Встречая сорок четвертый

В последний месяц 1943 года в Москве царила атмосфера приподнятости. Для этого было немало оснований. Возросла уверенность в окончательной победе над врагом. Правда, на разных участках советско-германского фронта, растянувшегося по бескрайним просторам от Ледовитого океана до Черного моря, по-прежнему шли тяжелые бои. Все понимали, какие еще предстоят огромные усилия, прежде чем избавится от захватчиков советская земля и начнется освобождение порабощенных нацистами народов Европы. Однако сознание того, что инициатива в войне прочно перешла к Красной Армии, продолжавшей неотвратимое движение на запад, умножало силы советских воинов и тружеников тыла.

Ободряющие вести шли и с театра военных действий, где сражались наши союзники. Их победы в Италии, у Эль-Аламейна, в районе Туниса и на других фронтах свидетельствовали, что военная фортуна и там отвернулась от гитлеровской Германии и ее сателлитов.

Решения, принятые на только что закончившейся Тегеранской конференции руководителей трех великих держав, продемонстрировали единство союзников, их решимость сократить сроки войны, нанести сокрушительное поражение врагу. Ставшая достоянием широких масс Тегеранская декларация воодушевляла свободолюбивые народы на новые подвиги.

Итоги тегеранской встречи были высоко оценены свободолюбивым человечеством, и прежде всего народами Советского Союза, Соединенных Штатов и Великобритании. Вернувшись в Москву, глава Советского правительства получил от президента США телеграмму, в которой говорилось: «Я считаю, что конференция была весьма успешной, и я уверен, что. она является историческим событием, подтверждающим не только нашу способность совместно вести войну, но также работать для дела грядущего мира в полнейшем согласии». На эту телеграмму И.. В. Сталин, ответил 6 декабря. «Согласен с Вами, — писал он, — что Тегеранская конференция прошла с большим успехом и что наши личные встречи имели во многих отношениях весьма важное значение. Надеюсь, что общий враг наших народов — гитлеровская Германия скоро это почувствует. Теперь имеется [299] уверенность, что наши народы будут дружно совместно действовать и в настоящее время и после завершения этой войны».

Результаты Тегеранской конференции можно расценивать как конкретный опыт применения на практике, хотя и в условиях военных действий, принципа сотрудничества государств с различными общественными системами. Москва неизменно подчеркивала важность распространения такого опыта и на послевоенный период. Речь шла, таким образом, о создании условий для возникновения в грядущие мирные годы совершенно нового характера международных отношений, имеющего в своей основе ленинскую идею справедливого, демократического мира, провозглашенную Советской республикой в 1917 году в знаменитом Декрете о мире.

Обстановка того времени не позволила претворить эту идею в жизнь. Теперь после тегеранской встречи, учитывая готовность к этому западных держав, открывалась достаточно реальная возможность положить принцип мирного сосуществования в основу отношений между Советским Союзом и капиталистическими державами — участницами антигитлеровской коалиции.

В этой связи представляет интерес оценка, данная тегеранской встрече президентом Соединенных Штатов в телеграмме, направленной Сталину из Каира еще 3 декабря 1943 г., то есть через два дня после того, как президент США покинул столицу Ирана. «Я рассматриваю эти знаменательные дни нашей встречи с величайшим удовлетворением, как важную веху в прогрессе человечества».

То была не просто дипломатическая вежливость. В своих записках близкий друг президента Гарри Гопкинс, входивший в состав американской делегации на встрече «большой тройки», свидетельствует, что, покидая Тегеран, Рузвельт был твердо уверен в возможности «сотрудничества с Россией в деле поддержания послевоенного мира».

Что касается Черчилля, то он отозвался о тегеранской встрече более сдержанно, хотя в целом и дал ей положительную оценку. В послании Сталину, полученном в Москве 24 января 1944 г., британский премьер отмечал: «Я был весьма ободрен тем ощущением наших хороших отношений, которое я привез с собой из Тегерана».

Сдержанность Черчилля имела свои причины: по многим вопросам, обсуждавшимся в Тегеране, он оказывался в меньшинстве и, отступая шаг за шагом, вынужден был нехотя присоединиться к ряду важных договоренностей, достигнутых Советским Союзом и Соединенными Штатами.

Тегеранская конференция укрепила единство трех держав, приняв согласованное решение по такому важному вопросу, как открытие второго фронта в Западной Европе. Удалось наметить и конкретный срок высадки англо-американских войск в Нормандии. Были также приняты решения по многим проблемам [300] послевоенного устройства и сотрудничества в мирных условиях. Не менее важное значение имели личные контакты высших, руководителей Советского Союза, Соединенных Штатов и Великобритании.

Вместе с тем первая встреча глав трех ведущих держав антигитлеровской коалиции выявила трудности и противоречия, неизбежно присущие военному союзу, в который входили государства с различными социальными системами, с различными мировоззрениями и идеологиями.

В то время как Советский Союз имел главной целью скорейшее уничтожение фашизма, стремился к созданию условий для прочного мира и самостоятельного развития всех народов земного шара, западные участники коалиции преследовали, наряду с задачей разгрома общего врага, также и другие весьма специфические цели. Политику Вашингтона предопределяло стремление к установлению господствующего положения США в мире и к распространению американского влияния на районы, которые слабеющей Великобритании становилось все труднее удерживать. Правящие же круги Англии были озабочены прежде всего тем, чтобы, несмотря на все трудности, сохранить позиции Британской империи. Отсюда вытекало стремление Лондона помешать тенденциям к сближению между СССР и США, поскольку по английской традиции всегда считалась наиболее выгодной ситуация, при которой Британия могла бы балансировать между двумя центрами силы, играя на противоречиях между ними.

Все это, разумеется, не могло не сказаться на работе конференции. Так, при обсуждении проблемы второго фронта Черчилль до последнего момента пытался уклониться от каких-либо конкретных обязательств, в частности от установления твердых сроков высадки англо-американских войск на севере Франции. Он стремился и дальше тянуть время, рассчитывая, что в ходе, кровопролитных боев один на один с гитлеровской Германией Советский Союз ослабнет, и это позволит Англии играть после войны доминирующую роль в Европе. Британский премьер на протяжении трех лет оказывал давление на Рузвельта, который занимал в вопросе о втором фронте более конструктивную позицию. В 1941 — 1942 годах и вплоть до ноября 1943 года президент Рузвельт не раз уступал натиску Черчилля, в результате чего высадка в Нормандии оттягивалась, а неоднократные обещания западных союзников открыть второй фронт все вновь и вновь нарушались. Однако рузвельтовская концепция распространения сотрудничества с Советским Союзом и на послевоенный период в принципе не исключала и более ранних сроков высадки. В конечном счете в Тегеране Рузвельт счел нужным определить окончательную дату открытия второго фронта, что и было сделано вопреки противодействию Черчилля.

Премьер-министр Англии оказался в изоляции и при обсуждении вопроса о судьбе Польши. Глава американской делегации [301] оставалась не менее хвастливой. Растущее беспокойство в нацистской верхушке было, однако, заметно по речам фюрера, становившимся все более истеричными.

Работа наша начиналась в десять утра и заканчивалась поздно ночью, в зависимости от того, когда уезжал домой В. М. Молотов. Обеденный перерыв обычно был с пяти до семи вечера, но кто-то из нас по очереди оставался постоянно на месте, поскольку всегда могло возникнуть что-то непредвиденное.

Я по-прежнему вел американскую референтуру и потому больше всего имел дело с С. К. Царапкиным, который в то время занимал в Наркоминделе пост заведующего отделом США. В. Н. Павлов, как и раньше, следил за отношениями с Англией. А поскольку первый заместитель наркома А. Я. Вышинский курировал, наряду с другими, также отделы США и Великобритании, поступавшие от него к наркому бумаги, касающиеся американских и английских дел, обычно проходили через наши руки, и мы обязаны были заботиться о том, чтобы они были надлежащим образом оформлены, снабжены необходимыми справками и другой документацией, которая могла понадобиться В. М. Молотову при решении вопроса или при докладе И. В. Сталину, что обычно делалось, когда речь шла о наиболее важных вопросах. Впрочем, глава Советского правительства уделял в то время первостепенное внимание отношениям с Соединенными Штатами и Великобританией и ему направлялись для сведения экземпляры всех сколько-нибудь существенных документов, касавшихся этих стран.

Обычно пересылавшиеся на визу И. В. Сталину бумаги, прошедшие через наркома иностранных дел, возвращались без каких-либо пометок. Лишь в верхнем левом углу стояли знакомые инициалы, выведенные синим карандашом. Но бывало и так, что в тексте оказывались поправки, замечания, а то и вовсе наискосок, поверх машинописных строчек давалось указание, как следует пересоставить данный документ.

Наши функции в секретариате наркома заключались в том, чтобы срочно переводить на русский язык послания президента США и премьер-министра Великобритании, поступавшие на имя И. В. Сталина, равно как и другие письма, документы, ноты и памятные записки, адресованные лично наркому иностранных дел посольствами США и Англии. Иногда эти документы уже были снабжены русским текстом, сделанным в посольствах, но чаще всего приходили в английском варианте. Во всех случаях мы тут же делали свой перевод и рассылали адресатам поступившую корреспонденцию. Ответы от советских руководителей шли на русском языке, но в отдельных особенно ответственных или срочных случаях мы делали неофициальный перевод, который прилагался для удобства послов союзных держав.

Порой послания приходили с небольшим сопроводительным письмом соответствующего посла. От посла США Аверелла Гарримана [304] такие письма поступали на обычном посольском бланке, напечатанные на машинке. Но британский посол — несколько старомодный дипломат сэр Арчибальд Кларк Керр, впоследствии лорд Инверчепел, — писал их от руки на голубой бумаге с водяными знаками гусиным пером, и Павлову стоило немало труда расшифровывать подобные рукописи.

Помимо того, мы переводили беседы наркома с послами и другими высокопоставленными иностранными посетителями и выполняли функции переводчиков главы Советского правительства, причем когда речь шла о встречах с англичанами, то обычно вызывали Павлова, а когда приходили американцы — меня. Мы также вели протокольные записи и составляли проекты телеграмм о существе бесед для советских послов в Лондоне и Вашингтоне. Иногда нарком посылал нас с тем или иным поручением в соответствующие посольства.

Вскоре после возвращения из Тегерана мне пришлось посетить посла Гарримана с несколько необычной миссией.

Рузвельту очень понравилась фарфоровая скульптура на тему русских сказок, которую Сталин преподнес Черчиллю в иранской столице, когда там отмечался день рождения британского премьера. Видимо, еще тогда Сталин решил подарить нечто похожее и президенту. Вернувшись в Москву он поручил В. С. Кеменову, председателю ВОКСа и знатоку изобразительных искусств, отобрать подходящие работы, которые были показаны Сталину в Кремле. Выбор пал на довольно крупную скульптурную группу. Яркие тона цветного фарфора напоминали работы палехских мастеров. Сталин велел приготовить также свой знаменитый фотопортрет с трубкой, сделав на нем дарственную надпись: «Моему боевому другу — президенту США Рузвельту». Все это — скульптуру и портрет — я должен был передать послу Гарриману для отправки в Вашингтон.

Предварительно созвонившись, я в назначенный час прибыл в резиденцию посла «Спасо-хауз» в районе Арбата. Скульптура, упакованная в картонный ящик, покоилась на заднем сиденье просторного «ЗИС-101». Мы с шофером бережно извлекли ее и внесли в гостиную особняка. Привратник, открывший дверь, следовал за нами с портретом, завернутым в плотную коричневую бумагу. Вскоре ко мне спустился Гарриман. Он пожелал осмотреть подарки, и мы с ним распаковали коробку. Посол был восхищен скульптурой и предложил отметить это событие. Тут же появился с подносом лакей-китаец, приготовил виски со льдом, и мы уселись в мягкие кресла у низенького столика в полукруглой части зала, выходившей на заснеженную лужайку. Гарриман, рассматривая портрет (я тут же перевел ему дарственную [305] надпись), сказал, что президент будет в восторге от этих подарков. Он попросил передать маршалу Сталину сердечную признательность за это проявление дружеских чувств и за столь великодушный отклик на оценку, данную президентом в Тегеране подаркам, преподнесенным там Черчиллю.

Затем Гарриман стал говорить о том, какое большое значение он придает недавней личной встрече маршала Сталина и президента Рузвельта.

— Я уверен, — заявил он, — что решения, принятые в Тегеране, будут не только способствовать успешному ходу военных действий, но и положительно скажутся на послевоенном сотрудничестве между нашими странами.

Вскоре от Рузвельта поступила краткая телеграмма, в которой он благодарил И. В. Сталина за подарки. Одновременно президент США прислал главе Советского правительства свой портрет в тонкой металлической рамке с. дарственной надписью.

Несомненно, Гарриман сыграл важную роль в развитии советско-американских отношений, причем не только в годы войны, но и в послевоенный период. Он неизменно выступал за нормализацию и укрепление связей между нашими странами. Те, кто его знает у нас в стране, всегда отдавали ему должное. Такая же репутация у Гарримана и в Соединенных Штатах. Вместе с тем, говоря о Гарримане как о последовательном приверженце мирного советско-американского диалога, не следует упускать из виду, что он — убежденный сторонник американского образа жизни и капиталистического строя, не скрывающий своей антипатии к социализму. Ведь сам он — выходец из богатейшей семьи, всегда преуспевающий и приумножавший свое состояние бизнесмен. Он выступал и выступает за развитие нормальных отношений с Советским Союзом постольку, поскольку считает, что такой курс — в интересах его собственной страны. Но при этом он всегда рассматривал «службу стране», то есть-правящей элите США, к которой он и сам относится, как общественный долг, который следует выполнять во всех случаях.

В недавно выпущенной им книге «Специальный посол к Черчиллю и Сталину. 1941 — 1946» в главе «Как что-то значить и кем-то стать» Гарриман вспоминает такой эпизод. Будучи сначала республиканцем, он в 1928 году перешел к демократам. После того как в 1933 году, в разгар небывалого экономического кризиса, Франклин Рузвельт стал президентом, Гарриман проявил интерес к «новому курсу» и начал активно его поддерживать. «Как правило, деятели Уолл-стрита, — пишет Гарриман, принадлежавший, впрочем, к этой же касте, — полностью отрицали почти все, что намеревался сделать Рузвельт, и даже не дали бы себе труда отправиться в Вашингтон, чтобы проконсультироваться с правительством относительно мер по восстановлению экономики. Я не мог понять их позиции: ведь страна находилась в ужасном положении». Из-за этого коллеги-бизнесмены [306] подвергли его остракизму. «Когда я шел по Уолл-Стриту, — признает Гарриман, — люди, которых я знал всю свою жизнь, переходили на другую сторону улицы, чтобы не пришлось пожимать мне руку».

Не менее характерен и другой случай. В 1946 году Гарриман занимал пост посла США в Великобритании. В то время в Вашингтоне при правительстве Трумэна уже наметился отход от политики сотрудничества с Советским Союзом и курс на «холодную войну». Против такой тенденции публично выступил министр торговли Генри Уоллес, который в прошлом, при Рузвельте, был вице-президентом США. Трумэн уволил Уоллеса в отставку и тут же позвонил Гарриману в Лондон, предложив ему занять только что освободившееся министерское кресло. Как отмечает сам. Гарриман, он «был рад» принять предложение Трумэна. Это весьма показательно для политической концепции Гарримана: хотя не всегда и не во всем соглашаясь с теми или иными конкретными мероприятиями вашингтонской администрации, он не отмежевывался от нее, пока демократы владели Белым домом.

В последующем мне довелось многократно встречаться с Авереллом Гарриманом. Всякий раз, приезжая в Вашингтон, я приходил для интересной и полезной беседы в расположенный в Джорджтауне особняк из красного кирпича с высокой белоснежной входной дверью, сверкающей бронзовыми ручками. Это вашингтонская резиденция маститого дипломата. Особняк окружен тенистым парком, спускающимся к плавательному бассейну террасами. Мы не раз сидели с ним в плетеных креслах на зеленой лужайке, окаймляющей бассейн, беседуя и о далеком прошлом, и о современных проблемах, и о перспективах на будущее. Свою принципиальную позицию в вопросе о советско-американских отношениях Гарриман излагает следующим образом:

«Оглядываясь на мой почти пятидесятилетний опыт ведения дел с Советским Союзом, я нахожу, что мои основные суждения мало изменились, хотя обстановка претерпела радикальные перемены. Я продолжаю придерживаться мнения, как и в 1945 году, что в идеологической сфере нет перспектив компромисса между Кремлем и нами. Однако мы должны найти пути к урегулированию как можно большего числа конфликтных ситуаций, чтобы жить вместе на этой маленькой планете без войны...»

Мне представлялось важным сделать это небольшое отступление, поскольку оно, как мне кажется, поможет читателю лучше уяснить роль Гарримана в те годы, о которых идет речь в данной книге. Убеждения Гарримана как защитника интересов своего класса, господствующей в Соединенных Штатах общественной формации и интересов страны, как он их понимал, нельзя не учитывать, знакомясь с его практическими действиями, его оценками конкретных ситуаций важнейших событий второй мировой войны. [307]

Вместе с тем свидетельства Гарримана как непосредственного участника многих исторических событий представляют большой интерес, особенно в той части, которая касается советско-американских отношений. Гарриман проявлял интерес к нашей стране на протяжении многих лет. Впервые он попалена русскую землю еще восьмилетним мальчиком во время одного из больших путешествий, в которое родители взяли его с собой. Семья Гарриманов высадилась тогда ненадолго на западном берегу Берингова пролива. Когда впоследствии Гарриман рассказал в Кремле об этом приключении, добавив, что ни у кого из них не было визы, Сталин заметил:

— Теперь бы Вам это не удалось...

После Октябрьской революции Гарриман решил завязать деловые связи с Советской Россией. В период нэпа его семья получила концессию «Грузинский марганец» в Чиатуре, и Гарриман неоднократно бывал в Москве и на Кавказе по делам своей концессии, встречался со многими советскими руководителями.

Не лишена интереса оценка, которую в своей последней книге дает Гарриман И. В. Сталину как государственному деятелю и дипломату. Не упуская, разумеется, случая подчеркнуть известные отрицательные стороны его характера, Гарриман вместе с тем признает его «глубокие знания, фантастическую способность вникать в детали, живость ума и поразительно тонкое понимание человеческого характера... Я нашел, что он лучше информирован, чем Рузвельт, более реалистичен, чем Черчилль, и в определенном смысле наиболее эффективный из военных лидеров».

Уже в декабре 1943 года союзники предприняли некоторые практические шаги по претворению в жизнь тегеранских решений.

7 декабря Аверелл Гарриман посетил В. М. Молотова, чтобы передать срочное послание президента Рузвельта. Гарримана сопровождал Ч. Болен в качестве переводчика, а я выполнял ту же функцию с советской стороны. Телеграмма президента была краткой, но содержала важное сообщение. В ней говорилось, что «решено немедленно назначить генерала Эйзенхауэра командующим операциями по форсированию Канала».

Послу хотелось поскорее узнать реакцию Сталина, тем более что у американцев сложилось впечатление, что в Москве отдавали предпочтение генералу Маршаллу, которого Сталин знал лично. Когда Молотов ознакомился с содержанием телеграммы, Гарриман спросил:

— Как скоро можно рассчитывать на получение мнения маршала Сталина по этому поводу? [308]

— Я сейчас же ему позвоню, — с готовностью ответил Молотов.

Он встал из-за длинного стола, за которым все мы сидели, подошел к телефонному столику, немного постоял перед зеленым аппаратом, непосредственно связанным с кабинетом Сталина, набрал номер.

— Н... н... не оторвал? — он заикался больше обычного, когда бывал взволнован, а разговор со Сталиным всегда вызывал эмоции, хотя оба они близко знали друг друга не один десяток лет. — Господин Гарриман сейчас у меня, он доставил адресованное Вам послание президента. Командующим операциями по высадке в Северной Франции назначен генерал Эйзенхауэр...

Он плотно прижал трубку, слушая Сталина.

— Ясно, — сказал Молотов, подождал, пока на другом конце провода щелкнул рычаг и, осторожно положив трубку, вернулся к длинному столу.

— Маршал Сталин, — обратился он к американскому послу, — удовлетворен этим решением. Он считает Эйзенхауэра опытным генералом, особенно хорошо знающим вопросы управления крупными силами при десантных операциях.

Гарриман остался доволен. Ему вообще, видимо, было приятно сообщить о назначении командующего, что после неоднократных оттяжек в прошлом подтверждало, наконец, серьезность намерений западных союзников в отношении открытия второго фронта.

Когда этот вопрос обсуждался в Тегеране и представители Англии и США уверяли, что подготовка к высадке идет полным ходом, Сталин неожиданно спросил, назначен ли уже командующий этой операцией. Оказалось, что не назначен.

7 декабря в Кремле было получено еще одно секретное послание, подписанное Рузвельтом и Черчиллем. Оно касалось ряда мер, связанных с подготовкой англо-американской операции в Западной Европе, а также других операций против гитлеровской Германии. В целях дезорганизации германской военной, экономической и промышленной системы, говорилось в послании, уничтожения германских военно-воздушных сил и подготовки к операции по форсированию Ла-Манша наибольший стратегический приоритет будет предоставлен бомбардировочному наступлению против Германии. В послании указывалось далее, что в соответствии с тегеранской договоренностью размеры операций, планируемых в Бенгальском заливе на март, были сокращены, чтобы дать возможность усилить десантные средства для операций в Северной Франции. Сообщалось также о намерении расширить производство десантных средств в Соединенных Штатах Америки и Великобритании с тем, чтобы усилить предстоящую операцию.

С советской стороны была выражена благодарность за эту информацию. И. В. Сталин написал Рузвельту, что он приветствует [309] назначение генерала Эйзенхауэра и желает ему «успеха в деле подготовки и осуществления предстоящих решающих операций».

Итак, западные союзники наконец-то взялись всерьез за подготовку вторжения в Северную Францию.

Что касается Советского Союза, то он продолжал вносить свой вклад в реализацию тегеранских решений практическими делами на фронте. Несмотря на ожесточенное сопротивление гитлеровцев, советские войска неуклонно продвигались на запад, очищая от захватчиков все новые территории и неотвратимо приближаясь к государственной границе нашей Родины. Особенно успешно шли операции на Украине и на северо-западных участках фронта.

Победы Красной Армии находили признание западных союзников. В совместном послании главе Советского правительства от 18 апреля 1944 г. Рузвельт и Черчилль отмечали: «Со времени Тегерана ваши армии одержали ряд замечательных побед для общего дела. Даже в тот месяц, когда Вы думали, что они не будут действовать активно, они одержали эти великие победы. Мы шлем Вам наши самые лучшие пожелания и верим, что ваши и наши армии, действуя единодушно в соответствии с нашим тегеранским соглашением, сокрушат гитлеровцев». В этом же послании руководители США и Англии сообщали, что согласно тегеранской договоренности «переправа через море» произойдет в условленное время и будет предпринята «максимальными силами». Одновременно намечалось «наступление максимальными силами на материке Италии».

На это сообщение глава Советского правительства ответил 22 апреля телеграммой, направленной одновременно в Вашингтон и Лондон. В ней говорилось: «Советское Правительство удовлетворено Вашим сообщением, что в соответствии с тегеранским соглашением переправа через море произойдет в намеченный срок... и что Вы будете действовать максимальными силами. Выражаю уверенность в успехе намеченной операции. Я надеюсь также на успешность предпринимаемой Вами операции в Италии.

Как мы договорились в Тегеране, Красная Армия предпримет к тому же сроку свое новое наступление, чтобы оказать максимальную поддержку англо-американским операциям».

Таким образом, выполнению тегеранских решений был дан неплохой старт. Но имели место и серьезные трудности, вызванные в немалой степени закулисными маневрами лондонских политиков. Британский премьер, нехотя согласившись с тегеранскими решениями, в последовавшие за встречей «большой тройки» месяцы не переставал интриговать, пытаясь затруднить реализацию достигнутых договоренностей, а то и вообще уклониться от их выполнения. Даже по такому кардинальному вопросу, как дата открытия второго фронта, по которому, казалось 310

бы, западные союзники полностью исчерпали все предлоги для оттяжек, Черчилль, покинув Тегеран, не постеснялся затеять сомнительную возню.

Поиск по сайту: