутствия смысла, присутствуя в тревоге вины и осуждения.

Назначение человека, полагает М.Мамардашвили, есть предназначенность ' ему усилием воли или напряжением заполнять оставленную для него пустоту, заполнять своей силой - силой жизни, характера, силой понимания. Его назначение не ограничено условиями и границами жизни, потому и возникает символ бессмертной души. Человек должен жить так, как если бы он был бессмертен, то есть всегда стремиться к тому, чего в реальной жизни в принципе достичь невозможно.

Назначение индивидуирует, оно индивидуально и уникально, оно предполагает только меня, только я могу сделать. Так же, как понимать за меня никто не может. Эту уникальность можно назвать индивидуальным ликом. Дик - это наша онтологическая индивидуация, это устройство космоса.

Помимо нашего рассудка и разума, открытых истин, законов существует, по Мнению Мамардашвили, еще впервые сформулированная Декартом, полнота роли, она-то и решает - быть или не быть, а если быть, - то быть полностью, и "то совершенно невыводимо ни из какого разума. Невозможно, например, понять - как мы мыслим. То, что я сейчас мыслю, не вытекает из прошлого и не определяется будущим. Недостаточно готового сотворенного мира, потому что да сохранение субстанции, как считал Декарт, нужна не меньшая сила, чем на;отворение. То, что я сейчас здесь, не вытекает из того, что было несколько моментов перед этим. И то, что будет впереди, не вытекает из моего сегодняшнего состояния. То, что я сейчас знаю и понимаю, не гарантирует мне дальнейшего познания и понимания. Истина живая - и я должен быть живым, чтобы держать ее, все время находиться в актуальном бытийственном состоянии, должен снова и снова порождать себя. Это и есть то, что называется полнотой воли или полнотой бытия. Вот в таких случаях термин бытие и применим, в отличие от термина "существование", "мышление", "рассудок". Вот в этих мирах, где мы определись вместе с законами этих миров, и существуют независимые, далее не разложимые и не нуждающиеся в этом разложении вещи, сами являющиеся понимательными или разрешающими по отношению к нашим абстрактным утверждениям, состояниям и т.д. В применении к нашей сознательной жизни и психическим свойствам мы должны пользоваться термином "состояние", в отличие от дней терминологии, которая вынуждает нас дискутировать, например, о разнице между чувствами и разумом, рассуждать о том, что нельзя холодным умом это понимать, что должно быть еще и чувство и т.д. Состояние подразумевает, что в бытии есть реальные предметы, на которых может произойти индивидуализация (выявиться наш онтологический лик), на которых разум может определиться по отношению к миру. Если их нет, разум не может определиться, нашим понятиям не на чем держаться. В этих состояниях (мы называем их бытийственными), в этом континууме бытия и сознания мы понимаем, мы общаемся, мы живем. Это онтологическая, а не психологическая реальность, здесь мы не зависим от психологических различении. В такого рода состояниях упаковано в свернутом виде множество структур. На уровне интуитивного языка, замечает Мамардашвили, мы называем это человеческой развитостью, и мы не можем заместить то, что мы этим понятием выражаем, ничем другим. Мы практически пользуемся им как точкой отсчета. Нельзя дойти до последней точки, отдать другому свое состояние, объяснить, почему этот фильм плохой или хороший, почему тебе нравится или нет этот человек. Если у тебя есть развитый, то этот вкус является для тебя исходным пунктом..

Бывают ситуации, когда все эти искусственные формы, делающие человека, срезаются, и на поверхность выходят и там господствуют "элементарные формы". Эти формы, предоставленные самим себе, рождают зомби. Мамардашвили приводит по этому поводу стихи Г. Лорки: "Полуночные и горбатые несут за плечами печальные смерти и страх в клейкую мглу молчания".

Поиск по сайту: