ТОВАРЫ ДЛЯ НАСЕЛЕНИЯ. НОВЫЕ ИЗДЕЛИЯ 5 страница

Приближается зима, многие москвичи уже

озабочены подшивкой валенок. До сих пор

эта работа выполнялась вручную. Инженер

Дятлов сконструировал для подшивки

валенок специальною машину, на которой

мастер сможет подшить за день до 150 пар

валенок.

"Вечерняя Москва"

Я проснулся без четверти шесть от холода, - укладываясь спать, Жеглов

растворял настежь окно и утверждал, что от свежего воздуха человек

высыпается вдвое быстрее. На цыпочках я перебежал к окну, ежась от холода,

быстро прикрыл раму и начал делать зарядку и чем быстрее махал руками и

ногами, тем становилось теплее. Из-за серого дома Наркомсвязи вставало

красное, чуть задымленное облаками солнце, сиреневые и серые рассветные

тона растекались под карнизы и крыши, и сейчас стало видно, что кровли

покрыты серебряной испариной первого утренника. Воздух был прозрачен и

тягуч - он слоился струями и имел вкус снега и хвои. Посмотрел я, посмотрел

и снова открыл окно.

Из-под одеяла вылезла взлохмаченная жегловская голова, и хриплым со

сна голосом он спросил встревоженно:

- Але, мы с тобой не проспали?

- Давай вылезай скорее, сейчас чай будет...

К чаю у нас было четыре пакетика сахарина, котелок вареной картошки,

холодной правда, но все равно вкусной, с тонкой солью "Экстра", и две банки

крабов. Я купил крабы позавчера в соседнем магазинчике - их продавали

вместе с белковыми дрожжами без карточек, и весь магазин был заставлен

пирамидами, сложенными из блестящих баночек с надписью "СНАТКА" и "АКО".

- Конечно, краб - это не пища, - рассуждал Жеглов за столом. - Так,

ерунда, морской таракан. Ни сытости от него, ни вкуса. Против рака речного

ему никак не потянуть. Хотя если посолить его круто и с пивом, то ничего,

все-таки закусочка. Но едой мы его признать никак не можем...

Я, как ответственный за продснабжение, обиделся:

- Ты же сам просил меня карточки не отоваривать за эти дни, приберечь

к праздникам, - может толковое что-нибудь выкинут! У нас за целую декаду

карточки сохранились, а ты бубнишь теперь!

- А я разве что? Правильно действовал. Но знаешь, если еду поругать,

то себя самого выше понимаешь. А с собой имеем что-нибудь? Там ведь на

свежем воздухе жрать как волки возжелаем...

- Вон я уже в авоську упаковал харчи. Рацион, значит, такой

предлагается: два гороховых брикета-концентрата, буханка хлеба, три

луковицы-репки, небольшой шматок сала и три куска рафинада натурального.

Заварка чайная само собой. Хватит?

- Хватит. Может, крабов еще пару банок возьмем?

- А тебе там пива к ним не заготовили, - ехидно сказал я.

- Стану я на вас надеяться, - хмыкнул Жеглов и, нырнув за диван,

вытащил оттуда поллитровку. - Подойдет?

- Живем, - засмеялся я. - Вот только ехать мне не в чем - ботинки

совсем развалились.

- А сапоги?

- Да ты что, Жеглов? Они же у меня теперь единственные - хромовые,

офицерские, - а я в них по глине там топать стану? В чем мне тогда

завтра-то ходить?

- Плюнь! Живы будем - новые справим.

- Ну нет, - не согласился я. И отправился к Михал Михалычу.

А Жеглов натянул свои щегольские сапожки и почистил их еще на дорогу,

словно собирался не на огороды, а к руководству. Он уже совсем был готов,

когда я вернулся - в отрезных подшитых валенках с кожимитовой подошвой и

простроченными носами. Впридачу они еще были маловаты.

- Брось людей смешить, - сказал Жеглов. - Солнце на улице, а ты в

валенках...

- Ничего, ничего. Я ведь не танцевать еду, а работать, так что

посмотрим еще, кто кого насмешит...

Мы шли по городу, утренне просторному, воскресному, и солнце уже стало

желтым, мягким, а воздух я прямо разгребал горстями. На Сретенском бульваре

замерли недвижимо липы, и сказал я Жеглову с грустью:

- Эх, жалко! Сейчас после заморозка солнышко пригреет - сразу лист

потечет...

На Кировской в огромном доме ЦСУ рабочие снимали со стеклянных стен

фанеру, которой было забито легкое воздушное здание все долгие военные

годы. На Комсомольской площади трещали и гомонили трамваи, бегали люди с

мешками и чемоданами, шум и гам стоял невообразимый, и разрывали его только

острыми голосами мальчишки, продававшие скупленные заранее журналы

"Крокодил", и деньги просили они немалые - червонец за штуку, хотя цена

была рубль двадцать.

Мы с Жегловым направились к седьмой платформе, где должны были

встретиться с остальными сотрудниками Управления прямо у электрички. Издали

мы увидели плотную компанию, из которой нам призывно махали руками Пасюк и

Тараскин. А когда подошли вплотную, какая-то девушка шагнула мне навстречу:

- Здравствуйте, товарищ Шарапов! - И поскольку я от растерянности не

ответил, спросила: - Вы меня не узнаете?

Я смотрел на Варю Синичкину и проклинал себя, крестьянскую свою

скупость, и вместо того чтобы поздороваться с ней, думал о Жеглове - всегда

и во всем тот впереди меня, потому что не бережет на выход свои

единственные сапоги и на копку картошки не берет у Михал Михалыча старые

подшитые валенки, а натягивает свои сияющие "прохаря", и если судьба дарит

ему встречу с девушкой, которую уже однажды по нескладности, неловкости и

глупой застенчивости потерял, то ему не придется выступать перед ней в

дурацких валяных к<о>тах...

- Моя фамилия Синичкина, - нерешительно сказала девушка. - Мы с вами в

роддом малыша отвозили...

На ней была телогрейка, туго перехваченная в поясе ремнем, спортивные

брюки и ладные кирзовые сапоги, и вся она была такая тоненькая, высокая, с

лицом таким нежным и прекрасным, и огромные ее серые глаза были так добры и

спокойны, что у меня зашлось сердце.

- Вы забыли меня? - снова спросила Синичкина, и я неожиданно для

самого себя сказал:

- Я вас все время помню. Вот как вы ушли, я все время думаю о вас.

- А на работе? - засмеялась Варя. - Во время работы тоже думаете?

- На работе не думаю, - честно сказал я. - Для меня эта чертова работа

все время как экзамен, непрерывно боюсь, чтобы не забыть что-нибудь,

сообразить стараюсь, разобраться, запомнить. У меня башка ломится от всей

этой премудрости...

- Ничего, научитесь, - заверила серьезно Синичкина. - Мне первое время

совсем невмоготу было. Даже на гауптвахту попала. А потом ничего,

освоилась.

- А за что же на гауптвахту? - удивился я.

- Я только месяц отслужила, и у подружки свадьба, приехал с фронта ее

жених. А я дежурю до самого вечера - никак мне не поспеть прическу сделать.

Ну, я думаю: чего там за полчаса-то днем произойдет? И с поста - бегом в

парикмахерскую, очень мне хотелось шестимесячную сделать. Прямо с винтовкой

и пошла - мы тогда еще на постах с винтовками стояли. А тут как раз

поверяющий - бац! И мне вместо свадьбы - пять суток на губе! - Она весело

расхохоталась, и, глядя на влажный мерцающий блеск ее ровных крупных зубов,

я тоже стал завороженно улыбаться и с удивлением заметил, что мне совсем не

стыдно рассказывать ей о своей неумелости и бестолковости, и то, что я так

тщательно скрывал все это время от товарищей, ей открыл в первый же миг, и

почему-то незаметно растворилась неловкость из-за проклятых валенок и

осталось только ощущение добродушной улыбчивости, незамутненной чистоты

этой девушки и непреодолимое желание взять ее за руку.

Я, наверное, так и сделал бы, но Варя показала мне на человека,

идущего по платформе:

- Этот дядька сейчас упадет...

Профессорского вида полный пожилой мужчина в толстых очках, щурясь,

высматривал место посадки в электричку. В руках у него были завернутые в

мешковину саженцы, а по доскам перрона вслед за ним волочились

развязавшиеся шнурки бутсов. И прежде чем я открыл рот, Варя Синичкина

побежала к нему:

- Постойте, дядечка, вы сейчас наступите на шнурок! - Нагнулась и

быстро, ловко завязала ему шнурки на обоих бутсах. - Вот и все в порядке! -

И раньше, чем смущенный толстяк успел ей сказать что-либо, она уже

вернулась ко мне, спрашивая на ходу: - А как вас зовут? А то неудобно мне

вас называть "товарищ Шарапов"!

- Володя, - отрекомендовался я и снова смутился: как-то глупо это у

меня получилось, будто в детском саду! Взрослый человек, двадцать два года,

старший лейтенант - и Володя! Сказал бы еще - Вова!

- Владимир... - сказала Варя. - Хорошее имя, старое. Мне нравятся

такие имена. А то была мода на иностранные, столько ерунды с этим

получалось! Со мной в школе мальчик учился, Кургузов, так его родители

назвали Адольфом. Представляете, сколько он мук натерпелся потом - Адольф

Кургузов! А мальчишка хороший был, он под Яссами погиб...

Жеглов постучал согнутым пальцем в мою спину, как в дверь:

- Можно? Сейчас поезд подадут, так ты очнись, пожалуйста, места надо

будет занимать...

К платформе медленно подъезжала переполненная электричка, тараня

плоским своим лбом прозрачный плотный воздух. У открытых дверей толпились

люди, пассажиры на перроне невольно отступили на шаг от края. И тогда

Жеглов, плавно оторвавшись всем телом от настила, изогнулся в воздухе гибко

и легко - и в следующий миг он уже стоял в тамбуре. Сходящие толкали его

узлами и сумками, коробками и мешками, кричали на него и обзывали всячески,

но он вворачивался в их плотное месиво, отругивался, смеялся и шутил, и еще

не все вышли из вагона, когда он высунул голову из окна:

- Две лавки в нашем распоряжении. Поторапливайтесь...

Варя от души хохотала, я смотрел на него с завистью, Тараскин все

воспринимал как должное, Пасюк качал головой: "От жук, ну и жук!" - а

Шесть-на-девять уже рассказывал, как он семь суток вез на крыше пульмана

стеклянный бочонок с медом. Почти все сотрудники Управления влезли в один

вагон, и сразу возник слитный шум от разговора множества знакомых между

собой людей.

Жеглов уже заключил пари с Мамыкиным из второго отдела, что его

бригада накопает картошки больше, чем они:

- Мы в работе лучше, мы и картошкой вас закидаем!

Шесть-на-девять, устроившийся в середине букета девочек из наружной

службы, закончил рассказ про пульман и объяснял, что у него удар правой

рукой - девяносто килограммов, а левой - девяносто пять и что чемпион

страны по боксу Сегалович уклонился от встречи с ним. Девчонки-милиционерши

уважительно щупали его бицепсы и от души заливались. Коренастая блондиночка

Рамзина из дежурной части гладила его по сутулой спине и говорила:

- Гриша, женись на мне, я тебя никому в обиду не дам... А уж Льву

Сегаловичу тем более...

Ребята из ОБХСС играли на перевернутом чемоданчике в домино, а

Тараскин искоса взглянул на них и, наверное, из зависти, что ему не нашлось

места, высокомерно сказал:

- Самая умная игра после перетягивания каната!

Пасюк забрался в угол и сразу же крепко заснул. Варя посмотрела на

него и с жалостью сказала:

- Обида какая! Человек треть своей жизни проводит во сне!

Представляете, как досадно проспать двадцать пять лет! Ужасно! Двадцать

пять лет валяешься на боку и ничего с тобой интересного не происходит!

Хорошо хоть, что сны снятся. Владимир, вам часто сны снятся?

- Редко, - признался я, и тон у меня был такой, будто это моя вина или

есть во мне какой-то ущерб, по причине которого редко сны снятся. И я

добавил, оправдываясь: - Устаем мы очень сильно...

- А мне сны часто снятся! - радостно сказала Варя, сияя своими серыми

глазами, и мне невыносимо захотелось проникнуть в ее сон, узнать, что видит

она в голубых и зеленых долинах волшебных превращений яви в туманную дрему

неожиданно пришедшей мечты.

- Сегодня тоже снился? - спросил я серьезно.

- Да! Но я его не весь запомнила - он снился мне как раз перед тем,

как проснулась. Не помню, как получилось, но снилось мне, что я хожу по

огромному дому, стучу во все двери и раздаю людям васильки и ромашки -

почему-то были там только ромашки и васильки. И столько я цветов раздала, а

букет у меня в руках меньше не становится. И никак не могу вспомнить,

знакомые это мне люди или чужие...

Я взял ее за руку, и она не отняла свою тоненькую ладошку, и мне

ужасно захотелось рассказать ей про удивительный сон, который я видел

прошлой зимой в полузаваленном блиндаже на окраине польского города Радом:

снился мне перед рассветом синий луг с ослепительно желтыми цветами,

которые спокойно жевала наша батальонная грустная лошадь Пачка, и я хотел

закричать во сне, что надо отогнать ее - там мины, - но немота и бессилие

сковали меня, и через синий луг побежал к Пачке белобрысый конопатый солдат

Любочкин, и во сне кричал я и бился, стараясь остановить его, и проснулся

от воя и протяжного грохота, располосованного криком: "Любочкина миной

разорвало!"

Но ничего я не сказал про свой запомнившийся с войны сон, а только,

наклонившись к ней ближе, негромко пробормотал:

- Варя, сказать вам, о чем я мечтаю?

- Скажите! Мне всегда интересно, кто о чем мечтает!

- Я мечтаю, что когда-нибудь у меня в доме постучат в дверь, я открою

и увижу вас...

- А ромашки и васильки? - засмеялась Варя. - Сейчас уже октябрь...

- Это неважно. Лишь бы вы пришли...

Она улыбнулась и мягко, осторожно вытащила свою руку из моей. А Жеглов

взял у кого-то гитару и быстрым, ловким своим баритончиком запел песню,

отбивая на струнах концы фраз.

Мне и песня нравилась, еще больше нравилось, как поет ее Жеглов, но

совсем не нравилось, как смотрит на него Варя. Будто и не кричал Жеглов на

нее когда-то во дворе дома по Уланскому переулку - лучше бы она была

позлопамятнее! Жеглов спел еще несколько песен, отдал гитару и стал что-то

негромко говорить Варе на ухо; все время посмеивался он при этом, хищно

поблескивали коричневые его глаза, и полные губы немного оттопыривались,

будто держал он в них горячую картошку. А Варя слушала его с удовольствием,

и мне это было непереносимо: я ведь видел, как ей интересны жегловские

байки. Потом она махнула на него рукой и сказала:

- Да бросьте! Сроду ни в одном кинофильме не было хорошего человека в

пенсне! Ни в книге, ни в кино - никогда положительный герой не носил

пенсне. Вот если бы мне нужны были очки, я бы назло всем пенсне купила!

- Варя, да какая же ты положительная? - серьезно спросил Жеглов. - Ты

остро отрицательная - вон, взгляни, как смотрит на меня Шарапов! Зарэжет! И

все из-за тебя!

Я смутился от неожиданности, пробормотал что-то, и Жеглов уже

изготовился разобраться со мной как следует, но Тараскин сказал:

- Станция Софрино. Следующая - Ащукинская, нам сходить...

До огородов было километра полтора, и шли мы всей гурьбой вдоль

железнодорожной насыпи, через перелесок, по берегу уснувшей речки. В

заводях пузырчато чешуилась зеленая ряска, а на протоке виднелось полосатое

песчаное дно со спутанными космами водорослей. Неостановимо несло ветерком

переливающуюся паутину, клейкие ее ниточки садились еле ощутимо на лицо.

Стояли уже прибитые первым заморозком травы. Багровел жесткими листочками

черничник, замер по сторонам бронзовый багульник, а в лесочке еще видна

была среди листвы и трав фиолетовая, словно заиндевевшая, голубика.

Варя шла впереди с Жегловым, а я нарочно отстал - я понимал, как

нелепо выгляжу в своих валенках, каменно молчащий и неуклюжий, рядом с

Жегловым. Настроение испортилось, не хотелось смотреть вперед, туда, где

рядом с Жегловым вышагивала по плотно убитой дороге своими длинными

стройными ногами Варя, а Жеглов одновременно что-то рассказывал, махал

руками, свистел, изображал в лицах - целый МХАТ в сияющих хромовых

сапогах...

Пасюк похлопал меня по плечу, широко ухмыльнулся:

- Гей, хлопче, нэ журывсь!

- А мне-то что? - пожал я плечами. - Какое мое дело...

- Тож то я и бачу, шо тоби нема дила, як до цыганив, шо твого коня

уводилы!

Не ответил я, только рукой махнул, а Пасюк заметил:

- Гарна дивчина. Надоест ей Жеглов, дуже он швыдкий. Ее на той

фейерверк не пидманишь... - Посмотрел мне хитро в глаза: - Або и замазка

оконная ей не подойдет, ты свой характер покажи...

Пока я раздумывал, как это мне показать Варе свой характер, да так,

чтобы он ей понравился больше жегловского, дошли мы до огородов. Стояла там

на меже фанерная хибарка, где жил сторож дед Максим. Встретил старик нас

радостно, поинтересовался, не привезли ли чего "старые кости согревающего",

роздал нам лопаты, мотыги-тяпки, мешки, указал всем делянки, уселся на

перевернутую корзину, задымил короткой толстенькой трубкой и скомандовал:

- Ну, молодежь, нагулялись, надышались, "шу-шу-шу" - наговорились, а

теперя зачинайте...

Варя подошла ко мне и, заглядывая в лицо, спросила:

- Володя, можно я с вами рядом буду копать?

- Пожалуйста! - обрадовался я. - Я думал, что вы с Жегловым...

Варя хитро улыбнулась, покачала головой:

- Нет. Я с вами хочу...

А Жеглов уже расставлял ребят из своей бригады в цепь поперек

картофельных гряд:

- Я первый, вторым Пасюк, третьим Тараскин, Гриша, ты следующий,

замыкает Шарапов...

- За мной Варя, - твердо сказал я.

Жеглов покачал головой:

- Этак нас бригада Мамыкина обставит - вон они Рамзину взяли, а на ней

бревна можно возить...

- Меня это не касается, - сказал я, и Жеглов, мельком взглянув на

меня, пожал плечами:

- Я ведь против Варвары и не возражаю. Я только хотел облегчить ее

участь...

Я с ним больше спорить не стал, сбросил гимнастерку, поплевал на руки

и ухватисто взялся за лопату.

- Начали? - спросил-скомандовал я, и все дружно воткнули блестящие

лезвия лопат в податливую красноватую землю на полный штык.

Зашуршала, хрустнула, вязко огрузла на железе земля, лопнули с чмоком

корешки, нажал я на пружинящий черенок лопаты, дожимая его к самой меже, а

левой рукой перехватил поближе к штыку, и раздалась подсохшая корка

землицы, выворотил я весь куст целиком, бросил сбоку, и отсыпавшийся грунт

открыл большие желто-розовые клубни...

И сколько было нас в цепи - вынули первые картофелины и заорали дружно

что-то восторженное и бессмысленное, как тысячи лет уже орут люди, вместе,

сообща взявшие трудную добычу. Выворотил я второй куст, оглянулся на Варю,

которая была рядом - только руку протянуть, - и оттого, что была она рядом,

кричащая и смеющаяся вместе со мной, я почувствовал в себе такую силу,

будто внутри меня заработал трактор, и в этот момент мог я вполне свободно

и сам, один, перекопать все поле.

Крутанул следующий куст, взглянул на Жеглова - он уже продвинулся на

шаг вперед, - и стало мне смешно: мог ли он в своих распрекрасных сапожках

здесь со мной мериться силой? И вогнал я лопату в землю, перевернул,

отвалил грунт и клубни, и снова вогнал, и снова, снова...

Ах с каким счастливым, радостным остервенением копал я влажную

красноватую землю! Господи, кому же мог я тогда объяснить, какое это

счастье, удовольствие, отдых - копать солнечным тихим утром картошку на

станции Ащукинская, когда совсем рядом идет, посмеиваясь и светя своими

удивительными глазами, Варя? А не рыть, заливаясь горьким, едучим потом, в

июльский полдень под Прохоровкой танколовушку, не останавливаясь ни на миг,

не распрямляясь, умирая от жажды и зная, что прикрывает тебя только батарея

сорокапятимиллиметровок и побитый взвод петеэров, в уверенности, что если

мы не поспеем, то через час или через полчаса, а может, через минуту

выползут из-за взлобка "тигры" и сомнут нас, размолотят батарею и

гусеницами превратят нас в кровавое месиво... А над плечом моим тонко и

просительно гудит пожилой капитан-артиллерист:

"Три ловушечки, ребяточки, дорогие мои, поспейте, ради бога, только бы

лощинку прикрыть, а здесь мы их не пропустим, только вы нам фланг

прикройте, родимые..." А я хриплю ему обессиленно: "Валежник, кусты тащите

скорее..." И когда перед вечером "тигр", весь багрово-черный от косых лучей

падающего солнца, в сизом мареве дизельного выхлопа, накатил на край

громадной, нами откопанной ямы, прикрытой жердями и травой, закачался и с

ужасным треском провалился, оставив снаружи только пятнистую бронированную

задницу, мы вот так заорали все вместе - счастливо и бездумно; и тогда, а

может, много спустя, уже в госпитале, но кажется, именно тогда я вспомнил

рисунок из школьного учебника: охотники бьют свалившегося в огромную яму

мамонта...

И я кидал картошку с удовольствием, весело, легко и быстро, только

дойдя до края гряды, обернулся назад и закричал пыхтящему вдалеке Жеглову:

- Смотри, без огрехов копай! До последней картошечки!..

Жеглов выпрямился, помял поясницу и ответил:

- Ты к нам в ОББ по ошибке попал! Не ту работу себе выбрал... - И

снова стал с остервенением швырять землю.

Вдруг кто-то положил мне на плечи легонько руки; я даже не подумал

сразу, что это Варя, пока не услышал за спиной ее тоненький девчачий голос:

- Володя, ты не рвись так - устанешь...

Обернулся я, взглянул на нее и только тут рассмотрел, что глаза у Вари

разные - один ярко-серый, а другой зеленоватый, - и от этого лицо ее было

доверчивым и беззащитным, а на носу еле заметные веснушки; и смешливые

припухлые губы, и бисеринки пота на переносице. И в этот момент, оттого что

она мне сказала первый раз "ты", я неожиданно для самого себя решил

жениться на ней. Я подумал, что на всей громадной земле не найти мне лучше

Вари. Может быть, есть девушки и красивее, и умнее, но только навряд ли, да

и не нужны они мне были, мне нужна была эта. И Жеглову уступать ее я был не

намерен.

А Варе, которая и думать-то не думала, что я уже выбрал ее в жены, и

наверняка до упаду стала бы хохотать, скажи я ей об этом, - ей я ответил:

- Да я и не рвусь. Мне не трудно...

- А командовать другими не хочется? - улыбнулась она, и я снова

подумал о том, как нравятся женщинам мужчины-командиры, начальники,

говоруны и распоряжалы; и еще я подумал о том, как трудно объяснять

женщинам, что если ты в девятнадцать лет становишься командиром ста

двадцати трех человек, которые вместе называются ротой, и от твоей команды

зависит, скольким из них вернуться из боя, то спустя некоторое время не

больно охота чувствовать себя командиром и много приятнее отвечать только

за себя. Из всех командиров, которых мне довелось увидеть на фронте,

настоящими были только те, кто ощущал свою власть как бремя

ответственности, а не как право распоряжаться...

- Не хочется! - сказал я совершенно честно. Ей-богу, совсем не хотел я

тогда никем командовать.

- Забавный ты человечек, - сказала Варя.

Я пожал плечами:

- Вот окончите свой институт, пойдете в школу - накомандуетесь.

- Я хочу в детский дом идти после института - там интересней. И школа,

и семья сразу...

Жеглов крикнул нам:

- Разговорчики в строю! Команды "вольно" не было! Шашки к бою, лопаты

в грунт!

- Ты лучше насчет обеда иди узнай, - сказал я ему.

Перерыв на обед сделали около часу дня. Задымили костры. Располагались

группами, доставали из сумок провизию и немудрящую посуду. Жеглов ходил

считать мешки Мамыкина и вернулся довольный. В котелках булькала картошка,

особенно красивые, ровные клубни засунули в жар. Разложили на газетах

харчи. Жеглов достал бутылку водки, лихо - о каблук - вышиб пробку, сказал:

- Сейчас мы ее отведаем, злодейку, которая и в тени сорок градусов...

Тогда Коля Тараскин вытащил откуда-то еще одну бутылку с чуть

желтоватой жидкостью, протянул Жеглову:

- Ну-ка, махнем и этого зелья - оно, как говорится, прошло огонь, воду

и медные трубы!

Пасюк радостно потер огромные свои ладони-лопаты:

- Ох, братцы, люблю я домашнюю горилку...

Жеглов протягивал Варе алюминиевую кружку, в которой плескалась

горькая прозрачная жидкость, а она смешно качала головой и говорила:

- Не-а! Не-е...

- Ты немножко выпей - только на пользу. И монахи приемлют! - говорил

Жеглов, а она смотрела на него прищурясь, улыбалась:

- Вы, товарищ капитан, сейчас похожи на настоящего пиратского

капитана...

Жеглов вздернул бровь и подбоченился.

-...когда он угощает туземцев "огненной водой", - закончила Варя

серьезно, и мне показалось, что Жеглов рассердился, а Варя подошла ко мне,

присела рядом, взяла из моих рук кружку и пригубила слегка:

- За твое здоровье!..

К вечеру, когда солнце уже повисло на острых верхушках черно-зеленого

ельника, показался на дороге "фердинанд", раскачивавшийся неуклюже на

ухабах, словно Копырин заправлял его не бензином, и самогоном. За ним

держались в кильватере два хозотдельских грузовика.

- Отбой! - скомандовал нам Жеглов, а Мамыкин со своей делянки кричал,

что копать надо до темноты: они все-таки на несколько мешков отстали.

- Хоть до утра! - предложил Жеглов. - Правда, нам уже копать нечего -

разве что вам подсобить!

И тут я впервые за весь день почувствовал, что притомился немного - с

отвычки ломило спину и горели ладони.

Считали мешки. Мамыкин с Жегловым препирались: Мамыкин говорил, что у

нас они меньше, чем у них, Жеглов предлагал рассыпать мешок и пересчитать

картофелины. Потом быстро и весело загрузили мешки в машины, собрали свои

вещички, а Копырин все еще недовольно ходил вокруг автобуса, пинал ногами

колеса и бубнил, что так никаких амортизаторов не напасешься. Потом машины

заурчали и поползли к дороге, а мы всей толпой отправились на станцию.

Поезд был переполнен, и Варю со всех сторон прижимали ко мне, и

никогда еще толчея вагона не была мне так сладостна, потому что не видно

было моих нелепых валенок, а только Варины глаза, зеленый и серый, светили

прямо перед моим лицом, и что-то говорила она мне, а я ничего не понимал и

отвечал невпопад, потому что этот старый, набитый людьми, завывающий вагон

бросил мне ее в объятия бездумно и щедро, как только может это сделать

судьба, и, оглохнув от счастья, я прижимал ее к себе, и каждой своей

мышцей, каждым кусочком кожи я чувствовал ее теплое и упругое тело, и

бешено кружилась голова от близости ее полных мягких губ и влажно мерцающих

крупных зубов...

На Ярославском вокзале кипящая толпа вышвырнула нас из вагона, и я

крикнул жегловской голове, крутящейся неподалеку в водовороте:

- Держи, Глеб! - И кинул ему ключ от квартиры.

- А ты? - Голова Глеба вынырнула на аршин из половодья баулов, корзин,

лопат, мотыг и даже одной сетки с живым петухом.

- Я позже буду...

На Комсомольской площади мы сели с Варей в трамвай "Б", и она показала

мне в окно:

- Смотри, Володя, впервые после войны...

Над крышей вспыхнула и неровным голубым светом забилась неоновая

огромная надпись: "Ленинградский вокзал", и мне почему-то показалось это

добрым знаком.

Кружил нас по всему городу трамвай, громыхая по железным вензелям

рельсов, и, когда мы сошли на Палихе, последняя теплая осенняя ночь уже

наступила, и мне не хотелось думать ни о каких делах, и никакие страсти

больше меня не терзали, но одна мыслишка все время не давала покоя, и я

спросил Варю хитро:

- Правда, Жеглов удивительный мужик?

Ничего она не ответила и, только когда вошли в ее парадное, сказала,

будто все это время раздумывала над моим вопросом:

- Умный парень. Молодец... - Интонация странная у нее была, но не

успел я опомниться, как она открыла дверь: - Запомни мой телефон... Будет

время - позвони...

В небе носились ошалевшие звезды, крупные и холодные, как неупавший

Поиск по сайту: