XL. Тягчайшее оскорбление

В тот день он решил подкрепиться у мамаши Нуне, которая держала харчевню в Таороа и всякий раз, когда он заходил, кормила его свининой.

— Кон, да ты фью! Это правда, что ты скоро нас покидаешь? Садись. Свинина поднимает настроение.

Кон сидел мрачный. Он, в общем, готов был снова стать Марком Матье, профессором Коллеж де Франс в двадцать семь лет, гениальным физиком и автором пресловутого «прорыва», подарившим Франции термоядерную бомбу. Он Человек, у него, как, впрочем, и у всех, ипостасей может быть сколько угодно, и раз уж цивилизация требует… Что ж, он вернется в Париж и изобретет еще какую-нибудь мерзость. Да она уже почти готова. Осталось только додумать кое-какие детали.

Он повеселел.

— Ну, как свинина, Кон?

— Вкуснейшая!

Он вдруг с отвращением оттолкнул тарелку.

— Что с тобой?

— Что со мной, что со мной… Просто есть больше не хочется.

В сущности, Бог запретил евреям есть свинину, чтобы они случайно не превратились в людоедов.

Кон улегся под деревьями. Свет был такой яркий, что пальмы казались китайскими тенями, а неподвижные пироги с рыбаками висели где-то посреди сверкания, в котором небо и Океан сливались в единое целое, и это не было ни водой, ни воздухом, а каким-то лучезарным небытием.

Прикрыв лицо фуражкой, Кон собрался вздремнуть, убаюканный дружественным бормотанием воды у его ног, как вдруг услышал шаги. Он покосился через плечо на заросли кустарника, и шаги стихли. Если танэ и вахинэ уже начали прятаться, стесняясь заниматься любовью, значит, точно всему конец! Он зевнул, закрыл глаза, и в ту же секунду на него обрушился град ударов. Он завопил, стал отбиваться, дал кому-то ногой в живот, получил удар в челюсть, потом в голове что-то вспыхнуло, и он потерял сознание.

Придя в себя, Кон сообразил, что находится в участке. Бросив взгляд сквозь решетку, он мгновенно узнал двор, выходивший на улицу Маршала Фоша, а напротив вывеску «Кит-Кэт», куда устремлялись все моряки на поиски вахинэ своей мечты. Впервые жандармы обошлись с ним так круто, и Кон устроил себе суд совести, быстро проанализировав свое поведение в последние дни. Однако упрекнуть ему себя было не в чем.

Так он промаялся час или два, пока не услышал «эй! эй!», доносившееся со двора. Он бросился к окну, готовый выразить свое отношение к происходящему. Но это оказалась Меева. Она стояла во дворе вместе с тремя другими вахинэ, пришедшими поддержать ее в беде.

— Зачем ты делаешь такие вещи, Кон?

— Какие вещи? Что я сделал? В любом случае это неправда!

— Говорят, ты избил жандарма Поццо при исполнении служебных обязанностей.

— О черт! — воскликнул Кон.

Он совершенно об этом забыл.

Случилось все накануне. Кон устал и потому был настроен мирно. Он ездил на рыбалку, которая заключалась у него в том, что он просто сидел в пироге, нисколько не тревожа рыб. Он возвращался домой с пустыми руками, в ушах еще шумел прибой, а в голове не осталось ни одной мысли, что и есть истинная цель всякой медитации.

Там, где тропа выходила на дорогу, Кон наткнулся на Христа. Тот сидел у обочины, положив крест на землю, и ел колбасу, запивая дешевым красным вином. Кон не узнал его и удивился — лицо было ему незнакомо. Значит, новенький. Последний, кто работал Христом, был Беллен, француз с мыса Венюс, приехавший на Таити в качестве «дружелюбного инструктора» «Клуб Медитерране» и уволенный оттуда за то, что пренебрегал коллегами-француженками, занимаясь исключительно таитянками.

— Привет!

— Привет! — отозвался незнакомец.

Кон смотрел на крест, лежащий на земле. Это было нехорошо. Крест, он на то и крест, чтобы его нести.

— Давно работаете?

— И не спрашивайте! Скоро неделя. Не работа, а каторга, можете мне поверить.

Он говорил с сильным корсиканским акцентом, обдавая собеседника запахом чеснока. Кон окинул его критическим взглядом. Внешность совершенно неподходящая. Приземистый, мужиковатый, терновый венец сбился на затылок, как фуражка. Взгляд злой и глупый. На худой конец он сгодился бы на Варавву. Нельзя же все-таки совсем не считать туристов за людей и думать, будто им можно подсовывать что ни попадя!

— Не нравится?

— А вам бы понравилось?

Кон начал нервничать. Он воспринял это как личное оскорбление. Взять на роль Христа такого увальня! Бизьен явно сдавал.

— Шеф вызвал меня и говорит: «Поццо, вы поступаете в распоряжение господина Бизьена из «Транстропиков», это будет вам хорошим уроком». А на мне висят десять суток строгого ареста за пьянку. Как тут откажешься? Меня могут просто выслать.

Страшная правда замаячила перед Коном, но он все еще боролся против очевидности.

— Так вы… на службе?

— Ну да, — ответил Поццо. — Я жандарм.

Кон испустил звериный рык и бросился на Поццо. Он не мог снести, чтобы Христа так оскорбляли. Жандарм был парень крепкий, но Кон обрушился на него с неукротимостью праведного гнева. Поццо попал в больницу с двумя сломанными ребрами.

Кон стоял понурившись, сжимая прутья решетки. Ему не следовало так поступать. Он себя выдал.

— За что ты набил морду Поццо, Кон?

— Он оскорбил меня.

— Похоже, это тянет на три месяца тюрьмы…

Меева расплакалась. Теплая волна захлестнула сердце Кона. Все-таки любовь — великолепная штука, она обязательно должна где-то существовать.

— Я буду ждать тебя всю жизнь, Кон, все три месяца.

У Кона слезы выступили на глазах.

— Ты хорошая девочка! Поменьше спи с другими. Ты же знаешь этих попаа. Они ничего не понимают. И будут называть меня рогоносцем.

— Если хочешь, я вообще ни с кем спать не буду.

— Я ж не требую, чтоб ты умерла от воздержания!

Кон услышал, как в замочной скважине повернулся ключ. Вошел охранник Кристоф. Кон никогда не видел таких бледных жандармов.

— Шеф ждет вас у себя, господин Кон.

Едва войдя в кабинет, Кон понял, что все действительно кончено. На лице Рикманса читался неописуемый ужас, и Кон его почти пожалел. Непозволительная слабость.

— Прошу извинить нас, господин… господин Кон.

Кону стало любопытно, что значила эта запинка в конце: то ли у Рикманса от подобострастия сорвался голос, то ли едва не слетело с языка его настоящее имя.

— Чудовищное недоразумение… У меня был выходной… Мои подчиненные… Я не считал возможным оповещать их о приказах, полученных в отношении вас… Мне известно, что вы дорожите своим инкогнито… Жандарм Поццо будет сурово наказан…

— Не трогайте его. Я с ним сам разберусь.

— Разумеется… как вам будет угодно… Позвольте предоставить в ваше распоряжение мою машину…

Кон предложил Мееве прокатиться с ним на «ситроене». Шофер, сняв фуражку, распахнул перед ними дверцу. Меева посмотрела на Кона со страхом.

— Господи, Чинги, что ты опять натворил? Ему не хотелось ее пугать. Он взял ее за руку и улыбнулся.

— Я — ничего. Это Гоген. Люди не так неисправимы, как принято считать. Иногда они учатся на своих ошибках

XLI. Гоген отомщен!

Кону не хотелось покидать Таити, не воздав должное тому, в чьем обличье он прожил так долго. Акт публичного покаяния, символизирующий готовность капитулировать перед Властью и вновь занять свое место в обществе, вполне вписывался, как ему казалось, в образ Чингис-Кона, с которым ему вскоре предстояло расстаться навсегда. Ему не хватало последнего штриха, чтобы оставить на Таити полноценное, законченное произведение искусства.

В четыре часа дня ничего не подозревавший Бизьен проезжал через центр Папеэте на экскурсионном автобусе вместе с пассажирами «Президента Рузвельта», которых он лично встречал в порту. На углу улицы Поля Гогена он заметил большое скопление народа, причем толпа явно волновалась. Вытянув шею, он увидел сцену, заинтересовавшую его необычайно, ибо это была уже готовая живая картина, и он пожалел, что раньше не догадался включить нечто подобное в туристическую программу. Под аркадой, перед цирюльней китайца Фонга сидел на стуле жандарм Поццо, босой, с закатанными до колен форменными брюками, а перед ним стоял тазик с водой. Он поджимал ноги, словно боялся, что их оторвут. Кон смиренно стоял перед ним на коленях, держа полотенце и мыло, и умолял вручить ему свои конечности. Бизьен ощутил присутствие муз. Этот чертов Кон работал в русле великой традиции. Он велел шоферу остановить автобус. Пожилая дама, заглянув в путеводитель, осведомилась о причинах остановки.

— Это сцена из жизни Поля Гогена, — ответил Бизьен. — Она давно уже вошла в местный фольклор. Каждый год в годовщину смерти художника ставятся живые картины. Перед вами один из наиболее волнующих эпизодов в биографии этого бунтаря, который к концу своих дней раскаялся, о чем, к сожалению, далеко не все знают. Завтра вы прочтете об этом в приложении к путеводителю. Церемония называется «Покаяние Поля Гогена и изъявление им покорности обществу».

Он утер холодный пот, выступивший на лбу от такого кощунства, и вышел из автобуса. Первым, на кого он наткнулся, был Рикманс, в штатском. В толпе чувствовалось брожение. Слышался ропот недовольства, отдельные выкрики. Рикманс сильно нервничал. Он бросил на Бизьена негодующий взгляд.

— Что тут происходит? — спросил Наполеон туризма.

— Подрывная акция, — мрачно ответил Рикманс. — Когда Кон вчера пришел ко мне и сказал, что хочет перед отъездом публично вымыть ноги жандарму Поццо в знак раскаяния и в искупление неприятностей, которые он доставил таитянским стражам порядка, я сразу заподозрил неладное. И решительно сказал нет. Нельзя учинять такое над жандармом в форме. Это оскорбляет его достоинство. Но он настаивал. Я позвонил губернатору. И меня разделали под орех. Сказали, чтобы я не смел ему перечить, что надо потакать всем его прихотям. Тогда я вызвал Поццо и объяснил, что этот хулиган мечтает при всем честном народе вымыть ему ноги и он должен согласиться, ибо того требуют национальные интересы Франции. Но он и слушать ничего не желал, у него тоже есть своя гордость, пришлось пообещать ему внеочередной отпуск и чин капрала. Вот до чего мы дошли, господин Бизьен. Я буду просить перевода.

Бизьен пробрался сквозь толпу поближе. Поццо в конце концов сдался и опустил ноги. Наверно, никогда со времен Ватерлоо лицо жандарма-корсиканца не выражало такого негодования. Кон старательно намыливал ступни, тщательно промывал каждый палец, счищал черноту вокруг ногтей. Это было красиво само по себе, а уж под табличкой «Улица Поля Гогена» особенно. Но по-настоящему Бизьен понял все макиавеллевское коварство Кона, когда из толпы стали раздаваться возмущенные возгласы:

— Безобразие! Нас заставляют мыть ноги фараонам!

— Довольно! Кон, пошли их в задницу!

— Смерть легавым!

— Скажем «нет» диктатуре!

— Нацисты!

— Фашизм не пройдет!

— Кон, держись! Они не имеют права! Ты должен постоять за себя!

Кон понуро опустил голову. Его сгорбленные плечи, сутулая спина выражали приниженность и безропотную покорность.

— Кон, откажись! Мы с тобой!

— Дай ему в рыло! Мы поможем!

— Нет такого закона, чтоб ты легавому ноги мыл!

— Кон, восстань!

Кон ждал. О чем он думает, этот разиня Тароа? Ведь ему было дано четкое указание! И в ту же минуту Тароа громким сильным голосом затянул «Марсельезу»:

Вперед, сыны родного края,

Пришел день славы! Страшный враг,

Насильем право попирая,

На нас поднял кровавый стяг![53]

Толпа взорвалась. Таитяне, все как один, ринулись вперед по зову бессмертной песни предков. Могучие руки подняли жандарма Поццо вместе со стулом и зашвырнули в витрину цирюльника. Рикманс пытался удрать, но был пойман. С него стащили штаны и бросили в Океан, а когда голова сто показалась над водой, в нес полетели горсти песка вперемешку с ругательствами.

— Сволочь! Палач!

— Фашист!

— Садист!

— Иуда!

На улицах зазвенели разбитые стекла. «Марсельеза» звучала со всех сторон. Кона с триумфом несли на плечах. Китайцы поспешно закрывали лавки. В их адрес уже неслись угрожающие выкрики: безошибочный инстинкт толпы подсказывал, что у этих тоже рыльце в пушку. Подняв руки в форме буквы V, Кон, которого бурно прославляли со всех сторон, приветствовал в ответ народ. Океан у рифа вторил радостному гулу толпы. Кон снял с шеи таитянки, встречавшей туристов, цветочную гирлянду и украсил ею табличку с именем «Поль Гоген».

Поиск по сайту: