Трактовка свободы и ее восприятия массами (Э. Фромм)

Трактовка свободы и ее восприятия массами стали предметом пристального внимания в шестидесятые годы XX века с их взрывом леворадикальных настроений. В частности, появляются трактовки масс, толпы “левого уклона”, исходившие из того, что психология толпы изменила свою направленность, что она нацелена не только на разрушение, но несет в себе и положительный заряд — она сопротивляется, освобождается от гнета власти, запретов. Инстинкты толпы помогают им осуществить тотальный разрыв с прошлым. Нужна революция в структуре инстинктов, и она поможет установлению нового, справедливого общества.

Особое внимание уделяется именно изолированности и одиночеству человека. В этом плане наибольший интерес представляют работы Э. Маркузе, Э. Фромма. О работах Райха, которые можно отнести к этому же направлению, мы уже говорили выше. Для Маркузе тоталитаризм выступает не столько как политический феномен, сколько как проявление катастрофы человеческой сущности. Поэтому необходим, прежде всего, полный пересмотр человеком самого себя. Он должен освободиться от социальной практики подавления своей чувственности, своих влечений, радикально изменить свое сознание. Массы должны начать с Великого отказа от всего того, что имеется в современном обществе. Все свои надежды на преобразование мира Маркузе возлагает на массы аутсайдеров, т. е. отверженных обществом люмпенов, национальные меньшинства, обездоленных третьего мира. Только они еще не интегрировались в современное общество и поэтому способны его изменить.

Книга Фромма “Бегство от свободы” была написана еще в 1941 г. и выдержала множество переизданий на многих языках мира. Ее наибольшая известность относится именно к 60-м годам. Фромм стремился не только осознать — как и почему фашизм нашел такую поддержку в массах, но и как и почему специфические силы человеческой энергии воздействуют на социальные процессы, как он считал, формируют их, определяют специфику их проявления. Говоря о человеке и его психологии, он обращает особое внимание на потребности человека принадлежать к какой-либо общности. Без этой принадлежности его подавляет ощущение собственной ничтожности. “Человек должен иметь возможность отнести себя к какой-то системе, которая направляла бы его жизнь и придавала ей смысл; в противном случае его переполняют сомнения, которые в конечном счете парализуют его способность действовать, а значит, и жить”[203]. Без понимания того, что для среднего человека нет ничего тяжелее, чем чувство непринадлежности к какой-либо общности, что ради принадлежности к какой-либо группе он готов пожертвовать многим, невозможно понять воздействие нацизма на массы. В книге приводятся слова Геббельса: “Быть социалистом, значит подчинить свое “я” общему “мы”. Социализм — это привнесение личного в жертву общему”.

Процесс развития человеческой свободы, согласно Фромму, оказывается двойственным, противоречивым. С одной стороны — это возрастающая свобода, возможность проявления человеческой сущности, укрепление человеческой солидарности, возрастание силы и роли разума, с другой — усиление изоляции человека, его неуверенности, что ведет к возрастанию чувства бессилия и ничтожности отдельного человека, когда свобода начинает ощущаться как бремя, как опасность. В современном обществе возникает такая ситуация, при которой человек все больше ощущает всю двойственность наличия свободы; он не только все более уверен в себе, критичен, но в то же время все более одинок, изолирован, запуган.

Борьба за свободу всегда сконцентрирована, подчеркивает Фромм, на ликвидации старых форм власти и принуждения, но при этом мы не осознаем, что эта борьба порождает новые проблемы. Как он выражается, мы зачарованы ростом свободы от внешних по отношению к нам сил и не видим тех принуждений и страхов, которые возникают как внутренние препоны свободы. Человеку все труднее становится разобраться в происходящем, ибо и экономическая, и политическая ситуации усложняются. К этому надо добавить, что со времени войны чудовищно возросли средства уничтожения человека. Та свобода, которую человек приобрел по сравнению с человеком доиндустриального общества, поставила его перед тяжелым выбором: либо взвалить на себя бремя ответственности, либо избавиться от свободы путем нового подчинения. Бремя свободы Фромм называет негативной свободой, “свободой от”. Все это созвучно мыслям Бердяева, высказанным им в те же годы в “Опыте эсхатологической метафизики”. Свобода, — пишет он, — была понята исключительно как право на нее, как притязания людей, в то время как она есть прежде всего обязанность. Свобода есть “не легкость, а трудность, тяжесть должен взять на себя человек”.

Обычный средний человек не осознает своего одиночества и изолированности. Подобное осознание слишком страшно. Но от того, что люди этого не осознают, все эти чувства не исчезают. “Если они не в состоянии перейти от свободы негативной к свободе позитивной, они стараются избавиться от свободы вообще. Главные пути, по которым происходит бегство от свободы — это подчинение вождю, как в фашистских странах, и вынужденная конформизация, преобладающая в нашей демократии”[204]. Невыносимое чувство бессилия и одиночества, которое так характерно для множества людей, открывает перед ними два пути. Один — это путь к “позитивной свободе”, при которой человек обретает единство с людьми, миром, самим собою, не отрекаясь при этом от собственного “Я”. Другой — это откат назад, отказ от свободы, это бегство от невыносимой ситуации, в которой человек не может больше жить, отказ от собственного “Я”. Отказ от свободы делает жизнь терпимее, но не дает решения коренных проблем.

Подобное “бегство от свободы” связано со стремлением к подчинению и к господству. Уничтожение собственного “Я” порой представляет собой попытку “превратиться в часть большего и сильнейшего целого, попытка раствориться во внешней силе и стать ее частицей... Индивид целиком отрекается от себя... от собственной свободы, но при этом обретает новую уверенность и новую гордость в своей причастности к той силе, к которой он теперь может себя причислить”[205].

Фромм наряду со стремлением к подчинению говорит и о стремлении к господству, к власти, о том, что с возникновением фашизма жажда власти и ее оправдание достигли невероятных размеров. “Миллионы людей находятся под впечатлением побед, одержанных властью, и считают власть признаком силы, разумеется, власть над людьми является проявлением превосходящей силы в сугубо материальном смысле: если в моей власти убить другого человека, то я “сильнее” его. Но в психологическом плане жажда власти коренится не в силе, а в слабости. В ней проявляется неспособность личности выстоять в одиночку и жить своей силой. Это отчаянная попытка приобрести заменитель силы, когда подлинной силы не хватает”[206].

Порой люди рассчитывают на то, что некто, стоящий у власти, защитит их, позаботится о них, будет нести ответственности за содеянное ими же. Это может быть Бог, вождь, некий принцип. По словам Фромма, речь идет о персонифицированном “волшебном помощнике”, который даст человеку все то, что он сам не может себе добыть. Подобный настрой подготавливает его к подчинению, а бессилие и изоляция индивида порой находят свое выражение в разрушительстве.

Фромм не разделяет точку зрения, согласно которой фашизм объясняется как “сугубо экономическое или политическое явление”. Без учета психологических факторов невозможно понять, каким образом он приобрел власть над целым народом, овладел массами. При этом он выступает и против объяснения фашизма исключительно психологическими факторами или тем, что Гитлер был маньяком, а его последователи — безумцами. Надо исходить из сочетания всех факторов: экономических, политических, социально-психологических. Он задается вопросом — почему народ склонился перед фашизмом без какого-либо сопротивления? В этом плане он делит немецкий народ на две группы — тех, кто сделали это без восторга от идеологии и политической практики нацизма, и тех, кто составил массовую опору этого движения, захваченные его идеологией и фанатически преданные его лидерам. К первой части он относит основную часть рабочего класса, либеральную и католическую буржуазию. Не испытывая симпатий к нацизму, они не оказали ему сопротивления. Фромм объясняет это психологической усталостью и пассивностью, характерными для многих в это время. Рабочий класс был глубоко разочарован поражениями революций, крушением своих надежд на улучшение жизни. Многие из них потеряли веру в результативность политической борьбы. К тому же приход к власти Гитлера породил новую ситуацию и в том отношении, что нацистское правительство отождествлялось с идеей “Германия, которая была унижена Версальским договором”. Оппозиция нацистской партии и правительству представала как оппозиция Германии. Гражданин Германии — пишет Фромм — как бы ни был он чужд принципам нацизма, должен был выбирать между одиночеством и чувством единства с Германией, и большинство выбрало единство.

Но основное внимание Фромма обращено на те массы населения, которые с восторгом приняли победу Гитлера на выборах. К ним он относит низшие слои среднего класса: мелких торговцев, ремесленников, служащих. Для всех них идеология Гитлера имела огромную эмоциональную притягательность. Что же притягивало в этой идеологии? “Дух слепого повиновения вождю, ненависть к расовым и политическим меньшинствам, жажда завоевания и господства, возвеличивание немецкого народа и “нордической расы”. Согласно Фромму, для низов среднего класса типичны любовь к сильному, ненависть к слабым, ограниченность, враждебность, скупость. Все это в той или иной мере имеется и в характере других слоев населения, но в среднем классе, который после войны столкнулся не только с падением своего экономического уровня, но и престижа, все эти черты обозначились наиболее выпукло. Поражение Германии и Версальский договор, считает Фромм, стали теми символами, которыми средний класс, особенно его низшие слои, подменили подлинную фрустрацию — социальную. “Националистические страсти были рационализацией, переводившей чувство социальной неполноценности в чувство неполноценности национальной. ” Но всеми этими чувствами был охвачен не только средний класс, но и рабочие, и крестьяне. “Огромное большинство народа было охвачено чувством собственной ничтожности и бессилия”.

Фромм детально описывает это состояние в немецком обществе, показывая, что в Гитлере сочетались черты озлобленного и возмущенного мелкого буржуа и черты ренегата, готового служить крупным монополиям. Нацизм, считал он, никогда не имел настоящих политических и экономических принципов, кроме радикального оппортунизма. Он давал немалому числу людей хлеб и всем зрелищ. Люди “получали эмоциональное удовлетворение от этих садистских спектаклей и от идеологии, наполнявшей их чувством превосходства над остальным человечеством; и это удовлетворение может — хотя бы на время — компенсировать тот факт, что их жизнь стала беднее и в экономическом, и в культурном смысле”[207]. Речь идет о том, что нацизму удалось мобилизовать эмоциональную энергию нижних слоев среднего класса, психологически возродить их и превратить эту энергию в мощную силу, борющуюся за интересы германского империализма. Гитлер был хорошо знаком с трудами Лебона. В “Майн Кампф” он откровенно писал о том, что массы любят больше повелителя, чем просителя, что часто они не знают, что делать со свободой и чувствуют себя покинутыми. Он чутко реагирует на ощущения масс, описывает состояние человека, присутствующего на массовом митинге. “Массовые митинги необходимы хотя бы потому, что индивид, который становится приверженцем нового движения, ощущает свое одиночество и легко поддается страху, оставаясь наедине; на митинге же он впервые видит зрелище большого сообщества, нечто такое, что большинству людей прибавляет силы и бодрости... он сам поддается магическому влиянию того, что называется массовым внушением”[208].

При этом нацистские вожди неоднократно говорят о том, что массы того и хотят, чтобы ими управляли, что инстинкт самосохранения заставляет человека добровольно подчинять свое “я” обществу и даже приносить его в жертву. Вообще инстинкту самосохранения придается специфическое назначение. Он определяет борьбу за господство сильного над слабым, отождествляется с властью. Гитлер и его соратники наслаждаются властью над своим народом и в то же время приучают этот народ наслаждаться властью над другими народами. Он совершенно открыто заявляет, что господство над миром является целью его партии, его самого. Индивид должен раствориться в этой высшей силе и “ощущать гордость за участие в ней”. По словам Гитлера, люди добровольно принимают эту принуждающую силу, превращаются в пылинки мирового порядка. Отсюда и отказ индивида от личных интересов, личного счастья, личного мнения, массы должны радостно отдавать себя и жертвовать собой. Гитлер “хочет эксплуатировать саму бедность масс, чтобы заставить их уверовать в его проповедь самопожертвования. Он совершенно открыто заявляет: Мы обращаемся к огромной армии людей, которые так бедны, что их личное существование отнюдь не является наивысшим в мире богатства... ”[209].

В своей книге “Адольф Гитлер — клинический случай некрофилии” Фромм детально анализирует личность Гитлера, выявляя в ней целый ряд сугубо патологических черт. Но, несмотря на это, он считает его достаточно здоровым человеком в том смысле, что даже самый непристрастный суд не признал бы его невменяемым. В области человеческих взаимоотношений психиатрические ярлыки не работают. Порочные и порядочные люди есть как среди здоровых, так и среди больных людей. Проблема ответственности касается прежде всего области нравственности. “Порок надо судить сам по себе и клинический диагноз не должен влиять на суждения. ” Отмечая специфические черты характера Гитлера, Фромм говорит о том, что для него фантазии были важнее, чем реальность, более того, было стремление изменить реальность под свои грандиозные фантазии. Особо он отмечает страсть Гитлера к разрушению и приводит многочисленные примеры этого. Эта страсть имела место не только по отношению к вражеским народам, но и к самим немцам. Уже в 1942 г. Гитлер заявил: “Если немецкий народ не готов сражаться для своего выживания, что ж, тогда он должен исчезнуть”. И когда поражение Германии стало очевидным, он дал приказ о разрушении Германии.

Гитлер был не просто фанатиком, но и актером, обладавшим способностью влиять на людей. Фанатизм в сочетании с даром упрощенного толкования сложных социальных процессов, как правило, действует на многих людей. Фромм пишет о том, что по складу своего ума Гитлеру подошла бы роль торговца сомнительным товаром, но “его фантастические устремления и его дар убеждать неожиданно слились с социальной и политической реальностью... Начав с малого, Гитлер постепенно стал монополистом в торговле товаром, который пользовался огромным спросом у разочарованных и смятенных “маленьких людей” и в продаже которого были заинтересованы сначала армия, а затем и другие влиятельные группы — идеологией национализма, антикоммунизма и милитаризма”[210]. Гитлер не был гением и способности его не имели сверхъестественный характер. “По-настоящему уникальной была социально-политическая ситуация, в которой он мог подняться до таких высот”.

Но Фромм не ограничивается критикой фашизма, его идеологии и практики. Он исходит из того, что и при демократии приходится сталкиваться с ощущением ничтожества и бессилия индивида, с тем, что ряд условий и при демократии не позволяет человеку утвердить свою индивидуальность. Важнейшую причину этого он видит в том, что в обществе подавлены эмоции, определяющие творческое мышление, что эмоции существуют в отрыве от интеллектуальной стороны личности, размывается целостное представление о мире и тем самым парализуется способность к критическому мышлению. Особенно катастрофическим он оценивает воздействие СМИ, в которых “сообщения о бомбардировках городов и гибели тысячи людей бесстыдно сменяются — или даже прерываются — рекламой мыла или вина”, в результате отношение человека ко всему становится безразличным. Жизнь предстает перед человеком множеством не связанных друг с другом мелких кусочков и человек не знает, что с этими разобщенными кусочками делать. Если упустить из вида все эти факторы, то, согласно Фромму, можно упустить опасность, угрожающую нашей культуре, а именно “готовность принять любую идеологию и любого вождя за обещания волнующей жизни, за предложение политической структуры и символов, дающих жизни индивида какую-то видимость смысла и порядка. Отчаяние людей-роботов — питательная среда для политических целей фашизма”[211].

Прогресс демократии, по Фромму, связан с развитием действительной позитивной свободы, инициативности и спонтанности индивида. В советской России, считал он, речь не идет о позитивной свободе, демократии, ибо широкими массами населения манипулирует всесильная бюрократия, тогда как демократия предполагает свободу активной и спонтанной личности.

Очень многие черты, связанные с личностью Гитлера, о которых говорил Фромм, могут быть отнесены и к Сталину. И применительно к Сталину говорилось о паранойе. Однако и эта параноическая психопатия не является оправдывающей его поступки болезнью. Подобно Фромму акад. Бехтерева, изучающая физиологию мозга, писала: “Сталин, безусловно, преступник. И относиться к нему надо как к преступнику. Паранойя, возможно, и была... но паранойя как синдром никак не отменяет ответственность за поступки”[212]. Когда мы говорим об особенностях личности Гитлера или Сталина, то прежде всего речь должна идти о самой социальной функции вождя, о механизме власти, имевшем при них место, о господстве насаждавшейся идеологии и ее воздействии на массы. И. Эренбург в своих мемуарах писал: “В представлении миллионов людей Сталин превратился в мифического полубога; все с трепетом повторяли его имя, верили, что он один может спасти Советское государство от нашествия и распада”.

В своих действиях Сталин опирался на самую широкую поддержку масс. И это касается и массовых репрессий. По данным Роя Медведева чистки 1936—1939 годов затронули 4-5 миллионов человек, из которых приблизительно 10% были расстреляны. Это явно заниженные данные. Только контингент ГУЛАГа насчитывал до 15 миллионов человек. Пока точно неизвестно число погибших от искусственного голода 30-х годов. Общие демографические потери в эти годы, по некоторым приводимым сведениям, составляют 10—15 миллионов человек. Данные, приводимые в работе “Черная книга коммунизма”, написанной группой зарубежных, в основном французских авторов, свидетельствуют, что число погибших в период сталинского террора насчитывает не менее 20 млн. человек. А если задаться вопросом, кто были исполнители этого чудовищного террора, то ответом будет — “все общество в целом, которое было не только жертвой, но также и главным участником произошедшего”[213]. В книге приводится и общее количество жертв коммунистических режимов во всем мире (включая, например режим Пол Пота в Камбодже и прокоммунистические режимы в Эфиопии, Анголе), которое, по мнению авторов составляет 95 млн. человек.

В 1991 г. в Великобритании состоялась конференция, посвященная сравнительному анализу русского коммунизма и германского национал-социализма. Ряд статей по материал этой конференции вошли в сборник переводов, вышедший на русском языке в 2000 г. Некоторые авторы этого сборника считают, что сталинский и нацистский режим представляют собой новый род политической системы, которая организована вокруг искусственно созданного культа вождя — человека из простого народа. Указывается на то, что понимание столь беспрецедентных, бесчеловечных действий обоих режимов предполагает необходимость проникновения в “иррациональное, алогичное, психологически дегенеративное, чтобы понять размах патологической активности, оказавшейся приемлемой для широких масс и поддержанный ими (включая вполне интеллигентных людей) как нормальная и оправданная практика. Приходиться признать иррациональное в человеческом поведении как законный объект исследования. Это жизненно важно, даже если мы рискуем смириться с тем, что иррациональное начало и впредь будет преобладать в реальности. Нет другого пути, кроме как прибегнуть к научному методу в надежде, что добытое знание подскажет нам, как предотвратить политические патологии, характерные для нацизма и сталинизма”[214].

Паралелли между диктатурами Сталина и Гитлера на этой конференции проводятся весьма часто. Подчеркивается, что и для того, и для другого характерна утрата чувства реальности, оба все больше погружались в мир фантазий и не желали знать неприятную правду. Оба пользовались широкой поддержкой и восхищением масс. При этом отмечались и различия. Культ Гитлера оформился в образованной стране, где в изобилии были первоклассные профессионалы. В Советском Союзе в силу ряда причин не было таких интеллектуальных ресурсов. Появившаяся при советской власти интеллигенция приняла культ Сталина, мифы о нем и о режиме, Сложился целый слой более-менее образованных сталинистов. В Германии высокий уровень развития “обеспечивал огромный разрушительный потенциал смертоносных мифов”. В малограмотной России не хватало, по мнению авторов, ресурсов, для выполнения поставленных задач, отсюда усиление роли государства, которое в лице Сталина не хотело ничего менять. Победа в войне “заморозила”, “мумифицировала” Сталина и его систему. Говоря о репрессиях и сути сталинского режима, автор считает, что “... глубинная Россия, по преимуществу мужицкая страна с полусельскими городами, причудливым образом отомстила новой системе, навязав ей свою ментальность и ценности”[215].

Иррациональность нацистского террора, говорится в работе, отражала иррациональность самих целей нацизма. Иррациональность сталинского террора была иной, ибо она была направлена не против внешних, а против внутренних, к тому же воображаемых врагов. И хотя суть этих режимов нельзя объяснить лишь личными качествами Гитлера и Сталина, “тем не менее психологией обоих диктаторов нельзя пренебрегать... И Гитлер, и Сталин зависели от демонизированного объекта ненависти, что давало им энергию и оправдывало их действия”. При них власть до такой степени была персонализирована, что “психология диктатора становится всеопределяющим фактором... Но, какое бы значение не имела личная патология, масштабы и функции террора не могут быть сведены к ним”[216].

При ответе на вопрос: как стал возможен террор такого масштаба, приходится учитывать тот факт, что жаждавшие лучшей жизни массы готовы были поверить, что путем жесткого администрирования, прямого насилия можно придти к желанному комму­низму. И готовы были ради этого идти на жертвы, са­мопожертвование. Более того, 30-е годы были свидетелями невиданного энтузиазма масс и убежденности многих в исторической оправданности жертв и репрессий. Человек, объявленный винтиком огромной государственной машины, ощущал себя в массе как хозяин, творящий не только свою жизнь, но и историю. На деле имело место мифологическое восприятие жизни, утопия воспринималась как реально осуществляемая. Она не была привязана к реальному времени, к конкретной исторической ситуации, а была ориентирована на некую универсальную, кажущуюся рациональной схему. И то, что массы имеют дело с властью подобного мифологизированного мышления, не осознавалось ими.

Такой специалист по мифам, мифологическому мышлению как Р. Барт подчеркивает, что функция мифа — удалять реальность, противоречивость мира, “создавая чувство блаженной ясности”. Он различает “левый” и “правый” миф. “Левый” миф, по Барту, возникает тогда, когда революция начинает маскироваться, скрывать свое имя. “Долгие годы Сталин как словесный объект представлял в чистом виде все основные черты мифического слова. В нем был и смысл, т. е. реальный исторический Сталин; и означающее, т. е. ритуальное прославление Сталина, фатальная природность этих эпитетов, которым окружали его имя, и означаемое, т. е. интенция к ортодоксии, дисциплине и единству, адресно направленная коммунистическими партиями на определенную ситуацию; и, наконец, значение, т. е. Сталин сакрализованный, чьи исторически определяющие черты переосмыслены в природном духе, сублимированы под именем Гениальности, чьего–то иррационально невыразимого”[217]. Барт считает миф о Сталине, как и любой левый миф, убогим, в котором нет выдумки, он подобен монотонной молитве. Поскольку левый миф создается по заказу, он краткосрочен и небогат на выдумки.

Поиск по сайту: