XX. Наставник

Они вернулись к мотоциклу, оставленному у дороги, и отправились ночевать на пески Фионы, а старая грозовая туча, три дня собиравшаяся с силами, наконец разразилась злобным рокотом где-то над Океаном, словно досадуя, что не может попасть в какую-то намеченную на суше цель. Воздух заполнили желтые джунгли зарниц — они ветвились на небе, уходя корнями в Океан. Закатное солнце застряло в теле небесного спрута, покрытого черными вздутиями: ничто, казалось, не могло их прорвать и выпустить оттуда чернильную жидкость. Неподвижная туча распласталась на небосводе, словно на одре страдания, не в силах освободиться от того, кого носила во чреве и кто именовался Тахуэ, бог нескончаемых вод. Меева, прислонясь к дереву, расчесывала волосы, более прекрасные в глазах Кона, чем все небесные феерии. Далекие молнии и внезапные медные вспышки в том месте, где застряло солнце, озаряли лицо Меевы древнейшими земными отсветами. Широкий испанский черепаховый гребень играл янтарными бликами, и каждый его взмах, мерные движения руки и пальцев приносили Кону успокоение, какое дарит тревожным натурам вечность, заключенная в мгновениях счастья. Над невидимой деревней, наполнявшей лес детскими голосами и предвечерним собачьим лаем, летал большой оранжево-зеленый воздушный змей, если только это не был крылатый вестник ночей без рассвета, о котором говорится в легенде о Ваиарао.

Меева пела. Кон с удивлением узнал песнь о божественных предках арий[38], которую он слышал лишь однажды — ее исполнил специально для него доктор Хортег из Смитсоновского института в Вашингтоне:

Вождь Тавэ из мараэ Таутира

жил с женщиной Тауруа,

потом с женщиной Туитераи —

Так родился вождь Марама…

Генеалогическое древо насчитывало больше сотни ветвей, и Меева перечислила их все до одной, вплоть до последнего родившегося младенца, чье имя запрещалось произносить, дабы не пробудить зависть царствующих богов.

— Где ты это выучила?

— На Туамоту, где же еще?

— Они там еще поют это утэ?

— Нет, конечно. Меня немецкий попаа научил. У него в стране знают наши утэ. Их изучают в университетах, где все надежно сохранено.

Кон чуть не плакал, но слезы были единственной сферой, где он неукоснительно соблюдал обет воздержания.

Назавтра в Хитиаа, куда они приехали к полудню, им пришлось стать свидетелями китайской трагедии. Молодой лавочник, бледный как смерть, без малейших признаков восточной флегмы на искаженном лице, шагал в наручниках между двух жандармов. Он тяжело ранил ножом молодую жену в первую брачную ночь.

Юная китаяночка использовала пузырь с кровью цыпленка, подменив им девственность, давным-давно утраченную под кокосовыми пальмами, но муж случайно это заметил. Теперь он шел в тюрьму с ошеломленным видом, какой бывает у мужчин, когда они, на миг поднявшись над собой и совершив невероятный поступок, возвращаются спустя какое-то время к своим обычным масштабам.

В Хитиаа, на террасе «Флоры», Кон обнаружил на столике старый номер парижского «Фигаро». Он заколебался, пытаясь устоять против искушения, но потом все-таки протянул руку к жалу змеи. Однако он с радостью узнал, что Христа пока не нашли. Две тысячи лет Его просто ждали, теперь Его активно разыскивали. Префектура полиции информировала граждан о том, что «977 подростков были задержаны для установления личности и переданы властям как незаконные иммигранты». Кон развеселился. Главной заботой державных властей было уничтожить Христа в зародыше, до того как он станет для них опасен. Остальное человечество здраво полагало, что мысль о присутствии Христа среди людей есть просто бред, крамола и богохульство. Оказавшись в отделе установления личности при префектуре полиции, Он выдал себя за израильтянина и всю ночь бормотал молитвы на иврите, уверенный, видимо, что они не станут искать Иисуса среди евреев, ибо, следуя их логике, Он вряд ли захочет опять явиться на землю в этом качестве. Во всяком случае, они немало потрудились, чтобы отбить у него такую охоту. Истинная причина преследования евреев на протяжении двадцати веков была вовсе не в том, что они распяли Христа. Просто власти не могли простить проклятой нации, что она породила этого смутьяна.

Меева пила кока-колу.

— Скажи, Чинги, как так получается?

— Что получается?

— Мы уже четыре дня ездим на мотоцикле, и ты ни разу не заливал горючее.

— Какое горючее? Это же электрическая «хонда». Я тебе сто раз говорил.

— Ты никогда не заправляешься. Это не по-людски.

— Не по-людски, не по-людски! А что, по-твоему, по-людски?

Он бросил на стол деньги. Потом решил признаться. Не столько для того, чтобы удовлетворить любопытство Меевы, сколько для собственного удовольствия.

— Объяснить тебе? Все очень просто. Мы придумали одну штуку вместе с другими учеными. Мы сообразили, что душа, наша душа, — это энергия, и она улетучивается, когда человек умирает. Короче, энергия разбазаривается, а ее можно сберечь. И вот мы изобрели способ ее ловить. Получили бесплатную энергию, которая никогда не истощается. Засовываешь душу в мотор, и он работает до скончания времен. Раньше это был процесс исключительно духовный, а мы поставили дело на научную основу. Мой мотоцикл первый, я еще пока не получил патент, но это не важно. Отсюда и выражение «тигр в моторе». Душа. Я ее отлавливаю, не даю ей затеряться и заставляю служить человеку. У меня и электробритва, и зубная щетка работают на душе. Что-то вроде вечного двигателя. Пошли?

Меева пожала плечами.

— Дурак ты, Чинги!

Она с достоинством уселась сзади на мотоцикл, обнажив красивые сильные ноги почти до того места, где это становилось действительно интересно.

В Хитиаа была школа скульптуры и живописи, основанная неким англичанином, дабы создать в искусстве особую полинезийскую традицию, для которой Гоген, так сказать, подготовил базу. Паава, директор школы, из кожи вон лез, чтобы сфабриковать таитянские традиции народного творчества, которые можно будет потом использовать в интересах туризма. Это позволит собрать наконец средства для модернизации острова и навсегда покончить с пережитками первобытного прошлого и примитивизмом.

В школе обучались человек двадцать, в основном китайцы. По восемь часов в день они копировали картины Гогена и Руссо Таможенника так называемого мексиканского периода или разрабатывали собственные темы, черпая вдохновение главным образом в масках и идолах из книги Жана Гиара об Океании.

Паава, один из культурных столпов острова, был толстый полинезиец, чьи предки некогда приплыли сюда из Англии и Сербии и чья настоящая фамилия была Павелич. Однако лицо его имело все признаки маорийской крови, ибо его мать была настоящей таитянкой, причем очень типичной, возглавлявшей в течение двадцати лет лучший местный ансамбль народных танцев. Если на Таити снимался фильм, ее почти всегда приглашали участвовать в съемках. Паава сам начинал как танцор в труппе матери, пока его не заметил некий лорд, который в него влюбился и увез с собой в Англию, где дал ему образование, увенчанное тремя годами Кембриджа. Именно там, в Кембридже, Паава и открыл для себя сокровища полинезийской цивилизации и вернулся на Таити с благословения и при материальной поддержке своего покровителя, пройдя перед этим двухлетнюю стажировку в Оахаке, в Мексике, в знаменитой мастерской Саймонса, где создавались лучшие произведения искусства доколумбовой Америки. Их продавали затем коллекционерам и музеям с гарантией подлинности, выданной самыми уважаемыми экспертами мира. По идее, отсутствие каких-либо следов маорийской цивилизации на Таити должно было облегчить Пааве задачу, давая полную свободу фантазии, однако оно имело и свои неудобства, ибо об этом все знали и практически невозможно было наладить торговлю «находками». Пааве приходилось действовать через Новую Гвинею и Гебриды, где старинные деревянные статуэтки еще сохранились, и отправлять туда своим людям древности, изготовленные в его мастерской. Многие его произведения фигурировали в книгах по искусству с такими, к примеру, подписями: «Один из лучших образцов искусства ачинов: ритуальный топорик для забоя свиней» или «Маска Апо-Апо. Обратите внимание на сходство с головой бога Мури (искусство ачинов). См. на обороте». Отмеченное автором сходство с головой бога Мури было необычайно лестно для Паавы, ибо единственное, чем он руководствовался в своем творчестве, — это скверной фотографией оригинала в какой-то немецкой монографии.

Он встретил Кона с распростертыми объятиями, но сам все еще дрожал от гнева: он обнаружил в школе, в каком-то дальнем углу, десять номеров «Плейбоя», которые, как выяснилось, читали его ученики и передавали друг другу. Он был растерян и подавлен.

— Конец всему! — жаловался он. — Как эти паршивцы смогут воссоздавать полинезийские фигуры, если они постоянно смотрят на западную похабщину? Я должен был догадаться раньше. Недели две назад мне вернули одну работу — дочь бога Махурэ, — указав на то, что грудь, руки, ноги, запястья, лодыжки обладают изяществом, совершенно чуждым архаическому искусству. Если мои ученики любуются целыми днями на красоток из «Плейбоя», значит, им плевать на родную культуру с высокого дерева!

— Они почти все китайцы, — заметил Кон.

— Естественно. Только китайцы еще сохранили какую-то сноровку в пальцах, вероятно благодаря каллиграфии. Похоже, все накрывается. Я надрываюсь напрасно. Знаете, что я вам скажу: в сущности, вы с вашими порнографическими открытками в тысячу раз ближе к нашему образу жизни и нашим загубленным традициям, чем я со всеми моими учениками!

— А как поживает Барон?

Лицо Паавы просветлело.

— Великолепно, — сказал он. — Пойдемте. На это стоит посмотреть.

Кон оставил Мееву в мастерской — она прислонилась к окну в живописной позе. Ей явно хотелось пробудить интерес к архаическим формам у молодого красавца с резцом в руках, попусту тратившего физические и душевные силы на кусок дерева. Пальмовая роща была совсем рядом, прямо за школой, а Кон, неизменно снисходительный в этих делах, совершенно не собирался мешать тому, что здесь готовилось и должно было произойти очень скоро под пальмами. Что бы ни говорил Паава, таитянские традиции не умерли окончательно, они сохранились в самом прекрасном своем выражении — в объятии.

Поиск по сайту: