XXIX. Сигнал тревоги

Держа Мееву за руку, он шел рядом с ней под раскаленным солнцем, оставлявшим для тени лишь жалкие сантиметры, положенные ей по законам полудня. Небо над мачтами было так насыщено светом, что Океану приходилось одному поддерживать в пейзаже синеву, на которой глаз отдыхал от натиска солнца. Кона охватила тоска от всего этого сверкания, он вдруг остро ощутил присутствие своего настоящего «я», и борьба, которую он вел полтора года, непрерывно перевоплощаясь, чтобы убежать как можно дальше от своей подлинной сущности, показалась ему бесславно проигранной. Скорее всего, виновата была суровая бескомпромиссность солнца, вынуждавшая видеть вещи такими, какие они есть, но он чувствовал себя оголенным и навеки опороченным, как будто бомба Муруроа уже взорвалась посреди земного рая. Он мысленно видел себя в Париже получающим перед Домом инвалидов из рук Власти награду за свою капитуляцию — специально учрежденный для него по такому случаю орден Созвездия Большого Пса.

Он провел рукой по бедрам Меевы — это помогало бороться с чувством вины, охватывавшим его всякий раз, когда он терял контакт с безгрешной природой.

— У тебя самая роскошная задница на земле, — сказал он, по-джентльменски оставив шанс неисследованным пространствам космоса.

Она улыбнулась от удовольствия. Когда Меева улыбалась, медный цвет ее лица и глаз приобретал золотистый солнечный оттенок.

— Мой немецкий попаа говорил, что при такой тонкой талии мой зад напоминает греческую амфору.

Кон почувствовал себя оскорбленным.

— Ну нет! — возмутился он. — Что делать в Полинезии этой старой шлюхе — греческой цивилизации, затасканной до невозможности?

— Откуда мне знать? Не злись.

— Надо быть просто старым похабником, чтобы думать о греческих амфорах, когда под рукой есть такая самодостаточная и прекрасная вещь, как женский зад! Цивилизации несопоставимы между собой! Но люди не успокоятся, пока не загадят все!

Мимо проехал черный «ситроен» губернатора Французской Полинезии с развевающимся трехцветным флагом и с мотоциклистом впереди. Неожиданно машина замедлила ход, и произошло невероятное событие, не оставившее сомнений в том, что бунтарская пляска человека, который именовал себя Чингис-Коном в честь другого непобежденного смутьяна, подошла к концу.

Губернатор высунулся из машины и приветливо ему кивнул.

После чего «ситроен» продолжил свой путь, а Кон, оглядевшись в надежде, что этот дружеский кивок относился не к нему, а к кому-то другому, был вынужден посмотреть правде в глаза: губернатор Французской Полинезии приветствовал именно его, Кона, причем необычайно любезно.

У него задрожали колени. Это приветствие не могло относиться к отщепенцу Кону, отпетому хулигану и распутнику, чье поведение и само присутствие на Таити было для каждого, кто достоин называться человеком, личным оскорблением и которого только вмешательство Бизьена да тень великого предшественника спасали от высылки.

Следовательно, ответ один.

Губернатор знает, кто он на самом деле.

Кона не держали ноги. Он с перевернутым лицом опустился на скамейку.

— Боже милосердный!

— Что с тобой стряслось, Кон?

— Со мной поздоровался губернатор.

Меева пожала плечами.

— Ты спятил?

— Говорю тебе, он со мной поздоровался.

— Лечись!

Это и впрямь выглядело совершенно невероятным, и Кон засомневался, не померещилось ли ему.

— Ладно, посмотрим, — решил он. — Посидим подождем, пока он проедет обратно.

Но долго ждать не пришлось. Правая рука губернатора господин Кайебас проехал на своей «симке» спустя десять минут. Знакомство Кона с этим государственным мужем было весьма поверхностным и ограничивалось ровно двумя словами: «Чертов босяк!», которые Кайебас послал Кону вслед, когда тот едва не сбил его на мотоцикле на площади Маршала Жоффра. Однако на сей раз Кайебас резко затормозил и остановил машину перед скамейкой.

— А, господин Кон! Говорят, вы теперь увлекаетесь живописью? Очень бы хотелось выбраться взглянуть на ваши картины… Но, сами понимаете, вечно не хватает времени… Кстати, вы в курсе, что на Таити приезжает президент в связи с новыми испытаниями на Муруроа? Будет торжественное построение гарнизона и… гм-гм… вручение наград…

— А мне-то что до этого? — в ужасе закричал Кон.

Кайебас улыбнулся.

— Да, да, знаю, знаю… В общем… Отдыхайте, приятных вам развлечений!

Машина уехала. Кон вернулся в фарэ в состоянии паники, его знобило. Меева решительно схватила бутылку касторки и налила ему большую ложку. У Кона хватило присутствия духа незаметно выплеснуть ее в горшок с геранью, затем он вышел из дому, улегся в гамак, прикрыл лицо капитанской фуражкой и попытался взять себя в руки. Волноваться не стоит, все объясняется просто: история с Гогеном стала для властей хорошим уроком, и теперь все чиновники, от низших до высших, стараются показать, каким уважением, дружелюбием, можно даже сказать, любовью окружены художники на Таити. Он слегка пришел в себя. Гамак висел чуть в стороне от дома, между двумя высокими деревьями, в чьих густо переплетенных ветвях цвело, казалось, неисчислимое множество сверкающих голубых цветов — небо. Где-то далеко, над рифом Уана, рокотал Океан, и это успокаивало, как успокаивают обычно далекие раскаты грома. Кон позвал Мееву, и она прилегла рядом. Ее большое теплое тело защищало его от внешнего мира, как Великая Китайская стена. Закат застал их вместе и одел лиловатым пурпуром, потом опустилась тьма и укрыла их с заботливым участием, которое она испокон веков дарит беглецам.

Кон не спал. Он провел ночь, борясь с волнами, набегавшими на него одна за другой из недр Океана. Самыми сокрушительными были те, что приходили из двадцатого века, но он ухитрялся страдать и от более далеких, идущих действительно из глубины времен, и к двум часам поймал себя на том, что думает о проститутке, которую крестоносцы трахали на алтаре Спасителя в храме Святой Софии во время разграбления Византии. Лучше бы они этого не делали. Волна детей из секты катаров[43], уничтоженных Симоном де Монфором, обрушилась на него незадолго до рассвета, сразу вслед за волной Освенцима, и тут же накатила волна чернокожих рабов, которыми Кон, к своему стыду, торговал на невольничьем рынке в Новом Орлеане, а История по-прежнему преспокойно покачивалась на пенных гребнях, как пробка, и волны продолжали выбрасывать к его ногам обломки прошлого, где тоже не обошлось без его участия и где мелькали лица Робеспьера и Эйхмана. А около четырех утра он уже чувствовал себя в ответе за наводнения во Флоренции, за тайфун «Инес» и загрязнение атмосферы. Он плавал в поту, деревья тихонько покачивали над ним усыпанные лунными цветами ветви, и его раскаяние было столь велико, что он ощущал себя человеком во всей полноте, всеми сразу и каждым в отдельности, и от этого некуда было деться. Иногда он устремлял взгляд к небу и искал среди сверкания световых лет созвездие Пса. Человечный или бесчеловечный? Это было одно и то же. Луна присматривала за своим столовым серебром, пляж хранил первозданную белизну и неомраченные надежды, а светлячки сновали во тьме с фонариками крохотные Диогены, не прекращавшие вечный поиск.

Поиск по сайту: