VIII. Полицейский и История

Над домами мирно змеилась зыбь гофрированного железа. На набережной, под сенью акаций История присутствовала в виде двух пушек, установленных перед входом в городской сад. Пушки были трофейные, захваченные на островах Мапия во время Первой мировой войны, когда пиратский парусник фон Лукнера «Орел морей» разбился о рифы. Гигантская терминалия окутывала сад тенью и безмятежным покоем. Из дворца королевы Помаре, где теперь размещалось финансовое управление, лилось сквозь открытые окна заунывное стрекотание пишущих машинок. Легендарный ручей Лоти[22], где целый век сентиментально-приключенческой литературы утолял жажду экзотики, превратился в сточную канаву. Бесчисленные курятники возносили к небу вечный, как мир, гимн снесенному яйцу. В маленьких деревянных гостиницах, где по ночам сбываются грезы разноплеменных экипажей торгового флота о южных островах, стояла тишина, не нарушаемая в этот жаркий полуденный час ни единым стоном блаженства.

Кон неторопливо катил на мотоцикле к своему фарэ, намереваясь вздремнуть. На повороте Оуа его обогнал полицейский джип и, обогнав, остановился. Двое таитянских жандармов с широкой улыбкой пригласили его следовать за ними.

— В чем я опять провинился?

— Шеф недоволен вами. Чонг Фат подал жалобу. Утверждает, что вы взломали его кассу и вытащили все деньги.

— Так, это уже не смешно!

Кон забеспокоился. Всякий раз, когда его вызывали в полицию, ему казалось, что там узнали его настоящее имя.

Рикманс помимо лукавого всезнающего взгляда и прямого пробора имел толстые губы и большой нос, безраздельно царивший посреди плоского и пошлого лица. В молодости он служил в Иностранном легионе, затем перешел в колониальную полицию. Там его деятельность совпала с таким количеством переворотов и смен режимов, что он в конце концов начал смотреть на всех мало-мальски заметных уголовников и авантюристов со смешанным чувством почтения и страха: многие из тех, кто прошел через его руки, сгинули в тюрьмах, но кое-кто выбился в большие люди, и было совершенно неизвестно, с кем имело смысл обойтись помягче в расчете на высокое покровительство в будущем. В Африке ему не раз случалось поколотить в участке будущего президента молодого независимого государства, а потом оплакивать свою роковую ошибку на груди у жены, ибо тот, кого он избил до полусмерти, стал теперь желанным гостем в Елисейском дворце и мог бы устроить ему повышение по службе и ордена.

Он жил в постоянном напряжении, ежеминутно решая для себя сложнейшие задачи: когда перед ним представал в наручниках вор, убийца или другой нарушитель общественного спокойствия, ему чудилось, что в воздухе пахнет грядущим политическим могуществом. Почтовый служащий в Конго, которого он безжалостно карал за то, что тот воровал денежные переводы, сегодня ездил с официальными визитами в Париж, и город украшали флагами в его честь. Старший бой, состоявший у него в услужении в Браззавиле, стол министром здравоохранения, а бандит с большой дороги, которого он лично отделал в Абиджане буквально в последние часы колониального режима, стал три недели спустя министром внутренних дел. Эти трагические удары судьбы сделали Рикманса совершенно никудышным полицейским: он стал нервным, нерешительным, погубил свою карьеру и угодил на Таити на мелкую должность, но все еще мечтал, что ему попадется на жизненном пути какой-нибудь хулиган или преступник, которому он, на сей раз не ошибившись, окажет покровительство. Но, увы, ничего нельзя было знать наверняка: ведь не все сегодняшние головорезы обязательно станут завтра великими людьми. Все могло оказаться ловушкой, подвохи подстерегали на каждом шагу. Хитроватое выражение, не сходившее с его лица, скрывало полную растерянность, и любому карманнику из Папеэте, которого он сам же засадил в тюрьму, Рикманс готов был украдкой жать руку, уверенный, что перед ним, возможно, будущий президент независимой Океании.

Когда он увидел, что к нему в кабинет входит смутьян номер один на всей вверенной ему территории, улыбка, полная всезнающего лукавства, разлилась по его лицу, вытеснив с него все остальное, и только нос благодаря своим размерам блистал на этом празднестве вкрадчивого доброжелательства.

— А, господин Кон… Присаживайтесь. Сигару?

Рикманс инстинктивно, даже не отдавая себе в этом отчета, не выносил «людей искусства», но он знал, что жизнь несовершенна и, следовательно, надо мириться с тем, что в Папеэте имеется лицей Поля Гогена, хотя некогда это имя было синонимом распутства, безнравственности и оскорбления государственной власти, доставивших бездну хлопот его предшественникам. Он не хотел, чтобы грядущие поколения борзописцев именовали его «толстокожей скотиной, не упускавшей случая досадить художнику, который окружил Таити ореолом красоты более нетленной, чем красота лагун». Не далее как вчера он вычитал это нелестное определение в газете «Франс-суар», и относилось оно к жандарму Шарпийе, шестьдесят лет назад занимавшему на Маркизских островах тот же пост, что и Рикманс на Таити. У Рикманса было шестеро детей, и при мысли о том, что в один прекрасный день они прочтут в газете нечто подобное о своем отце, у него по спине бегали мурашки. Он широко улыбнулся Кону и тут же почувствовал спазмы в животе — такова была непосредственная реакция организма на столь противное его природе поведение.

У Рикманса с некоторых пор появилась навязчивая идея: все чаще и чаще его мучил вопрос, как бы он поступил, если бы оказался начальником полиции в Иерусалиме и ему приказали распять Христа. Он перестал спать по ночам, жена умоляла его выбросить это из головы, напоминая, что у них и без того куча проблем. Но он не мог сомкнуть глаз.

— Нет, ты только подумай! Мне говорят: ты должен арестовать некоего Иисуса, опасного мятежника, и казнить его нынче же. И что мне делать? Потому что. понимаешь, я ведь еще не знаю, что он станет Иисусом Христом, как никто не знал в Конго, что Лумумба станет Лумумбой. Мне говорят: хватай Иисуса и распни в назидание другим. И как же, черт подери, мне себя вести? Нет, ты войди в мое положение!

— Слушай, Бернар, тут, на Таити, такого с тобой случиться не может. А потом, если даже Христос сюда явится, ты попросишь перевода по службе. И нечего сходить с ума попусту.

— Но такие случаи в нашем деле происходят ни каждом шагу. Вспомни Бугунду из Ниамея.

Мне тогда сказали: разберись с ним как положено, и в тюрьму. Хорошо, я выполняю. И что получается? Через год он премьер-министр! Нет, ты только представь себе начальника полиции, которому говорят: разберись с Иисусом как положено и чтоб больше о нем никто не слышал… Мои действия? Я выполняю приказ? Или я его не выполняю?

— Бернар, ты погубишь свое здоровье. Пока Христос доберется до Таити…

— Нет, мне все-таки важно знать! Он может явиться в любой момент, куда угодно, где Его меньше всего ждут.

— У тебя сейчас есть проблемы поважнее, чем эта история с Христом… Детей надо отправлять во Францию учиться…

— В Конго я упек за решетку Комако, а он стал министром. В Алжире я наизнанку вывернулся, чтобы не посадить главаря оасовцев Годара, а он никем не стал. Все это чревато серьезнейшими последствиями. Представь себе, что ты шеф полиции здесь, у нас, и вдруг тебе говорят: есть тут один антиобщественный элемент, некий Иисус…

— Бернар!

— Нет, вот давай возьмем Гогена. Хулиган, типичный правонарушитель, и сифилитик к тому же… Но куда мы сегодня водим своих детей? В лицей имени Гогена! Да что ж это делается?

— Ты дашь мне поспать или нет? Сейчас три часа ночи!

— Да, кстати, я ходил к монсеньору Татену посоветоваться. Я сказал ему: предположим, завтра у нас будет правительство Народного фронта и мне прикажут распять некоего Иисуса

Христа… Как мне себя вести? С Ним ведь уже один раз такое случилось, значит, может случиться опять, в любой момент, в любом месте. Как тогда быть? И знаешь, что он ответил?

Что этого случиться не может. Епископ!

— Он прав.

— Как угадать, кто перед тобой: преступник или святой? Что мне делать? Распинать или не распинать?

— Бернар, да у тебя настоящая нервная депрессия!

— Еще бы, когда так не везет… Если я Его распну, меня будут оплевывать две тысячи лет, а если дам ему сбежать, ты только вообрази, что будет! Это же подорвет все здание католической церкви! Не пытать Лумумбу в застенках значило бы лишить африканцев собственного святого мученика. Так как мне все-таки быть?

— Говорю же тебе, если Второе пришествие настанет, то не здесь. На Таити ездят не за этим.

— Помнишь Джамилу из Алжира? Она умерла в тюрьме. И комиссар Бигрё тут ни при чем: у нее во влагалище во время допроса треснула бутылка из-под «Перрье» — обычный заводской брак. А он потерял место и оказался на улице. Теперь эта Джамила у них в Алжире святая.

Так вот, представь себе, что некий преступник…

— Успокойся ты ради бога! Клянусь здоровьем наших детей, что тебе не придется никогда иметь дело с Христом. Спи и ни о чем не думай!

— Не может быть, чтобы он тут не объявился. Я уже побывал во всех передрягах, какие только есть, и этой мне тоже не миновать. Ты знаешь, что преподобный Сафран вышвырнул меня из церкви в прошлое воскресенье?

— Это все-таки бред — ходить в церковь и молиться о том, чтобы не было Второго пришествия! Сафрана можно понять. А тебе нужно к врачу, и завтра же!

— Не поможет тут никакой врач! Я знаю, мне на роду написано испить чашу до дна!

Доктор Тулан, которого Рикманс регулярно посещал, объяснил ему, что у него параноидальный синдром вследствие перенесенного психологического шока и тяжелых моральных страданий. Он накачивал полицейского транквилизаторами, но у того не прекращались ночные страхи, которые не брало ни одно лекарство. С тех пор как был выслан лидер таитянских националистов Пуваана, Рикманс в ужасе ждал, что тот в один прекрасный день прилетит обратно на правительственном самолете в роли главы нового Полинезийского государства. В свое время его довело до полного смятения письмо Бутанги, которому Рикманс лично сломал два ребра, перед тем как окончательно покинуть Африку. Бутанга стал «высшим главой» новой демократической республики Зоббии и, судя по всему, не забыл расправы, учиненной над ним французским полицейским. «Дорогой господин Рикманс! — писал Бутанга. — Я занимаюсь в настоящий момент реорганизацией зоббийской полиции перед лицом коммунистическо-империалистической угрозы. Мне была бы очень полезна ваша компетентная помощь, и я был бы счастлив, если бы вы согласились принять на себя обязанности технического советника при моем кабинете».

Но не так прост был Рикманс, чтобы клюнуть на эту грубую приманку: совершенно очевидно, что письмо писалось исключительно с целью заманить его в Зоббию, где Бутанга раздавит его как муху. Да за кого он его принимает? Рикманс даже и отвечать не стал. А через год узнал, что его заместитель Мусса, который когда-то собственноручно пытал Бутангу, получил аналогичное предложение и согласился. Теперь он был его правой рукой, зарабатывал десять тысяч франков в месяц, получал в подарок брильянты и проводил отпуск во Франции, разъезжая на правительственном «бьюике», предоставленном в его распоряжение. Одно только его удручало, объяснял он Рикмансу, — это то, что Бутанга казнил оппозиционеров всех поголовно, целыми деревнями, и, когда Мусса пытался его урезонить, кричал, что, если бы французы вели себя так же, они до сих пор были бы здесь хозяевами, и великий Мао прав: народ должен без колебаний пройти по трупам своих врагов. Он, Бутанга, не позволит коммунистическим диверсантам подорвать основы демократии, которую для него воплощали Наполеон, Виктор Гюго, Лафонтен, Жорес и Люсьен Бонапарт. В конце концов он провозгласил себя императором Зоббии.

Эта история доконала Рикманса. Теперь он подолгу сидел один в кабинете, предаваясь мечтам о величии и славе, от которых у него захватывало дух и слезы выступали на глазах: цветные народы захватывают Европу и взывают к его опыту работы в колониальной полиции — его назначают начальником Чрезвычайного комитета при Управлении африканских заморских территорий, простирающихся от Парижа до Канна. Завоеватели нуждаются на первых порах в компетентных специалистах при колониальной администрации. Он никогда не был расистом, он настоящий полицейский, человек для него всегда человек, и он будет гуманно обращаться с французами. Что же касается ситуации в Папеэте, то и тут не все безнадежно: его жена, несмотря на свои восемьдесят кило, спит с племянником Пувааны, и если лидер националистов вдруг выскочит в президенты Океании, то эта связь окажется для Рикманса серьезным козырем, потому что у таитян глубоко развиты родственные чувства.

Итак, Рикманс отечески-доброжелательно взирал на Кона, и от этого вид у него был до того фальшивый, что Кону хотелось подойти к нему и привести его лицо в порядок.

— Поговорим начистоту, — сказал полицейский.

— Не о чем нам говорить.

Взгляд Рикманса стал еще лукавее. В кои-то веки он чувствовал под ногами твердую почву. Двадцать седьмого мая шестьдесят пять лет назад его предшественник жандармский бригадир Жан-Пьер Клаври нанес больному и обессиленному обитателю Дома Наслаждения последний удар: приговорил его к трем месяцам заключения и штрафу в пятьсот франков за клевету и оскорбления в адрес службы порядка. Особая, изощренная гнусность этой истории состояла в том, что сам же Клаври и был назначен общественным обвинителем. Кона больше всего бесило, что за спиной Рикманса висели на стене три огромные репродукции картин Гогена, в том числе восхитительная «Те Рериоа».

— Пора нам с вами заключить мир, господин Кон, — сказал полицейский.

— Лучше мне сдохнуть, — ответил Кон. — Вы отлично знаете, что судья на вашем грязном процессе не имел никакого права сам назначать обвинителя. А уж делать обвинителем Клаври — просто фашизм!

— Напрасно вы так, господин Кон. Вы ведь знаете, что консул США требует вашей высылки. Он считает, что ваше поведение на Таити бросает тень на американцев в глазах местного населения.

— Ну, во-первых, Джефферсон всего лишь почетный консул. А во-вторых, хочу дать вам совет, Рикманс. Франция вовсе не заинтересована в росте американского престижа в Океании… Если вы меня вышлете, вы совершите величайшую ошибку в своей жизни. Или американцы вам платят? Вам никогда не приходило в голову, что я, быть может, заслан сюда специально — подрывать в этом регионе престиж Соединенных Штатов?

Рикманс и бровью не повел, хотя внутренне был сражен. То, что сказал Кон, очень походило на правду. В играх высокой политики Рикманс разбирался как никто.

— Почему, как по-вашему, я позирую для порнографических открыток, Рикманс? Это же антиамериканская пропаганда. Неужто вы до сих пор не поняли?

Полицейский уставился на него мутным взором.

— Напомню вам заодно, что кровать Гогена с изображенными на ней эротическими сценами, которые так возмущали местного епископа, находится теперь в Лувре, заплатившем за нее в 1952 году несколько миллионов… В одном из последних писем, перед самой смертью, Гоген написал всего несколько слов: «Сегодня я на земле побежден…» В июне пятьдесят седьмого это письмо продали в Париже за шестьсот тысяч франков. Можете швырнуть меня за решетку, если хотите, но имя ваше будет проклято потомками…

Рикманс молчал. Нет, он не станет себя компрометировать. Пикассо, рисовавший всякие мерзости, считается величайшим гением эпохи. Неру провел пятнадцать лет в тюрьме и превратился в национальную легенду. Лумумба, воровавший деньги на почте, объявлен пророком и мучеником. Христос, который был врагом существующего уклада, превратился в столп существующего уклада. Гоген, заразивший сифилисом несколько сотен таитянок, имеет сегодня в Папеэте лицей своего имени, музей своего имени и улицу своего имени. А жандармы Клаври и Шарпийе оказались мерзавцами в глазах потомков. Мир вертится так быстро, что все в нем непрерывно переворачивается с ног на голову, и даже самый дальновидный полицейский не в состоянии угадать, кого же он избивает — бандита или «посланца Провидения». У Рикманса потихоньку развивалась мания преследования. Он не сомневался, что рано или поздно на Таити будет праздноваться день святого Гогена.

Он встал, дружески положил Кону руку на плечо.

— Ну, полно, не волнуйтесь, — сказал он. — Ничего страшного не случилось. Я уговорю Чонг Фата забрать заявление. Пока я сижу на этом месте, можете рассчитывать на мою поддержку, господин Го… то есть, я хочу сказать, господин Кон. Честно признаться, я не слишком разбираюсь в вашей живописи. По части искусства у меня вкусы скорее консервативные: Гоген, Ван Гог… В общем, что-то, что я могу понять и оценить.

Он проводил Кона до дверей, пожал ему руку.

— И работайте, главное, работайте! А успех — это дело времени.

Кон вышел успокоенный: полиция Папеэте не подозревает, кто он такой. Можно не бояться, что кто-то напал на его след.

Поиск по сайту: