ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. КЛЭР: Сегодня мне исполнился двадцать один год

24 МАЯ 1992 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(КЛЭР 21, ГЕНРИ 28)

КЛЭР: Сегодня мне исполнился двадцать один год. Прекрасный летний вечер. Я в комнате Генри, в его постели, читаю «Лунный камень». Генри готовит ужин в крохотной кухоньке. Надеваю его купальный халат, иду в ванную и слышу, как он ругает миксер. Я наслаждаюсь одиночеством, мою голову, все зеркала запотевают. Подумываю о том, чтобы постричься. Как было бы здорово быстренько вымыть волосы, быстренько провести по ним щеткой, и – раз! – все в порядке, я готова к выходу. Я вздыхаю. Генри любит мои волосы, как будто они живые, как будто у них есть душа, как будто они могут любить его в ответ. Я знаю, что он любит их как часть меня, но я также знаю, что он ужасно расстроится, если я их отрежу. И мне тоже будет грустно… С другой стороны, требуется столько усилий, что иногда мне хочется снять их, как парик, и отложить в сторону, пока я буду наслаждаться жизнью. Тщательно расчесываюсь, распутываю узлы. Когда волосы мокрые, они такие тяжелые. Кожа на голове болит от тяжести. Оставляю дверь в ванной открытой, чтобы пар вышел. Генри напевает что-то из «Кармины Бураны»; песня звучит дико и мимо нот. Я появляюсь из ванной, когда он накрывает на стол.

– Ты как раз вовремя. Ужин готов.

– Сейчас, только оденусь.

– Ты и так ужасно хороша. Правда.

Генри обходит стол, распахивает на мне халат и слегка пробегает пальцами по моей груди.

– М-м-м. Ужин, кажется, остынет.

– Ужин и так холодный. В смысле, так и было задумано.

– А… Ладно, давай есть. – Внезапно накатывают раздражение и усталость.

– Хорошо.

Генри отпускает меня без лишних вопросов. Продолжает раскладывать столовые приборы. Я смотрю на него какое-то время, потом собираю по всей комнате свою одежду на полу и одеваюсь. Сажусь за стол; Генри приносит две тарелки супа, светлого и густого.

– «Вишисуаз». Это рецепт моей бабушки.

Пробую. Суп – просто восторг, маслянистый и холодный. На второе у нас лосось с длинными кусочками спаржи в оливковом масле и маринаде из розмарина. Я открываю рот, чтобы сказать, как мне нравятся блюда, и вместо этого говорю:

– Генри… а другие люди столько же занимаются сексом, сколько и мы?

– В основном, – подумав, отвечает Генри, – думаю, нет. Наверное, только те, кто слишком долго знали друг друга и до сих пор не могут поверить в свою удачу. А что, слишком много?

– Не знаю. Может быть, – отвечаю я, глядя в тарелку.

Просто поверить не могу, что говорю это; всю свою юность я провела, умоляя Генри сделать это, и теперь говорю, что мне слишком много. Генри сидит очень тихо.

– Клэр, извини. Я не думал… я просто не думал.

Я поднимаю на него глаза. Генри выглядит испуганным. Начинаю хохотать. Он улыбается, немного виновато, но в глазах пробегают искорки.

– Просто… знаешь, иногда я сидеть не могу.

– Ну… тогда просто скажи. Например: «Сегодня, дорогой, мы уже занимались этим двадцать три раза, и я лучше почитаю "Холодный дом"^[61]».

– И ты так просто отступишь и сдашься?

– Я ведь только что это сделал, так? Я был просто сама покорность.

– Да. Но тогда я буду чувствовать себя виноватой.

– Ну, тут я тебе помочь не могу, – смеется Генри. – Это же мое единственное желание. День за днем, неделю за неделей, я буду изнывать, жаждать поцелуя, увядать без минета, и через какое-то время ты выглянешь из-за книги и поймешь, что я просто скончаюсь у твоих ног, если ты немедленно меня не трахнешь, но я и слова не скажу. Может, только поскулю немного.

– Но… не знаю… иногда я уже ничего не могу, а ты кажешься… в порядке. Со мной что-то не так, что ли?

Генри наклоняется через стол и протягивает руки. Я кладу свои ладони в его.

– Клэр.

– Да?

– Может быть, нехорошо говорить об этом, но если ты позволишь, я скажу, что твоя выносливость в плане секса превосходит почти всех женщин, с которыми я встречался. Большинство женщин уже кричали бы «Мамочка!» и выключили автоответчик много месяцев назад. Мне нужно было догадаться… но, казалось, ты всегда была за. Но если тебе слишком много или не хочется, ты должна просто сказать, потому что в противном случае я буду слоняться около тебя, думая, что я раздражаю тебя своими подлыми домоганиями.

– Но сколько секса достаточно?

– Для меня? О боже. Мое представление об идеальной жизни – это если бы мы оставались в постели все время. Мы бы занимались любовью более или менее постоянно и вылезали бы из постели только чтобы пополнить провиант, ну свежей воды принести и фруктов, чтобы не загнуться, и еще ходили бы в ванную время от времени, помыться и побриться, чтобы потом нырнуть обратно в постель. Иногда могли бы менять постельное белье. И еще в кино ходить, чтобы пролежни не появились. И на пробежки. Потому что в любом случае мне придется бегать каждое утро.

Бег для Генри – это святое.

– Почему бег? Ведь ты и так столько упражняешься каждый день.

Внезапно он становится серьезным.

– Потому что довольно часто моя жизнь зависит от того, насколько я быстрее своих преследователей.

– Ну да. – Теперь моя очередь смущаться, потому что я уже знала это.– Но… как это сказать?.. Ты ведь больше не перемещаешься… то есть с тех пор, как я встретила тебя в настоящем, ты почти все время здесь. Так ведь?

– Ну, на Рождество, ты сама видела. И на День благодарения. Мы были в Мичигане, и я не хотел говорить тебе, потому что все было очень грустно.

– Ты видел аварию?

– Да, вообще-то. – Генри смотрит озадаченно. – Ты откуда знаешь?

– Несколько лет назад ты появился в Медоуларке в канун Рождества и рассказал мне. Ты был так расстроен.

– Да. Я помню, что огорчался, даже просто при виде даты в календаре, я думал: черт, еще одно Рождество надо пережить. К тому же на одно Рождество я еще и алкоголем отравился, меня отвезли в больницу и промыли желудок. Надеюсь, твое Рождество я тогда не испортил.

– Нет… Я была так счастлива тебя увидеть. И ты рассказывал что-то, что было очень важно для тебя, что-то очень личное, хотя ты ужасно старался не называть ни имен, ни мест. И все же это была твоя настоящая жизнь, и я отчаянно хотела узнать что-то, что помогло бы мне поверить, что ты настоящий, что ты не плод моего больного воображения. Поэтому я до тебя постоянно дотрагивалась. – Я смеюсь. – Никогда не думала, что я настолько усложняю тебе жизнь. В смысле, я делала все, что только могла вообразить, а ты был холоден как лед. Наверное, ты просто умирал.

– А что ты делала?

– А что на десерт?

Генри проворно поднимается и приносит десерт. Это мороженое манго с малиной. С одной стороны блюда торчит свеча, Генри поет «С днем рожденья тебя», и я смеюсь, потому что он жутко фальшивит. Загадываю желание и задуваю свечу. Мороженое просто восхитительное; я ужасно довольна и пытаюсь вспомнить какую-нибудь особенно вопиющую попытку его соблазнить.

– Ладно. Вот тебе самый ужасный случай. Мне было шестнадцать, и я ждала тебя однажды вечером. Было часов одиннадцать и новолуние, поэтому на поляне было довольно темно. Я сильно на тебя злилась, потому что ты относился ко мне как… к ребенку, или другу, или кому там еще… а мне безумно хотелось расстаться с девственностью. И вдруг мне пришло в голову, что если я спрячу твою одежду…

– О нет.

– Да. В общем, я перепрятала твои вещи… – Мне немного стыдно вспоминать об этом, но уже слишком поздно.

– Ну?

– Ну, ты появился, и я дразнила тебя, пока ты не вышел из себя.

– И?

– И ты набросился на меня и придавил, и где-то секунд тридцать мы оба думали: «Вот оно». В смысле, это не выглядело как изнасилование, потому что я была полностью за. Но потом у тебя на лице появилось такое выражение, и ты сказал: «Нет», поднялся и ушел. Ушел прямо через долину, к лесу, и я не видела тебя три недели.

– Ух ты. Не думал, что я такой благородный.

– Меня эта история до того расстроила, что следующие два года я изо всех сил старалась вести себя подобающим образом.

– Слава богу. Не могу представить, что мне пришлось бы так испытывать свою волю постоянно.

– Да, но тебе придется, и это так здорово. Долгое время я на самом деле думала, что не нравлюсь тебе. Конечно, если мы собираемся провести всю нашу жизнь в постели, думаю, тебе будет не очень трудно удержать свои страсти в моем прошлом.

– Ну, знаешь, я не шучу, мне действительно хочется много секса. Я понимаю, что это невозможно. Но я хотел сказать тебе, что теперь я совсем другой. Просто… я чувствую, что не могу без тебя. И думаю, именно это удерживает меня в настоящем. Физическая связь, такая, как у нас сейчас, делает меня другим человеком. – Генри поглаживает мою руку своими пальцами. Поднимает глаза. – У меня кое-что для тебя есть. Иди сюда и сядь.

Я встаю и иду за ним в гостиную. Он превращает кровать в диван, я опускаюсь на него. Солнце садится, и комната освещена розовым и оранжевым светом. Генри открывает ящик стола, лезет в картотечную папку и достает маленькую сатиновую коробочку. Садится немного в стороне от меня; наши колени соприкасаются. «Наверное, он слышит, как бьется мое сердце, – думаю я. – Неужели это случилось?» Генри берет мои руки и серьезно смотрит мне в глаза. «Я ждала этого так долго, и вот этот момент настал, и мне так страшно».

– Клэр?

– Да? – Голос у меня тихий и напуганный.

– Ты знаешь, что я люблю тебя. Ты выйдешь за меня замуж?

– Да… Генри. – У меня появляется потрясающее чувство déjà vu. – Но знаешь, ведь это уже случилось.

31 МАЯ 1992 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(КЛЭР 21, ГЕНРИ 28)

КЛЭР: Мы с Генри стоим в вестибюле дома, в котором он вырос. Мы уже немного опоздали, но не торопимся, просто стоим. Генри облокотился на почтовые ящики и медленно дышит с закрытыми глазами.

– Не волнуйся, – говорю я. – Ничего хуже, чем встреча с моей мамой, быть не может.

– Твои родители были очень добры ко мне.

– Но мама… непредсказуема.

– Мой отец – тоже.

Генри вставляет ключ в замочную скважину, мы проходим вверх, Генри стучит в дверь. Она немедленно распахивается, и на пороге стоит крошечная пожилая кореянка – Кимми. На ней синее шелковое платье и ярко-красная помада, брови подведены немного неровно. Волосы цвета соли с перцем, заплетены в косы и закручены в кольца над ушами. По какой-то причине она напоминает мне Рут Гордон^[62]. Она подходит к моему плечу, откидывает назад голову и говорит:

– О Генри! Какая она красивая!!! Я чувствую, что краснею.

Генри говорит:

– Кимми, где твои хорошие манеры?

– Добрый день, мисс Клэр Эбшир! – смеется она.

– Добрый день, миссис Ким, – отвечаю я, и мы улыбаемся друг другу.

– О, называй меня просто Кимми, все зовут меня Кимми.

Я киваю и иду за ней в гостиную, где в кресле сидит отец Генри.

Он ничего не говорит, просто смотрит на меня. Отец Генри худой, высокий, угловатый и уставший. Он не очень похож на Генри, У него короткие седые волосы, темные глаза, длинный нос и тонкие губы с немного опущенными уголками. Он сидит в кресле сгорбившись, я вижу его руки, длинные элегантные руки, которые лежат на коленях, как свернувшаяся клубком кошка.

– Папа, это Клэр Эбшир, – говорит Генри. – Клэр, это мой отец, Ричард Детамбль.

Мистер Детамбль медленно протягивает руку, я делаю шаг вперед и пожимаю ее. Рука холодная как лед.

– Добрый день, мистер Детамбль. Очень рада познакомиться с вами.

– Правда? Генри, наверное, немного обо мне рассказывал. – Голос у него хриплый и саркастический. – Мне придется соответствовать вашему оптимизму. Присаживайтесь рядом. Кимми, принесешь нам немного выпить?

– Я как раз собиралась спросить… Клэр, что ты будешь? Я приготовила «сангрию», ты ее любишь? Генри, а ты как? «Сангрию»? Хорошо. Ричард, тебе пиво?

На секунду все замирают. Потом мистер Детамбль отвечает:

– Нет, Кимми. Думаю, мне просто чай. Приготовь, будь добра. – Кимми улыбается и исчезает на кухне, а мистер Детамбль поворачивается ко мне и говорит: – Я немного простыл. Принял какого-то порошка от простуды, но, боюсь, с него мне захочется спать.

Генри сидит на диване и смотрит на нас. Вся мебель в комнате белая и выглядит так, как будто ее купили на распродаже году где-то в сорок пятом. Обивка защищена прозрачным целлофаном, на белом ковре виниловые дорожки. Еще камин, который выглядит так, как будто им никогда не пользовались; над ним – прекрасная картина чернилами: бамбук в ветреную погоду.

– Какая прекрасная картина, – говорю я, потому что остальные молчат.

– Вам понравилось? – Мистер Детамбль выглядит польщенным. – Мы с Аннетой привезли ее из Японии в шестьдесят втором. Купили ее в Киото, но вообще она из Китая. Мы думали, что Кимми и Донгу она понравится. Это копия семнадцатого века, с еще более старой картины.

– Расскажи Клэр стихотворение, – говорит Генри.

– Да. Стихотворение звучит примерно так: «Бамбук неразумен, хотя его мысли кружат в облаках. Стоит на одинокой горе, тихий, исполненный достоинства, он олицетворяет волю джентльмена. Нарисовано и написано с легким сердцем, By Чен».

– Как прекрасно, – говорю я.

Появляется Кимми с подносом напитков, мы с Генри берем по бокалу сангрии, а мистер Детамбль аккуратно берет чай двумя руками; чашка звенит о блюдечко, когда он ставит их перед собой. Кимми садится в маленькое кресло у камина и потягивает сангрию. Я пробую и понимаю, что напиток очень крепкий. Генри бросает на меня взгляд и поднимает брови.

– Тебе нравятся сады, Клэр? – спрашивает Кимми.

– О да. Моя мама увлекается садоводством.

– Тебе нужно пойти посмотреть на наш садик. У меня сейчас все пионы цветут, и мы обязательно покажем тебе реку.

– Звучит заманчиво.

Все выходят в сад. Я восхищаюсь зрелищем реки Чикаго, мирно текущей у подножия шаткой лестницы; любуюсь пионами.

– А какой сад у твоей мамы? – спрашивает Кимми. – Она розы выращивает? – У Кимми есть крошечный, но ухоженный розарий, там все гибридные чайные розы, насколько я понимаю.

– У нее тоже есть розарий. Вообще-то, мама обожает ирисы.

– О! У меня ирисы тоже есть. Они вон там.– Кимми указывает на заросли ирисов. – Их пора рассадить, твоей маме не нужны?

– Не знаю. Я спрошу у нее.– У мамы больше двух сотен разных ирисов. Я замечаю, что Генри улыбается за спиной Кимми, и хмурюсь. – Я спрошу, может, она вам своих ирисов даст; у нее есть некоторые виды, которые она сама вырастила, и она любит раздавать их друзьям.

– Твоя мама выращивает ирисы? – спрашивает мистер Детамбль.

– Ага. И еще тюльпаны, но ирисы – ее любимые.

– Она профессиональный садовод?

– Нет, просто любитель. У нее есть садовник, который делает основную работу, и еще несколько человек приходят время от времени постричь газон или сорняки прополоть, например.

– Наверное, у вас большой сад, – замечает Кимми. Она ведет нас обратно в дом. В кухне как раз звенит таймер.

– Отлично,– говорит Кимми.– Время обеда.

Я спрашиваю, нужно ли помочь, но Кимми дружелюбно отмахивается. Я сажусь напротив Генри. Его отец садится по правую сторону от меня, а место Кимми – по левую. Замечаю, что на мистере Детамбле свитер, хотя довольно тепло. У Кимми очень красивый фарфор, разрисованный колибри. Перед каждым на столе стоит запотевший стакан с холодной водой. Кимми наливает нам белого вина. Она немного замешкалась у бокала отца Генри, но он качает головой, и она не наливает ему. Приносит салаты и садится. Мистер Детамбль поднимает свой стакан с водой.

– За счастливую пару, – говорит он.

– За счастливую пару, – отвечает Кимми, мы чокаемся и пьем. – Итак, Клэр, Генри сказал, что ты художница. А чем ты занимаешься?

– Бумагой. Скульптурами из бумаги.

– О! Покажешь как-нибудь, потому что я такого не представляю. Это как оригами?

– Нет, не совсем.

– Они как те немецкие художники, которых мы видели в Институте искусств,– вмешивается Генри. – Ну, Ансельм Кайфер. Большие, темные, пугающие скульптуры из бумаги.

– Зачем такой милой девушке заниматься такими ужасными вещами? – озадаченно спрашивает Кимми.

– Это искусство, Кимми, – смеется Генри. – К тому же это красиво.

– Я использую много цветов,– говорю я Кимми. – Если вы дадите мне сушеные розы, я прикреплю их на композицию, которой занимаюсь сейчас.

– Хорошо, – говорит она. – А над чем ты работаешь?

– Это огромная ворона из роз, волос и волокон лилейника.

– Ух ты. А почему ворона? Вороны предвещают неудачу.

– Разве? Мне кажется, они прекрасны. Мистер Детамбль поднимает одну бровь и на мгновение выглядит совершенно как Генри.

– У вас оригинальное представление о красоте, – говорит он.

Кимми поднимается и убирает наши пустые тарелки, приносит тарелку с зелеными бобами и пышущую жаром «жареную утку под розовым соусом с малиной и перцем». Просто волшебно. Я понимаю, где Генри научился готовить.

– Ну, как вам? – спрашивает Кимми.

– Великолепно, – отвечает мистер Детамбль, и я присоединяюсь к похвалам.

– Может, немного поменьше сахара? – спрашивает Генри.

– Да, думаю, так и надо, – отвечает Кимми.

– Ну просто на удивление нежно, – добавляет Генри, и Кимми улыбается.

Я протягиваю руку за бокалом вина. Мистер Детамбль кивает мне и говорит:

– Кольцо Аннеты тебе очень идет.

– Оно прекрасно. Спасибо, что позволили мне его носить.

– Это кольцо хранит много историй, так же как и свадебная лента, которая к нему прилагается. Кольцо было изготовлено в Париже в тысяча восемьсот двадцать третьем году для моей прапрапрабабушки Джоан. Оно приехало из Америки в тысяча девятьсот двадцатом с моей бабушкой Иветтой и лежало в ящике с тысяча девятьсот шестьдесят девятого, когда умерла Аннета. Приятно видеть, что оно наконец снова увидело свет.

Я смотрю на кольцо и думаю: «Оно было на маме Генри, когда она погибла». Бросаю взгляд на Генри, который, кажется, думает о том же, и на мистера Детамбля, который ест утку.

– Расскажите мне об Аннете, – прошу я мистера Детамбля.

Он откладывает вилку и ставит локти на стол, прикладывая ладони ко лбу. Смотрит на меня из-под ладоней.

– Ну, уверен, Генри тебе уже кое-что рассказал.

– Да, немного. Я выросла, слушая ее пластинки; мои родители – ее большие поклонники.

– А, – улыбается мистер Детамбль, – ну тогда ты знаешь, что у Аннеты был самый восхитительный голос… богатый и чистый, такой голос, такой диапазон… Она могла излить свою душу в голосе, и, слушая ее, я чувствовал, что состою не только из атомов… Она действительно слышала, понимала структуру и могла точно сказать, что именно в этом музыкальном произведении заставляет его звучать так… Она была очень эмоциональным человеком, моя Аннета. И она заражала этим других. После того как она умерла, я не думал, что смогу снова чувствовать что-либо.

Он останавливается. Я не могу смотреть на него, перевожу взгляд на Генри. А он смотрит на отца с такой непередаваемой грустью, что я опускаю глаза.

– Но вы спросили об Аннете, а не обо мне, – продолжает мистер Детамбль. – Она была доброй и великолепной художницей; такое сочетание встретишь нечасто. Аннета делала людей счастливыми; и сама была счастлива. Она любила жизнь. Я только два раза видел, как она плачет: первый раз, когда я подарил ей это кольцо, и второй – когда родился Генри.

Опять пауза. Наконец я говорю:

– Вам очень повезло.

Он улыбается, все еще закрыв руками лицо.

– Ну, и да и нет. Сначала у нас было все, о чем только можно мечтать, и потом в одно мгновение ее разметало по той магистрали.

Генри морщится.

– Но разве вы не думаете, – настаиваю я, – что лучше недолго быть невероятно счастливым, даже если потом это теряешь, чем жить долго и не испытать подобного?

Мистер Детамбль молчит. Убирает руки от лица и смотрит на меня:

– Я сам часто об этом думал. Вы верите в это? Я размышляю о своем детстве, обо всех ожиданиях, вопросах, радости оттого, что вижу Генри, который идет по долине и которого я не видела недели, месяцы, и думаю, каково это было – не видеть его два года и потом вдруг встретить в читальном зале библиотеки в Ньюберри. Вспоминаю радость от того, что могу до него дотронуться, восторг, потому что знаю, где он, знаю, что он меня любит.

– Да, – отвечаю я. – Я верю. Встречаюсь взглядом с Генри и улыбаюсь ему.

– Генри сделал правильный выбор, – кивает мистер Детамбль.

Кимми уходит, чтобы принести кофе, и пока она на кухне, мистер Детамбль продолжает:

– Он не способен принести человеку покой. Вообще-то, во многом он противоположен своей матери: ненадежный, изменчивый и на самом деле не особенно заботится о ком-то, кроме себя. Скажите, Клэр, почему такая очаровательная девушка, как вы, хотите быть его женой?

Кажется, все в комнате затаило дыхание. Генри застыл и молчит. Я наклоняюсь над столом поближе к мистеру Детамблю и восторженно говорю, как будто он меня спросил, какое мороженое мне нравится:

– Потому что он очень, очень хорош в постели. Из кухни раздается взрыв хохота. Мистер Детамбль бросает взгляд на Генри, тот поднимает брови и улыбается; и даже Детамбль наконец улыбается и говорит:

– Touché ^[63] , дорогая.

Потом, после того как мы выпили кофе и съели восхитительный миндальный пирог Кимми, после того как Кимми показала мне фотографии: маленький Генри, потом чуть подросший, выпускник колледжа (к величайшему смущению Генри); после того как Кимми вытащила из меня побольше сведений о моей семье («Сколько комнат? Так много! Эй, приятель, ты почему не сказал мне, что она красивая и богатая?»), все подошли к входной двери, я благодарю Кимми за обед, и она желает спокойной ночи мистеру Детамблю.

– Было приятно познакомиться, Клэр, – говорит он. – Но ты должна называть меня Ричардом.

– Спасибо… Ричард.

Он жмет мне руку, и на секунду, всего на одну секунду я вижу его таким, каким видела его Аннета много лет назад, – и потом это исчезает, он неловко кивает Генри, тот целует Кимми, и мы выходим в летний вечер. Кажется, что с того момента, когда мы зашли внутрь, прошли годы.

– Уф-ф, – говорит Генри. – Я умер тысячу раз, кошмар.

– Я справилась?

– Справилась? Ты была великолепна! Ты ему понравилась!

Мы идем по улице, держась за руки. В конце квартала детская площадка, я бегу к качелям и сажусь, Генри садится на качели напротив, и мы раскачиваемся сильнее и сильнее, пролетаем друг мимо друга, иногда в унисон, иногда проносимся так быстро, что, кажется, сейчас столкнемся, и мы смеемся, смеемся, и нет грусти, и нет утрат, и смерти, и расставания: прямо сейчас мы здесь, и ничто не может помешать нашему восторгу или украсть радость этого идеального момента.

10 ИЮНЯ 1992 ГОДА, СРЕДА
(КЛЭР 21)

КЛЭР: Я сижу одна за крошечным столиком у окна кафе «Переголиси», почтенной маленькой крысиной норы с прекрасным кофе. Предполагается, что я работаю над курсовой по «Алисе в Стране чудес», курс истории гротеска, который сдаю этим летом; но вместо этого я мечтаю, лениво смотрю на людей, спешащих по Халстед-стрит в конце рабочего дня. Я нечасто захожу в «Город мальчиков». Мне кажется, что я сделаю больше, если буду где-то, где меня никто не будет искать. Генри исчез. Его нет дома и сегодня не было на работе. Пытаюсь не беспокоиться о нем. Пытаюсь развить в себе безразличное и беззаботное отношение. Генри сам позаботится о себе. Если я не знаю, где он, это не означает, что с ним что-то случилось. Кто знает? Может, он со мной.

Кто-то стоит на другой стороне улицы и машет мне рукой. Прищуриваюсь и понимаю, что это та самая женщина с короткими черными волосами, которая была с Ингрид тогда в «Арагоне». Селия. Я машу в ответ, и она переходит через дорогу. Внезапно она оказывается перед моим носом. Она такая маленькая, одного роста со мной, хотя я сижу, а она стоит.

– Привет, Клэр, – говорит Селия. Голос медовый. Мне хочется завернуться в ее голос и уснуть.

– Привет, Селия. Присаживайся.

Она садится напротив меня, и я понимаю, что у нее очень короткие ноги: усевшись, она стала выглядеть как нормальный человек.

– Я слышала, что ты обручилась.

Я поднимаю руку и показываю ей кольцо. Подходит официант, и Селия заказывает турецкий кофе. Она смотрит на меня и коварно улыбается. Зубы у нее белые, длинные и кривые. Глаза большие, ресницы наполовину прикрывают глаза, как будто она засыпает. Косички высоко заколоты розовыми палочками для еды, которые сочетаются с ее блестящим розовым платьем.

– Ты или храбрая, или сумасшедшая, – говорит она.

– Все так говорят.

– Ну, теперь-то ты должна знать.

Я улыбаюсь, пожимаю плечами, делаю глоток кофе, который остыл и слишком сладкий.

– Ты знаешь, где сейчас Генри?

– Нет. А ты знаешь, где сейчас Ингрид?

– Ага. Она сидит за барной стойкой в Берлине, ждет меня.– Селия смотрит на часы.– Я опаздываю. – Свет от фонарей превращает ее загар сначала в синий, а потом в бордовый. Она выглядит как чарующая марсианка и улыбается мне. – Генри бежит по Бродвею голый с кучкой скинхедов на хвосте.

«О нет!»

Официант приносит кофе Селии, и я указываю на свою чашку. Он доливает кофе, я аккуратно насыпаю сахар и размешиваю. Селия ставит ложечку прямо в своей крошечной чашке турецкого кофе. Он черный и густой, как повидло. «Жили-были три сестрички… и жили они в колодце на самом дне… Так зачем же они поселились на дне колодца?.. Потому что там было повидло».

Селия ждет, пока я что-нибудь отвечу. «Размешивай сахар, пока думаешь, что сказать. Это растягивает время».

– Правда? – «О, гениально, Клэр».

– Кажется, ты не очень расстроена. Если бы мой мужчина бегал нагишом, я бы немного удивилась.

– Ну, Генри – не обыкновенный мужчина.

– Да ты что, сестренка? – смеется Селия. Что она знает? Что знает Ингрид? Селия наклоняется ко мне, потягивает кофе, широко открывает глаза, поднимает брови и сжимает губы. – Ты действительно выйдешь за него?

– Если не веришь, приходи на свадьбу, убедишься лично,– говорю я, не думая.

– На свадьбу? – качает головой Селия. – Ты же знаешь, я Генри не нравлюсь. Ничуть.

– Ну, кажется, ты тоже от него не в восторге.

– Сейчас нет, – ухмыляется Селия. – Он кинул мисс Ингрид Кармайкл, здорово кинул, и я теперь собираю кусочки. – Она снова бросает взгляд на часы. – Кстати об Ингрид. Я опаздываю на встречу. – Селия встает и говорит: – Хочешь, пойдем вместе.

– О нет, спасибо.

– Давай, детка. Вам с Ингрид следует познакомиться поближе. У вас столько общего. Устроим маленький девичник.

– В Берлине?

– Не в городе,– смеется Селия.– Это бар.

Смех у нее карамельный; кажется, он должен принадлежать более мощному телу. Я не хочу идти с ней, но…

– Не думаю, что это хорошая идея,– говорю я, глядя Селии в глаза.– Это подло.

Она смотрит в ответ, и я думаю о змеях, о кошках. «Едят ли кошки мошек?.. Едят ли мошки кошек?» Селия бросает взгляд на мою тетрадь.

– Это что, домашняя работа? А, ты ж у нас студентка! Так вот, послушай свою старшую сестренку Селию, которая лучше знает, что хорошо для маленьких школьниц… Эй, а тебе пить-то можно?

– Да, – гордо отвечаю я. – Уже три недели.

– Пойдем-пойдем-пойдем.– Селия наклоняется ко мне. От нее пахнет корицей. – Тебе нужно пожить своей жизнью, прежде чем станешь женушкой мистера библиотекаря. Пойдем, пойде-е-ем, Клэр. Не успеешь глазом моргнуть, окажешься по уши в библиотекарских детишках, вонючих памперсах и делении столбиком.

– Я правда не думаю…

– Тогда ничего не говори, просто пойдем.

Селия собирает мои книги и умудряется опрокинуть маленький молочник. Я начинаю вытирать лужицу, но Селия разворачивается и выходит из кафе с моими книгами. Я бегу за ней.

– Селия, не надо, мне нужно…

Для человека с короткими ногами и на шпильках она идет очень быстро.

– И не думай, не отдам, пока не пообещаешь пойти со мной.

– Ингрид это не понравится.

Мы идем нога в ногу, направляясь на юг по Халстед, к Белмонту. Я не хочу видеть Ингрид. Первый и последний раз, когда я ее видела, был на «Violent Femmes», и с меня было достаточно.

– Конечно, понравится. Ингрид очень тобой интересовалась.

Мы поворачиваем на Белмонт, проходим мимо тату-салонов, индийских ресторанов, магазинов кожаной одежды и магазина церковной утвари. Проходим под очередной вывеской, и вот он, «Берлин». Снаружи он выглядит не очень заманчиво; окна выкрашены в черный цвет, и я слышу, как внутри, в темноте, за тощим веснушчатым мальчишкой, который проверяет удостоверение личности у меня, а не у Селии, гремит диско. Парень дает нам билеты и приглашает в этот хаос.

Когда глаза привыкают к темноте, я понимаю, что в зале одни женщины. Женщины столпились у крошечной сцены, глядя, как стриптизерша важно вышагивает в блестящих джи-стрингах и колпачках на сосках. Женщины смеются и флиртуют в баре. Это «Ночь женщин». Селия тянет меня к столику. Ингрид сидит одна, перед ней высокий стакан небесно-голубой жидкости. Она поднимает глаза, и я понимаю, что она не очень рада видеть меня. Селия целует Ингрид и указывает мне на стул. Я по-прежнему стою.

– Привет, детка, – говорит Селия Ингрид.

– Ты шутишь, что ли? Зачем ты ее притащила? – Обе не обращают на меня внимания. Селия по-прежнему прижимает к себе мои книжки.

– Все в порядке, Ингрид. Она нормальная. Я решила, что ты захочешь получше познакомиться с ней, вот и все.

Селия вроде как извиняется, но даже я вижу, что ей в радость неловкое положение Ингрид.

– Зачем ты пришла? Посмеяться? – спрашивает меня Ингрид.

Она откидывается на своем стуле и задирает подбородок. Ингрид выглядит как блондинка-вампирша: черный вельветовый жакет, кровавая помада. Она восхитительна. Я чувствую себя деревенской школьницей. Протягиваю руку Селии, и она отдает мои книги.

– Я не хотела идти сюда. Сейчас уйду. Начинаю поворачиваться, но Ингрид выбрасывает вперед руку и хватает меня за кисть.

– Подожди…

Она дергает меня за левую руку, я теряю равновесие, книги падают. Я пытаюсь вырваться, а Ингрид говорит:

– Ты обручена?

И я понимаю, что она смотрит на кольцо Генри. Я молчу. Ингрид поворачивается к Селии:

– Ты знала, так? – Селия смотрит вниз и молчит. – Ты привела ее сюда, чтобы растоптать меня, сука!

Она говорит очень тихо. Я едва слышу через громкую музыку.

– Нет, Инг, я просто…

– Да пошла ты, Селия.– Ингрид встает. На секунду ее лицо оказывается очень близко к моему, и я представляю, как Генри целует эти красные губы. Ингрид смотрит на меня и говорит: – Передай Генри, чтобы шел к черту. Я его в гробу видела.

И уходит. Селия сидит, закрыв лицо руками. Я начинаю собирать книги. Поворачиваюсь уходить, и Селия говорит:

– Подожди. Останавливаюсь.

– Прости, Клэр.

Пожимаю плечами. Иду к двери, поворачиваюсь и вижу, что Селия сидит за столиком одна, пьет напиток Ингрид, подперев голову рукой. На меня не смотрит.

На улице я иду быстрее и быстрее, пока не дохожу до машины, еду домой, иду в свою комнату, ложусь на постель, звоню Генри, но его нет дома. Я выключаю свет, но не сплю.

Поиск по сайту: