АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

СЪЕШЬ САМ, ИЛИ СЪЕДЯТ ТЕБЯ

Читайте также:
  1. Always Somewhere
  2. GENERIQUE
  3. He’s in bad shape
  4. He’sinbadshape
  5. I. КОРАБЛИ АРХИПЕЛАГА
  6. II. Как устранить и предупредить главную причину всех болезней
  7. III. РАССВЕТ
  8. Livanovav
  9. Modal Verbs – Модальные Глаголы
  10. Prepositions – Предлоги
  11. VII. Слайды
  12. XXX. Кон — колониалист

 

 

30 НОЯБРЯ 1991 ГОДА, СУББОТА
(ГЕНРИ 28, КЛЭР 20)

 

ГЕНРИ: Клэр пригласила меня на ужин к себе в комнату. Еще ожидаются Кларисса, соседка Клэр по комнате, и Гомес, друг Клариссы. Без минуты семь по центральному поясному времени я стою в своем лучшем костюме в вестибюле дома Клэр, палец жмет на звонок, в другой руке нежные желтые фрезии и австралийское «Каберне», сердце выпрыгивает из груди. Раньше я у Клэр не был и с ее друзьями тоже не встречался. Я понятия не имею, чего ожидать.

Звонок разрешает тишину жутким хрипом, и я открываю дверь.

– Сюда, наверх! – раздается глубокий мужской голос.

Я иду четыре пролета вверх. Владелец голоса – высокий блондин с безукоризненной прической, с сигаретой и в футболке с надписью «Солидарность». Лицо знакомое, но я не припоминаю. Для человека по имени Гомес он выглядит слишком… по-польски.

Позже я узнаю, что настоящее его имя – Ян Гомолинский.

– Привет, книжный мальчик! – орет Гомес.

– Привет, товарищ, – отвечаю я и вручаю ему цветы и вино.

Мы смотрит друг другу в глаза, доходим до détente [42] , и изящным жестом Гомес приглашает меня в квартиру.

Это одна из чудесных, бесконечно длинных, как вагон, квартир из двадцатых годов – узкий коридор с комнатами, которые крепятся к нему как шальные мысли. Здесь две эстетики – приземленная и викторианская. Они царят на фоне старинного вышитого кресла с тяжелыми выгнутыми ножками, стоящего под «бархатным Элвисом». Я слышу, как в конце коридора играет «I Got It Bad and That Ain't Good» Дюка Эллингтона. Гомес ведет меня в том направлении.

Клэр и Кларисса в кухне.

– Мои котята, я принес вам новую игрушку,– тянет Гомес. – Он откликается на имя Генри, но вы можете называть его книжным мальчиком.

Я взглядом встречаюсь с Клэр. Она пожимает плечами и тянется ко мне поцеловаться. Я быстро целую ее и поворачиваюсь пожать руку Клариссе, невысокой и приятно округлой, в завитках, с длинными черными волосами. У нее такое лицо, что мне сразу хочется что-то ей рассказать, просто чтобы увидеть ее реакцию. Этакая маленькая филиппинская Мадонна. Сладким голоском невинной девочки она говорит:

– Боже, Гомес, заткнись, сделай милость. Привет, Генри. Я Кларисса Бонавант. Пожалуйста, не обращай внимания на Гомеса, я просто держу его здесь вместо грузчика.

– И для секса. Не забывай о сексе, – напоминает ей Гомес. Он смотрит на меня: – Пива?

– Конечно.

Он ныряет в холодильник и вручает мне бутылку «Блац». Я откручиваю крышку и делаю большой глоток. Кухня выглядит так, будто в ней взорвалась кастрюля с тестом. Клэр видит мое удивление. Я внезапно вспоминаю, что она не умеет готовить.

– Все в процессе,– говорит Клэр.

– В процессе установки, – добавляет Кларисса.

– Мы будем это есть? – спрашивает Гомес.

Я перевожу взгляд с одного на другого, и мы все начинаем смеяться.

– Кто-нибудь из вас умеет готовить?

– Нет.

– Гомес может сварить рис.

– Только тот, который нужно залить кипятком.

– Клэр знает, как заказать пиццу.

– И еду из тайского ресторана – тоже заказать.

– Кларисса знает, как есть.

– Заткнись, Гомес, – в один голос говорят Кларисса и Клэр.

– Да уж… Ну, что это должно означать? – интересуюсь я, указывая на кошмар на столе.

Клэр вручает мне вырезку из журнала. Это рецепт курицы и рисотто с грибами шитаки, с цитрусовыми и кедровыми орешками. Это из «Германа», и ингредиентов штук двадцать.

– У вас это все есть?

– В магазин сходить я могу. – Клэр кивает. – Вот приготовить – это сложнее.

– Я что-нибудь из этого смог бы сделать, – говорю я, присматриваясь к кошмару поближе.

– Ты умеешь готовить?

– Да.

– Он умеет готовить! Ужин спасен! Возьми еще пива! – восклицает Гомес.

Кларисса смотрит с облегчением и тепло мне улыбается. Клэр, которая смотрела на меня почти испуганно, тихонько подходит и шепчет:

– Ты сильно злишься?

Я целую ее, чуть дольше, чем это можно в присутствии посторонних. Выпрямляюсь, снимаю пиджак и закатываю рукава рубашки.

– Дай мне фартук, – командую я. – Гомес, открой вино. Клэр, вытри эту лужу, она сейчас окаменеет. Кларисса, накроешь на стол?

Через час сорок три минуты мы сидим за обеденным столом и едим блюдо из тушеного рисотто и цитрусов. Все блюда щедро заправлены сливочным маслом. Мы пьяные, как суслики.

 

КЛЭР: Все время, пока Генри готовит обед, Гомес слоняется по кухне, отпускает шутки, курит и пьет пиво и, когда никто не смотрит, корчит мне жуткие рожи. Наконец Кларисса его ловит, сжимает шею пальцами, и он прекращает. Мы разговариваем в основном о банальных вещах: работа, школа, детство и тому подобное, о чем говорят люди, встретившись впервые. Гомес рассказывает Генри, что он юрист, представляет интересы угнетенных и брошенных детей, находящихся под опекой государства. Кларисса угощает нас своими подвигами на ниве «Люсус Натуре», крошечной компании по разработке компьютерных программ, они там пытаются заставить компьютеры понимать, что им говорят люди, и историями о своем искусстве: она занимается веб-дизайном. Генри рассказывал о библиотеке Ньюберри и странных людях, которые приходят читать книги.

– А в Ньюберри правда есть книга в переплете из человеческой кожи? – спрашивает Гомес у Генри.

– Ага. «Хроники Навата Вузера Хайдерабадского». Ее нашли во дворце великих моголов в Дели в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году. Приходи как-нибудь, и я тебе ее покажу.

Клариссу передергивает, и она корчит рожицу. Генри помешивает еду. Когда он говорит, что пора есть, мы все торопимся к столу. Все это время Гомес и Генри пили пиво, мы с Клариссой потягивали вино, и Гомес не уставал подливать нам, а еще мы ничего не ели, но я не осознаю, насколько все пьяные, пока чуть не промахиваюсь мимо стула, а Гомес едва не подпаливает себе волосы, зажигая свечи.

– За революцию! – Гомес поднимает стакан. Мы с Клариссой тоже поднимаем стаканы.

– За революцию! – присоединяется Генри.

Мы с энтузиазмом начинаем есть. Рисотто скользкое и пресное, цитрусы сладкие, курица плавает в масле. Мне хочется плакать, до того все вкусно.

Генри откусывает и указывает вилкой на Гомеса.

– За какую революцию?

– Что?

– За какую революцию мы пили?

Кларисса и я смотрим друг на друга в тревоге, но слишком поздно.

– За следующую, – улыбается Гомес, и у меня падает сердце.

– За ту, где поднимется пролетариат, богатых съедят и капитализм уступит место бесклассовому обществу?

– Именно за эту.

– Думаю, Клэр придется нелегко,– невозмутимо смотрит на меня Генри. – А что вы собираетесь делать с интеллигенцией?

– Ну, – отвечает Гомес, – ее мы, наверное, тоже съедим. Но тебя оставим как повара. Выдающийся зубрила.

– На самом деле, – Кларисса доверительно дотрагивается до руки Генри,– есть мы никого не будем. Просто перераспределим активы.

– Рад слышать,– отвечает Генри.– Мне бы не хотелось готовить Клэр.

– Зря ты так, – отвечает Гомес. – Я уверен, что Клэр будет очень вкусной.

– Интересно, какая кухня у каннибалов? – спрашиваю я.– А кулинарная книга у них есть?

– «Сырое и вареное»,– говорит Кларисса.

– Это не руководство, – возражает Генри. – Не думаю, что у Леви-Стросса есть рецепты[43].

– Мы могли бы придумать рецепты,– говорит Гомес и накладывает себе еще цыпленка.– Например, Клэр с грибами и соусом маринаро. Или грудка Клэр а la Orange. Или…

– Эй, – вмешиваюсь я. – А что, если я не хочу, чтобы меня съели?

– Извини, Клэр, – мрачно говорит Гомес. – Боюсь, тебя придется съесть во имя высшего блага.

– Не волнуйся, Клэр, – улыбается Генри, поймав мой взгляд,– придет революция, и я тебя спрячу в Ньюберри. Ты можешь жить в хранилище, я буду кормить тебя шоколадом и печеньем из библиотечной столовой. Там тебя никто не найдет.

– А как насчет такого: «Давайте сначала мы убьем всех юристов?» – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Гомес. – Без юристов никуда. Вся революция провалится через десять минут, если не будет юристов, чтобы это все упорядочить.

– Но у меня отец юрист, – говорю ему я. – Поэтому съесть нас все же не удастся.

– Он неправильный юрист, – отвечает Гомес. – Он сколачивает собственность богачам. Я же, напротив, представляю интересы угнетенных бедных детей…

– Ой, Гомес, заткнись, – говорит Кларисса. – Ты обижаешь Клэр.

– Неправда! Клэр хочет, чтобы ее съели во имя революции, не так ли?

– Нет.

– Да?

– А как насчет категорического императива? – спрашивает Генри.

– О чем ты?

– О золотом правиле. Не ешь других людей, если сам не хочешь быть съеден.

– А ты не думаешь, – спрашивает Гомес, чистя под ногтем зубцом вилки,– что это «съешь или будешь съеден» и руководит миром?

– В основном да. Но ты сам разве не альтруист? – спрашивает Генри.

– Конечно, но все знают, что я крепкий орешек, – говорит Гомес с притворным безразличием, а я замечаю, что Генри его озадачил. – Клэр, – говорит он, – как у нас насчет десерта?

– Боже, чуть не забыла, – говорю я, вставая слишком резко, и хватаюсь за стол, чтобы не упасть. – Сейчас принесу.

– Я тебе помогу, – говорит Гомес, следуя за мною на кухню.

Я на каблуках и, входя в кухню, цепляюсь за порог и начинаю падать вперед; Гомес меня ловит. На секунду мы замираем, прижавшись друг к другу, я чувствую его руки у меня на талии, но он отпускает меня.

– Ты пьяна, Клэр,– говорит мне Гомес.

– Знаю. И ты тоже.

Я нажимаю кнопку на кофеварке, и кофе начинает капать в сосуд. Я облокачиваюсь на стол и аккуратно снимаю целлофан с тарелки с шоколадными пирожными. Гомес стоит у меня за спиной и очень тихо говорит, наклоняясь так, что дыхание щекочет мне ухо:

– Это он.

– О чем ты?

– Это о нем я тебя предупреждал. Это Генри, он… Появляется Кларисса, и Гомес отскакивает от меня, открывая холодильник.

– Привет, – говорит Кларисса. – Помощь не нужна?

– Да, возьми кофейные чашки…

Мы жонглируем чашками, блюдцами, тарелками и пирожными и аккуратно расставляем все это на столе. Генри ждет, как будто он у зубного, взгляд как у перепуганного пациента. Мне становится смешно: он точно так же смотрел, когда я приносила ему еду в долину. Но он этого не помнит, для него это в будущем.

– Расслабься, – говорю я. – Это всего лишь шоколадные пирожные. Даже я их могу приготовить.

Все смеются и садятся за стол. Обнаруживается, что пирожные немного недопеченные.

– Сырые шоколадные пирожные, – говорит Кларисса.

– Пирог с сальмонеллой, – говорит Гомес.

– Мне всегда нравилось тесто, – говорит Генри и облизывает пальцы.

Гомес сворачивает сигарету, прикуривает и делает длинную затяжку.

 

ГЕНРИ: Гомес прикуривает и откидывается на спинку стула. Что-то такое есть в этом парне, что не дает мне покоя. Может, на меня действует это вальяжно-собственническое отношение к Клэр или его одомашненная разновидность марксизма? Я уверен, что видел его раньше. В прошлом или будущем? Решаю выяснить.

– У тебя такое лицо знакомое, – говорю я ему.

– Да? Вообще-то, думаю, мы могли где-то сталкиваться.

Вспомнил!

– Игги Поп в «Ривьере»?

– Да, – удивленно протягивает он. – Ты был с той блондинкой, Ингрид Кармайкл, я всегда тебя с ней встречал.

Мы с Гомесом одновременно смотрим на Клэр. Она твердо смотрит на Гомеса, он в ответ улыбается. Она отводит взгляд, но на меня не глядит.

– Ты ходил на Игги без меня? – приходит мне на выручку Кларисса.

– Так тебя в городе не было, – отвечает Гомес.

– Вечно я все пропускаю, – надувает губы Кларисса. – Я пропустила Патти Смит, а теперь она больше не ездит. И последнее турне «Talking Heads» прошло мимо меня.

– Патти Смит еще будет гастролировать.

– Правда? А ты откуда знаешь? – спрашивает Кларисса.

Мы с Клэр обмениваемся взглядами.

– Просто ощущение такое, – отвечаю я.

Мы начинаем выяснять, какие у кого музыкальные пристрастия, и обнаруживаем, что все глубоко преданы панку. Гомес рассказывает о том, как видел «New York Dolls» во Флориде сразу после того, как Джонни Тандерс ушел из группы. Я описываю концерт Лин Лович, на который умудрился попасть в одно из своих путешествий во времени. Кларисса и Клэр ужасно взволнованы, потому что «Violent Femmes» играют в «Арагоне» через несколько недель и Кларисса добыла бесплатные билеты. Вечер течет плавно, не встречая на пути препятствий. Клэр провожает меня. Мы стоим в холле между внутренней и внешней дверями.

– Извини,– говорит она.

– Ладно тебе. Было весело, и еда не так уж плоха.

– Нет, – говорит Клэр, глядя в пол, – я про Гомеса.

Холодно. Я обнимаю Клэр, она прислоняется ко мне.

– А что про Гомеса?

Она о чем-то задумывается. Но потом просто пожимает плечами.

– Все будет в порядке, – говорит она, и я ей верю. Мы целуемся. Я открываю дверь на улицу, а Клэр – дверь на лестницу; я иду по дорожке и оглядываюсь. Клэр еще стоит перед полуоткрытой дверью и смотрит на меня. Я останавливаюсь, мне очень хочется вернуться и обнять ее, вернуться с ней наверх. Она поворачивается и начинает подниматься по лестнице, и я смотрю ей в спину, пока она не исчезает.

 

14 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА, СУББОТА; 9 МАЯ 2000 ГОДА, ВТОРНИК
(ГЕНРИ 36)

 

ГЕНРИ: Я выбиваю кишки из здорового деревенского алкаша, который имел наглость назвать меня гомиком, а потом ударить меня, чтобы доказать свою точку зрения. Мы в аллее рядом с театром «Вик». Через боковой выход из здания до меня доносятся звуки басовых «The Smoking Popes», а я тем временем методично луплю этого идиота по морде, а потом перехожу к ребрам. У меня ужасный вечер, и на долю этого дурака пришелся пик моего раздражения.

– Эй, книжный мальчик!

Я отворачиваюсь от стонущего гомиконенавистнического яппи и вижу Гомеса, он облокотился на мусорный бак. Выглядит мрачно.

– Товарищ. – Я отступаю от парня, которого избивал, и он благодарно соскальзывает на тротуар, согнувшись пополам.– Как жизнь?

Я очень рад видеть Гомеса, да я просто в восторге. Но, кажется, он не разделяет моей радости.

– Эй, не хочу отвлекать тебя, не думай, но парень, которого ты колошматишь, мой друг.

Конечно, это не так.

– Знаешь, он сам напросился. Просто подошел ко мне и сказал: «Сэр, меня срочно нужно привести в форму».

– А-а. Ну, тогда хорошая работа. Ужасно артистично, правда.

– Спасибо.

– Не возражаешь, если я аккуратненько соскребу бедолагу Ника и отвезу в больницу?

– Да ради бога. – Черт! Я собирался взять у Ника одежду, особенно ботинки, новые фирменные «Док Мартенс», темно-красные, почти новые.– Гомес…

– Да? – Он перестает поднимать друга, который выплевывает на колено зуб.

– Какое сегодня число?

– Четырнадцатое декабря.

– Какой год?

Он смотрит на меня с видом человека, у которого есть дела поважнее, чем шутить шутки с лунатиками, и поднимает Ника повыше, что, должно быть, чертовски трудно. Ник начинает хныкать.

– Девяносто первый. Наверное, ты не такой трезвый, как кажешься.

Он тащит Ника по аллее и исчезает в направлении входа в театр. Я быстренько сматываюсь. Осталось не так много времени до того, как мы с Клэр начнем встречаться, поэтому мы с Гомесом едва друг друга знаем. Неудивительно, что он при виде меня глаза выкатил.

Возвращается он один.

– Я отдал его Тренту, пусть возится. Ник – его брат. Он не был особенно счастлив.– Мы идем на восток, вниз по аллее. – Извини, что спрашиваю, милый книжный мальчик, но почему, черт тебя побери, ты так одет?

На мне голубые джинсы, детский голубой свитер с желтыми утятами, неоново-красная жилетка и розовые теннисные туфли. Если честно, неудивительно, что у кого-то могло появиться острое желание мне врезать.

– Ничего лучше я не смог раздобыть. – Я надеюсь, что парень, с которого я снял эти туфли, жил неподалеку. На улице минус двадцать.– Зачем ты валандаешься с этой швалью?

– А, мы вместе ходили в юридическую школу. Мы проходим мимо задворков магазина одежды для военных, и я испытываю острое желание нарядиться в нормальную одежду. Решаю рискнуть шокировать Гомеса; я знаю, что он это переживет. Я останавливаюсь:

– Товарищ. Подожди минутку. Мне нужно кое-что сделать. Ты не можешь подождать в конце аллеи?

– Что ты задумал?

– Ничего особенного. Взлом. Не обращай внимания на тень за занавесками.

– Не возражаешь, если я с тобой пойду?

– Нет.– (Он выглядит мрачно.)– Хорошо. Давай так.

Захожу в нишу, скрывающую заднюю дверь. Я вламываюсь сюда уже в третий раз, хотя две другие попытки – в будущем. Я довел это дело до абсолютного мастерства. Сначала подбираю простой кодовый замок, который охраняет ворота, открываю створку, открываю американский автоматический замок стержнем старой ручки и английской булавкой, которую нашел на Белмонт-авеню, а куском алюминия поднимаю защелку на двойных дверях. Voilà. Всего ушло не больше трех минут. Гомес смотрит на меня почти с религиозным ошеломлением.

Где ты этому научился?

– Просто сноровка, – скромно отвечаю я.

Мы заходим внутрь. Видим панель с мигающими красными огоньками, которая притворяется сигнализацией, но я-то умнее. Внутри очень темно. Мысленно представляю себе расположение комнат и полок с товарами.

– Ничего не трогай, Гомес.

Я хочу, чтобы мне было тепло и наряд не вызывал подозрений. Осторожно иду между полок, глаза привыкают к темноте. Начинаю со штанов: черные «левисы». Выбираю темно-синюю фланелевую рубашку, тяжелое шерстяное пальто с двойной подкладкой, шерстяные носки, трусы, тяжелые перчатки для скалолазания и шапку с ушами. В обувном отделе с огромным Удовлетворением нахожу «док-мартенс», точно такие же, какие были у моего дружка Ника. Я готов к действию.

В это время Гомес шарит за прилавком.

– Не нервничай, – говорю я ему. – Здесь на ночь наличные не оставляют. Пойдем.

Мы уходим тем же путем, каким пришли. Аккуратно закрываю дверь и защелкиваю щеколду. В пакете лежит моя бывшая одежда. Позднее я попытаюсь найти ящик для сбора Армии Спасения. Гомес с ожиданием смотрит на меня, как большая собака, надеющаяся, что у меня еще есть кусочек мяса.

Тут я вспоминаю.

– Я жутко голодный. Пойдем в «Энн Сазер».

– «Энн Сазер»? Я думал, ты предложишь банк ограбить или убить кого-нибудь, по крайней мере. Тебе везет, парень, не останавливайся!

– Мне нужно взять паузу, чтобы заполнить баки. Пойдем.

Мы сворачиваем с аллеи к парковке шведского ресторана «Энн Сазер». Швейцар молча кивает, когда мы переступаем пороги его царства. Идем к Белмонт. Всего девять часов, и улица кишит привычной смесью беглецов, бездомных придурков, завсегдатаев ночных клубов и пригородных искателей приключений. «Энн Сазер» стоит особняком, как памятник разуму посреди салонов тату и секс-шопов. Мы заходим и ждем, пока нас пригласят сесть. У меня желудок сжимается. Шведский интерьер успокаивает, все эти деревянные панели и искрящийся красный мрамор. Нас приглашают в зал для курящих, прямо напротив камина. Кажется, жизнь налаживается. Снимаем пальто, усаживаемся, читаем меню, хотя, будучи коренными чикагцами, мы могли бы продекламировать все меню наизусть дуэтом. Гомес выкладывает все свои курительные принадлежности рядом со столовыми приборами.

– Не возражаешь?

– Возражаю. Но – кури.

Цена радости от компании Гомеса – постоянно коптиться в облаке сигаретного дыма, который он выпускает из ноздрей. Пальцы у него темно-желтого цвета; они нежно порхают над тонкими листками бумаги, когда он заворачивает табак «Драм» в толстенький цилиндр, облизывает уголок, скручивает его, засовывает между зубами и поджигает.

– Вот так.

Для Гомеса полчаса без сигареты – это аномалия. Мне всегда нравится наблюдать за тем, как люди утоляют свои страсти, даже если я таких страстей не разделяю.

– Ты не куришь? Ничего?

– Я бегаю.

– А-а. Да, черт, ты в отличной форме. Я думал, ты собираешься прикончить Ника, ты даже не запыхался.

– Он был слишком пьян, чтобы драться. Просто рыхлая боксерская груша.

– За что ты его так?

– Просто глупость.

Появляется официант, его зовут Лэнс, и он специализируется на лососе и бобах под белым соусом. Он принимает заказ на выпивку и уносится прочь. Я играюсь с соусником.

– Он видел, как я был одет, решил, что я – легкая добыча, полез задираться, хотел врезать, не ожидал получить отрицательного ответа и был неприятно удивлен. Я просто шел своей дорогой, ни к кому не лез.

Гомес выглядит задумчивым.

– И куда же?

– Что?

– Генри. Может, я выгляжу идиотом, но на самом деле твой старый дядюшка Гомес не совсем идиот. Я уже давненько за тобой приглядываю: на самом деле, еще до того, как наша малышка Клэр привела тебя в гости. В смысле, не знаю, отдаешь ли ты в этом отчет, но ты в определенных кругах умеренно печально известен. Я знаю многих людей, которые знают тебя. Людей, в смысле, женщин. Женщин, которые тебя знают. – Он пристально смотрит на меня через дымовую завесу. – Они говорят очень странные вещи. Лэнс приносит мой кофе и молоко для Гомеса. Мы заказываем: чизбургер и фри для Гомеса, гороховый суп-пюре, лосося, сладкий картофель и сбитые фрукты для меня. Мне кажется, что если я немедленно не получу как можно больше калорий, я просто рухну замертво. Лэнс быстро исчезает. Мне трудно слишком вдумчиво осмысливать свои прошлые грешки, а уж тем более оправдываться за них перед Гомесом. В любом случае, это не его дело. Но он ждет ответа. Я вливаю сливки в кофе, наблюдая, как растворяется в водовороте тончайшая пенка. Отбрасываю всю осторожность. В конце концов это неважно. Что ты хочешь узнать, товарищ? – Все. Я хочу знать, почему на вид скромный библиотекарь забивает парня до состояния комы просто так и при этом одет в одежду воспитателя детского сада. Я хочу знать, почему восемь дней назад Ингрид Кармайкл пыталась покончить с собой. Я хочу знать, почему сейчас ты выглядишь на десять лет старше, чем в предыдущий раз, когда я тебя видел. У тебя седина появляется. Я хочу знать, как ты взламываешь американские автоматические замки. Я хочу знать, почему у Клэр есть твоя фотография с тех времен, когда вы еще не встречались.

У Клэр есть моя фотография до 1991 года? Упс.

– Что за фотография? Гомес размышляет.

– На ней ты такой же, как сейчас, а не как пару недель назад, когда ты пришел на обед. – «Это было две недели назад? Боже, получается, что мы с Гомесом встречаемся всего второй раз». – Снято на улице. Ты улыбаешься. Дата – июнь одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

Приносят еду, и мы замолкаем, пока расставляем тарелки. Я набрасываюсь на еду, как будто в последний раз.

Гомес сидит, смотрит, как я ем, а сам не притрагивается к обеду. Я видел, как Гомес делает то же самое в суде, по отношению к свидетелям другой стороны. Он просто хочет, чтобы они рассказали все. Я не возражаю против полной правды, но сначала еда. На самом деле мне нужно, чтобы Гомес все знал, потому что в последующие годы он не раз будет спасать мою задницу.

Я уже почти покончил с лососем, а он так и сидит.

– Ешь, ешь,– говорю я, подражая миссис Ким. Он окунает ломтик картошки в кетчуп и медленно пережевывает. – Не волнуйся, я сознаюсь. Просто дай мне насладиться последней едой спокойно.

Он капитулирует и принимается за свой бургер. Ни один не произносит ни слова, пока я не приканчиваю фрукты. Лэнс приносит мне еще кофе. Я добавляю сливок, размешиваю. Гомес смотрит на меня так, как будто сейчас накинется с кулаками. Я закругляюсь развлекаться за его счет.

– Ну, хорошо. Получай: путешествия во времени. Гомес закатывает глаза и корчит рожу, но ничего не говорит.

– Я – путешественник во времени. В настоящий момент мне тридцать шесть лет. Сегодня утром было девятое мая двухтысячного года. Вторник. Я был на работе и только что закончил экскурсию для группы членов «Кэкстон-клуба». Я ушел к стеллажам переставлять книги дальше, когда внезапно очутился на Скул-стрит, в девяносто первом году. Столкнулся с типичной проблемой с одеждой. Какое-то время я прятался под чьим-то крыльцом. Было холодно, никто не проходил мимо, и потом наконец я увидел паренька, одетого… ну, ты видел, что на мне было. Я на него напал, забрал деньги и все, во что он был одет, кроме трусов. Напугал до смерти; наверное, он подумал, что я его изнасиловать собираюсь или еще что. В любом случае, одежду я добыл. Хорошо. Но в этом районе нельзя быть одетым так и ожидать, что все отнесутся к этому с пониманием. Поэтому я весь вечер терпел всякое дерьмо от прохожих, и твой друг оказался последней соломинкой. Извини, если сильно его покалечил. Мне очень была нужна его одежда, особенно обувь. – Гомес смотрит под стол на мои ноги. – Я постоянно оказываюсь в подобных ситуациях. Со мной что-то не так. Я теряюсь во времени и не знаю почему. Я не могу это контролировать, не знаю, когда это случится или где и когда я окажусь. Поэтому для того, чтобы выжить, я взламываю замки, ворую в магазинах, шарю по чужим карманам, нападаю на людей, попрошайничаю, вламываюсь в дома, ворую машины, вру, исчезаю, изворачиваюсь и меняюсь. В общем, я делаю все.

– Убиваешь?

– Ну, насколько я знаю, нет. И никогда никого не насиловал. – Я смотрю на него, говоря это. У него абсолютно бесстрастное лицо.– Ингрид. Ты ее знаешь?

– Я знаю Селию Аттли.

– Господи. Ну и компания у тебя. Как Ингрид пыталась покончить с собой?

– Передозировка валиума.

– Тысяча девятьсот девяносто первый год? Ну да. Это будет ее четвертая попытка самоубийства.

– Что?

– А, ты не знаешь? Селия знает далеко не все. Ингрид удастся уйти из жизни второго января тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Она выстрелит себе в грудь.

– Генри…

– Знаешь, это случилось шесть лет назад, и я все еще зол на нее. Пустая трата времени. Но она была в жуткой депрессии, и довольно давно, и ее это просто затянуло. Я ничего не мог сделать для нее. Из-за этого мы вечно ссорились.

– Это на редкость мерзкая шутка, книжный мальчик.

– Хочешь доказательств? Улыбается.

– Как насчет фотографии? Той, которая есть у Клэр?

Улыбка исчезает.

– Хорошо. Я признаю, что это чуть-чуть сбивает меня с толку.

– Я встретил Клэр впервые в октябре девяносто первого. Она видела меня последний раз в сентябре семьдесят седьмого. Ей было шесть, а мне тогда будет тридцать восемь. Она знает меня всю жизнь. В девяносто первом году я только узнаю ее. Кстати, можешь об этом спросить саму Клэр. Она тебе расскажет.

– Уже спросил. И она рассказала.

– Ну, Гомес, черт, зачем ты отнимаешь драгоценное время, заставляя меня рассказывать все снова! Ты ей не поверил?

– Нет. А ты бы поверил?

– Конечно. Клэр очень правдива. Вот что делает с людьми католическое воспитание. – Подходит Лэнс, приносит еще кофе. Кофеина во мне уже достаточно, но еще немного не повредит. – Итак? Какие тебе еще нужны доказательства?

– Клэр сказала, ты можешь исчезать.

– Да, это одна из наиболее сильных камерных шуток. Не отходи от меня ни на шаг, и рано или поздно я растворюсь. Может, понадобится минута, час, или день, но в этом отношении я очень последователен.

– В двухтысячном году мы знакомы?

– Да. – Я ухмыляюсь ему. – Мы дружим.

– Расскажи мне о моем будущем. Черт. Это плохая мысль.

– Нет.

– Почему?

– Гомес. Все случается. Если знать заранее, все становится… не так. В любом случае, изменить ничего нельзя.

– Почему?

– Причинно-следственная связь работает только в одну сторону – вперед. Все случается один раз, только один. Если знаешь заранее… Я чувствую себя в ловушке большую часть времени. Если ты во времени, ты не знаешь, и ты… свободен. Поверь мне. – Он выглядит расстроенным. – Ты будешь свидетелем на нашей свадьбе. А я – на твоей. У тебя классная жизнь, Гомес. Но деталей ты от меня не дождешься.

– Подсказки по бирже?

Да, почему бы и нет. В 2000 году биржа – это безумие, но можно на этом сколотить не одно состояние, и Гомес окажется одним из счастливчиков.

– Когда-нибудь об Интернете слышал?

– Нет.

– Это компьютерная программа. Огромная всемирная сеть, в нее входит каждый, кто пожелает, и общается с другими по телефонным линиям через компьютер. Ты покупаешь акции. «Netscape», «America Online», «Sun Microsystems», «Yahoo!», «Microsoft», «Amazon.com».

Он делает записи.

– Точка com?

– Не волнуйся. Просто купи их на IPO. – Я улыбаюсь. – Хлопай в ладоши, если веришь в сказки.

– Я думал, ты зарежешь любого, кто хоть заикнется сегодня насчет сказок.

– Это из «Питера Пэна», темнота.

Внезапно меня начинает мутить. Сегодня вечером мне не хочется устраивать шоу. Я подпрыгиваю.

– Пошли за мной, – говорю я, убегая в мужской туалет. Гомес идет по пятам. Я врываюсь в чудом оказавшуюся свободной кабинку. По лицу течет пот. Меня тошнит в унитаз.

– Господь мой милосердный, – говорит Гомес. – Черт, книжный…

Я не слышу окончания фразы, потому что лежу на боку, голый, на холодном линолеуме, в кромешной темноте. Кружится голова, поэтому какое-то время я просто лежу. Вытягиваю руку и натыкаюсь на корешки книг. Я в хранилище, в Ньюберри. Поднимаюсь и, пошатываясь, иду между стеллажей, включаю свет, который заливает все вокруг меня, я ничего не вижу.

Моя одежда и тележка, с которой я вынимал книги, находятся в следующем проходе. Одеваюсь, расставляю книги и осторожно открываю дверь в хранилище. Я не знаю, сколько времени. Может, уже включена сигнализация. Но ничего, все как и было. Изабель объясняет новому работнику правила работы в читальном зале; Мэтт проходит мимо и машет рукой. Солнце льет в окна, стрелки на часах в читальном зале показывают четверть пятого. Я отсутствовал меньше пятнадцати минут. Амелия замечает меня и указывает на дверь.

– Я собираюсь в «Старбакс». Кофе тебе принести?

– Ну нет, не надо. Но спасибо.

У меня ужасно болит голова. Просовываю голову в кабинет Роберто и говорю, что плохо себя чувствую. Он сочувственно кивает и показывает на телефон, который выплевывает ему информацию на очень быстром испанском. Я собираю вещи и ухожу.

Просто еще один обычный будний день книжного мальчика.

 

15 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(КЛЭР 20)

 

КЛЭР: Прекрасное солнечное воскресное утро, я еду домой из квартиры Генри. Улицы в инее, за ночь нападало несколько сантиметров снега. Все ослепительно белое и чистое. Я подпеваю Арете Франклин: «RESPECT!», сворачивая с Эдисон на Хойн, и надо же, вот счастье, прямо перед собой вижу место на стоянке. Сегодня мне везет. Паркую машину, осторожно иду по скользкому тротуару, захожу в вестибюль, по-прежнему напевая. У меня по спине пробегают замечательные мурашки, это ощущение я начинаю ассоциировать с сексом, с тем, как просыпаюсь в постели Генри, с тем, как добираюсь до своего дома по утрам. Я взлетаю по ступенькам. Кларисса, должно быть, в церкви. Жду не дождусь отлежаться в ванной и почитать «Нью-Йорк таймс». Открываю дверь и понимаю, что я не одна. Гомес сидит в гостиной в облаке дыма, жалюзи закрыты. В окружении красных обоев, красной мебели из вельвета, в дыму, он выглядит как светловолосый польский дьявол. Он просто сидит, поэтому я молча иду в свою комнату. Я по-прежнему дико зла на него.

– Клэр.

– Что? – поворачиваюсь я.

– Прости. Я был неправ.

Никогда не слышала, чтобы Гомес признавал что-нибудь, кроме, может, папской непогрешимости. У него очень хриплый голос.

Прохожу в гостиную и открываю жалюзи. Солнечный свет с трудом продирается через дымовую завесу, поэтому я открываю окно.

– Не понимаю, как ты можешь столько курить, а индикатор дыма так и не срабатывает.

Гомес показывает мне девятивольтную батарейку.

– Буду уходить, вставлю обратно.

Я сажусь на пачку «Честерфилда». Жду, пока Гомес объяснит, почему он передумал. Он сворачивает еще одну сигарету. Наконец раскуривает ее и смотрит на меня.

– Я провел вчерашнюю ночь с твоим другом Генри.

– Я тоже.

– Ясно. Что вы делали?

– Ходили в «Фэсетс», смотрели фильм Питера Гринуэя, обедали, были у него.

– И ты только что оттуда.

– Точно.

– Ну, у меня вечер прошел менее культурно, но более насыщенно. Я столкнулся с твоим великолепным другом в аллее у «Вика», он лупил Ника почем зря. Трент сказал мне сегодня утром, что у Ника нос сломанный, три ребра сломаны, пять костей в руке перебиты, множество повреждений мягких тканей и сорок шесть швов. И еще ему понадобится новый передний зуб. – Я замираю. Ник – здоровый парень. – Это нужно было видеть, Клэр. Твой парень работал над Ником, как будто тот был неодушевленным предметом. Как будто Ник – это скульптура, и он его ваял. Очень научно. Просто размышлял, что еще принесет максимальный результат, и – бац. Я был бы в полном восторге, если бы это был не Ник.

– Почему Генри бил Ника? Гомес замялся.

– Вообще-то, похоже, что виноват был сам Ник. Он любит поддевать… голубых, а Генри был одет как «малютка мисс Бумби»[44].

Представляю. Бедный Генри.

– А потом?

– Потом мы ограбили магазин военной одежды. Чем дальше, тем лучше.

– И?

– И пошли в «Энн Сазер» поужинать. Я начинаю хохотать. Гомес улыбается.

– И он мне рассказал ту самую жуткую историю, которую я слышал от тебя.

– Почему ты ему поверил?

– Ну, он такой жутко безразличный. Я понял, что он знает меня вдоль и поперек. Я видел, что он сделал, и ему было плевать. И потом он просто исчез, а я остался там стоять, и я… должен был… поверить.

Я сочувственно киваю.

– Исчезновения ужасно впечатляют. Помню, я увидела это в нашу самую первую встречу, когда я была маленькой. Он пожал мне руку, и – бах! Он исчез. Эй, откуда он пришел?

– Из двухтысячного. Он выглядел намного старше.

– Ему там трудно.

Это так здорово – сидеть здесь и болтать о Генри с кем-то, кто знает. Я чувствую прилив благодарности к Гомесу, которая, впрочем, испаряется, когда он наклоняется ко мне и говорит:

– Не выходи за него, Клэр.

– Знаешь, он еще даже не предложил этого.

– Ты знаешь, о чем я.

Я сижу очень тихо, смотрю на свои руки, аккуратно сложенные на коленях. Я холодна и зла. Поднимаю глаза. Гомес взволнованно смотрит на меня.

– Я его люблю. Он – моя жизнь. Я жду его всю свою жизнь, и вот он здесь. – Не знаю, как это объяснить. – С Генри я вижу все горизонты, читаю жизнь как карту, прошлое и будущее, все сразу, как ангел… – Качаю головой. Не могу это выразить.– Я могу дотронуться до него и ощутить время… Он меня любит. Мы женаты, потому что… мы – часть друг друга… – Я сбиваюсь. – Это уже случилось. Все сразу.

Я смотрю на Гомеса, пытаясь понять, слышит ли он меня.

– Клэр. Мне он нравится, очень. Он потрясающий. Но он опасен. Все женщины, с которыми он был, ужасно страдают. Я просто не хочу, чтобы ты весело вальсировала в руках этого очаровательно психопата…

– Разве ты не видишь, что уже слишком поздно? Ты говоришь о человеке, которого я знаю с шестилетнего возраста. Я знаю его. Вы встречались дважды, и ты пытаешься убедить меня соскочить. Я не могу. Я видела свое будущее; я ничего не могу изменить, и даже если бы могла, не стала бы этого делать.

Гомес выглядит задумчивым.

– Он ничего мне не рассказал о моем будущем.

– Генри заботится о тебе; он с тобой так не поступит.

– Но с тобой поступил.

– С этим ничего нельзя было поделать; наши жизни связаны воедино. Все мое детство прошло не так из-за него, и он ничего не мог с этим поделать. Он сделал все, что мог.

Я слышу, как поворачивается в двери ключ Клариссы.

– Клэр, не злись, я просто хочу тебе помочь.

Я улыбаюсь.

– Ты можешь помочь нам. Вот увидишь. Появляется Кларисса, она кашляет.

– О дорогой. Ты так долго ждешь.

– Мы болтали с Клэр. Насчет Генри.

– Уверена, ты рассказывал ей, насколько ты его обожаешь, – говорит Кларисса с ноткой предостережения в голосе.

– Я советовал ей убегать как можно быстрее в противоположном от него направлении.

– Господи, Гомес. Клэр, не слушай его. Он ничего не понимает в мужчинах. – Кларисса садится в футе от Гомеса, он протягивает руку и сажает ее себе на колени. Она смотрит на него.

– Вечно она после церкви такая.

– Я хочу завтракать.

– Конечно, хочешь, мой голубок.

Они встают и бегут по коридору в кухню. Вскоре раздается высокий смех Клариссы, и Гомес пытается ее отшлепать номером «Таймс мэгэзин». Вздыхаю и иду в свою комнату. Солнце по-прежнему сияет. В ванной я пускаю горячую воду и снимаю вечернюю одежду. Залезая в ванну, кидаю взгляд на свое отражение в зеркале. Меня можно назвать пухлой. Это меня не радует, и я опускаюсь вниз, в воду, чувствуя себя одалиской. «Генри меня любит. Генри здесь, наконец-то он здесь. И я его люблю». Провожу руками по грудям, тонкая пленка слюны отделяется под воздействием воды и исчезает. «Почему все должно быть так сложно? Разве все самое сложное у нас не позади?» Окунаю в воду волосы, смотрю, как они плавают вокруг меня, темные, как сети. «Я никогда не выбирала Генри, и он не выбирал меня. Поэтому разве здесь может быть ошибка?» Снова прихожу к мысли, что проверить этого нельзя. Лежу в ванне, рассматривая кафель, пока вода не становится холодной. Кларисса стучит в дверь, спрашивает, не умерла ли я там и можно ли ей почистить зубы. Заматывая волосы полотенцем, я смотрю на свое нечеткое из-за пара отражение в зеркале, и кажется, что время сворачивается, завиток за завитком, и я вижу себя, во всех завитках, все прошедшие дни и годы и все время, которое предстоит, и внезапно я чувствую, как будто становлюсь невидимой. Но затем ощущение проходит так же быстро, как и появилось, и я с минуту стою неподвижно, потом надеваю халат, открываю дверь и выхожу.

 

22 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА, СУББОТА
(ГЕНРИ 28 И 33)

 

ГЕНРИ: На часах 5:25 утра, звонок в дверь, это всегда плохой знак. Бреду к домофону и нажимаю кнопку.

– Да?

– Эй. Пусти.

Нажимаю кнопку снова, и ужасное жужжание, означающее «заходите-в-мое-сердце-и-дом», передается по линии. Через сорок пять секунд раздается щелчок лифта, он начинается судорожно подниматься. Натягиваю пижаму, выхожу за дверь и стою в коридоре, глядя, как в прорезях движутся лифтовые канаты. Клетка появляется снизу и замирает, и – кто бы сомневался – в ней стою я.

Он открывает дверь клетки и выходит в коридор, голый, заросший щетиной и щеголяющий почти бритой головой. Мы быстро идем по пустому коридору и ныряем в мою квартиру. Закрываю дверь, и мы стоим, разглядывая друг друга какое-то время.

– Ну, – говорю я, просто чтобы что-нибудь сказать. – Как оно?

– Так себе. Какой сегодня день?

– Двадцать второе декабря девяносто первого года. Суббота.

– Так… «Violent Femmes» сегодня в «Арагоне», да?

– Да.

Он смеется.

– Черт! Это был просто чудо что за вечер.

Он проходит к кровати – моей кровати – и залазит в нее, накрываясь с головой. Я шлепаюсь рядом с ним.

– Эй! – Молчит. – Ты откуда?

– Из тринадцатого ноября девяносто шестого года. Я собирался спать. Так что дай мне вздремнуть, а то через пять лет ты очень об этом пожалеешь.

Звучит довольно разумно. Я снимаю пижаму и ложусь обратно в постель. Я не на своей стороне кровати, а на стороне Клэр, как я думаю в эти дни, потому что мой doppelganger [45] занял мою половину. С этой половины кровати все кажется немного не так. Это как если закрываешь один глаз и смотришь какое-то время на что-нибудь вблизи, потом смотришь на это другим глазом. Я лежу, развлекаясь таким образом, глядя на кресло с разбросанной по нему одеждой, на остатки персикового сока в винном бокале на подоконнике, на тыльную сторону своей правой ладони. Ногти нужно подстричь, а квартира, наверное, претендует на звание «Штаб-квартиры федеральной службы катастроф». Может, мой другой я захочет тут прибраться, подсобит немного по дому, отрабатывая свое проживание. Мысленно пробегаю содержимое холодильника и кладовки и прихожу к выводу, что мы неплохо запаслись. Я собирался сегодня вечером привезти Клэр к себе и не уверен, что делать со своим лишним телом. Мне приходит в голову, что Клэр может предпочесть его мне, потому что, в конце концов, они знают друг друга лучше. Не знаю почему, но эта мысль вгоняет меня в ужас. Я пытаюсь не забывать, что вычтенное сейчас обязательно приплюсуется к будущему, но все же я в ужасе и хочу, чтобы один из нас просто взял и исчез.

Рассматриваю своего двойника. Он свернулся, как еж, спиной ко мне, – очевидно, спит. Я ему завидую. Он – это я, но я, увы, еще не он. Он уже прошел те пять лет, которые для меня загадка, по-прежнему тщательно скрученная, ожидающая своего часа, чтобы распрямиться и укусить. Конечно, радости, которые будут у меня, он уже тоже испытал; для меня же они пока что как запечатанная коробка конфет.

Пытаюсь увидеть его глазами Клэр. Почему стрижка такая короткая? Мне всегда нравились мои волосы, черные, волнистые, до плеч; я хожу с такой прической с момента окончания университета. Но рано или поздно мне придется их остричь. Мне приходит в голову, что его волосы – это одна из многих вещей, напоминающих Клэр, что я – не совсем тот парень, знакомый ей с раннего детства. Я – близкое подобие, которое она тайно направляет ко мне другому, существующему в ее воображении. Каким бы я был без нее?

Не тем мужчиной, который дышит медленно, глубоко, лежа на другой стороне кровати. Его шея и спина изгибаются в позвонках, ребрах. Кожа гладкая, почти без волос, плотно облегает мышцы и кости. Он вымотан и все же спит так, как будто в любой момент может вскочить и побежать. Неужели я тоже излучаю такое напряжение? Думаю, да. Клэр часто жалуется, что я не расслабляюсь, пока не выматываюсь до смерти, но на самом деле я часто расслаблен, когда я с ней. Мне кажется, что этот, который старше, – худее, более осунувшийся. Он мощный и спокойный. Но со мной он может и повыпендриваться: он настолько знает меня, что я могу только подчиняться, и в своих собственных интересах.

Сейчас 7:14, и очевидно, что уснуть мне не удастся. Вылезаю из постели и включаю кофеварку. Натягиваю трусы и штаны, делаю зарядку. Недавно у меня болели колени, поэтому заматываю их эластичным бинтом. Натягиваю носки, зашнуровываю поношенные кроссовки (может, это из-за них у меня колени болят?) и клянусь себе купить завтра новые. Нужно было спросить у своего гостя, какая погода за окном. А, ну да, декабрь в Чикаго: жуткая погода – это de rigueur [46] . Надеваю свою доисторическую футболку с надписью «Кинофестиваль в Чикаго», черный свитер и плотный оранжевый свитер с капюшоном, у него на груди и спине нарисован большой блестящий крест. Хватаю перчатки и ключи и выбегаю в мир.

Денек неплохой, обычный для начала зимы. На земле немного снега, ветер играет с ним, перегоняя то туда, то сюда. По Деарборн тянется пробка, звучит какофония из автомобильных гудков, небо серое, рассветает медленно.

Привязываю ключи к шнуркам на кроссовке и решаю пробежаться вдоль берега. Медленно бегу на восток по Делавэр к Мичиган-авеню, пробегаю по переходу, начинаю движение вдоль велосипедной дорожки, направляюсь на север вдоль Оук-стрит-бич. Сегодня на улицах только несгибаемые бегуны и велосипедисты. Озеро Мичиган глубокого салатного цвета, сейчас отлив, открывающий темную коричневую полоску песка. Чайки летают в небе и уносятся далеко над водой. Я двигаюсь сдержанно; суставы холода не любят, и я потихоньку начинаю понимать, что тут, у озера, довольно холодно – возможно, гораздо ниже минус двадцати. Поэтому я бегу немного медленнее, чем обычно, разогреваясь, напоминая своим бедным коленям и лодыжкам, что работа всей их жизни – это нести меня так далеко и быстро, как того требует дело. Я чувствую, как холод сушит воздух в легких, как спокойно бьется сердце, и когда добегаю до Норт-авеню, мне уже совсем хорошо, и я начинаю прибавлять скорость. Бег дает мне очень многое: выживание, спокойствие, эйфорию, уединение. Это доказательство моего телесного существования, способность контролировать свои движения в пространстве, а не во времени, и подчинение, хотя и временно, моего тела моей же воле. Когда я бегу, то смещаю пласты воздуха, и вещи движутся вокруг меня, и тропинка движется, как кинопленка, у меня под ногами. Я помню, как, будучи ребенком, еще до видеоигр и Интернета, я вдевал кинопленку в проектор в школьной лаборатории и смотрел, поворачивая ручку, которая двигала рамку и пищала при этом. Я уже не помню эти пленки, о чем они были, но помню запах библиотеки и то, как писк заставлял меня каждый раз подпрыгивать. Сейчас я лечу – это золотое чувство, как будто я могу забежать по воздуху на небо, и я непобедим, ничто не может остановить меня, ничто не может меня остановить, ничто, ничто, ничто, ничто…

 

ВЕЧЕР ТОГО ЖЕ ДНЯ
(ГЕНРИ 28 И 33, КЛЭР 20)

 

КЛЭР: Мы на пути на концерт «Violent Femmes» в «Арагоне». После небольшого сопротивления со стороны Генри, которое я понять не могу, потому что ему нравятся les Femmes, мы объезжаем Аптаун в поисках свободного места. Я кружу и кружу, мимо «Грин Милл», баров, тускло освещенных жилых домов и прачечных, которые выглядят как игрушечные. Наконец я паркуюсь на Аргил, и мы, дрожа от холода, идем по скользкому разбитому тротуару. Генри идет быстро, и я всегда немного задыхаюсь, когда мы идем вместе. Я заметила, что ему трудно приспособиться к моему шагу.

Стягиваю перчатку и засовываю ладонь к нему в карман. Я взволнована, потому что мы с Генри никогда раньше не танцевали, и я люблю «Арагон» во всем его упадническом псевдоиспанском великолепии. Моя бабушка Миагрэм рассказывала мне о танцах с большими оркестрами в тридцатые годы, когда все было новым и милым, и на балконах никто не ширялся, и в мужском туалете не было рек мочи. Но – c’est la vie [47] – времена меняются, и нам досталось именно это время.

Мы стоим несколько минут в очереди. Генри кажется напряженным, он явно настороже. Он держит мою руку, но при этом пристально вглядывается в толпу. Я использую возможность посмотреть на него. Генри очень красив. Волосы до плеч, зачесаны назад, черные и гладкие. Он похож на кота, худой, излучающий неугомонность и физическое начало. Выглядит так, как будто может укусить. На Генри черное пальто и белая хлопковая рубашка с французскими манжетами, которые расстегнуты и болтаются под рукавами пальто, милый ядовито-зеленый шелковый галстук, который он приотпустил так, чтобы я видела мышцы на шее, черные джинсы и черные ботинки на каблуке. Генри собирает мои волосы в пучок и накручивает себе на запястье. На мгновение я его пленница, потом очередь продвигается вперед, и он отпускает меня.

Проходим внутрь и вливаемся в гущу народа в здании. В «Арагоне» есть бесчисленные длинные коридоры, ниши и балконы, которые разбросаны вокруг главного зала. Это идеальное место для того, чтобы заблудиться или спрятаться. Мы с Генри поднимаемся на балкон поближе к сцене и садимся за крошечный столик. Снимаем пальто. Генри смотрит на меня.

– Ты очень красивая. Платье просто шикарное; не могу поверить, что ты можешь в нем танцевать.

Платье обтягивает меня как вторая кожа, шелковое, лиловое, но растягивается достаточно, чтобы нормально двигаться. Сегодня днем я примерила его перед зеркалом, и все было нормально. Что меня беспокоит, так это волосы; из-за сухого воздуха и ветра их кажется в два раза больше, чем обычно. Начинаю заплетать волосы в косу, но Генри меня останавливает.

– Не надо, пожалуйста… Я хочу смотреть на тебя с распущенными волосами.

Начинается разогрев. Мы терпеливо слушаем. Все суетятся вокруг, разговаривают, курят. На главном этаже мест нет. Шум превосходит всякое понимание.

Генри наклоняется ко мне и орет в ухо:

– Хочешь выпить?

– Только колы.

Он уходит в бар. Я кладу руки на перила балкона и смотрю в толпу. Девушки в классических платьях и девушки в военной одежде, парни в «могавках» и парни во фланелевых рубашках. Люди обоих полов в футболках и джинсах. Студенты и ребята двадцати с небольшим лет, изредка мелькают люди постарше.

Генри уже давно нет. Разогревающая группа заканчивает под редкие аплодисменты, и на сцене появляются техники с инструментами. Наконец я устаю ждать, бросаю столик и вещи, протискиваюсь через тесную толпу людей на балконе к ступенькам вниз, в длинный темный коридор, в котором находится бар. Генри там нет. Медленно иду по коридорам и под арками, ищу его, но стараюсь, чтобы по мне этого не было заметно.

Я замечаю его в конце коридора. Он стоит так близко к женщине, что сначала мне кажется, что они обнимаются; она стоит спиной к стене, и Генри склоняется к ней, рука прижата к стене над ее плечом. Интимность их поз выбивает меня из колеи. Она блондинка и очень красива – немецкой красотой, высокая и эффектная.

Подойдя поближе, я понимаю, что они не целуются; они дерутся. Генри использует свободную руку, чтобы жестикуляцией дополнять то, что он кричит ей в лицо. Внезапно ее бесстрастное лицо искажается злобой, она чуть не плачет. Кричит что-то ему в ответ. Генри отступает назад и вскидывает руки. Я слышу его последние слова, прежде чем он уходит.

– Я не могу, Ингрид, просто не могу. Прости…

– Генри!

Она бежит за ним, и тут они оба видят меня, неподвижно стоящую посреди коридора. Генри мрачно хватает меня за руку, и мы быстро идем к лестнице. Через три ступеньки я оборачиваюсь и вижу, что она смотрит на нас, руки в боки, беспомощная и напряженная. Генри оглядывается, после чего мы продолжаем подниматься.

Мы находим наш столик, который каким-то чудом по-прежнему пуст и на стульях по-прежнему висит наша одежда. Огни гаснут, Генри повышает голос, перекрикивая толпу:

– Извини. До бара я так и не дошел. Наткнулся на Ингрид…

Кто такая Ингрид? Я вспоминаю, как стояла в ванной Генри с помадой в руке, и мне нужно все выяснить, но темнота сгущается, и «Violent Femmes» появляются на сцене.

Гордон Гано стоит у микрофона, глядя на нас всех, раздаются угрожающие аккорды, он наклоняется и поет первые строчки «Blister in the Sun»; все взрываются от восторга. Мы с Генри сидим и слушаем, потом он наклоняется ко мне и орет:

– Хочешь уйти?

Перед сценой – сплошное месиво из человеческих тел.

– Я хочу танцевать!

Генри смотрит с облегчением:

– Класс! Конечно! Пойдем!

Стягивает свой галстук и засовывает в карман пальто. Мы продираемся вниз по ступенькам и попадаем в основной зал. Я вижу Клариссу и Гомеса, они танцуют более или менее вместе. Кларисса в восторге, в эйфории, Гомес еле движется, сигарета зажата между зубами. Он видит меня и машет рукой. Двигаться через толпу – это как брести по озеру Мичиган; нас то утягивает, то отталкивает, мы плывем к сцене. Толпа скандирует: «Еще! Еще!», и «Femmes» отвечают, заставляя свои инструменты издавать дикие звуки.

Генри движется, вибрируя в такт басам. Мы рядом со сценой, танцующие на огромной скорости сталкиваются друг с другом, качаясь из стороны в сторону, а с другой стороны люди трясут бедрами, размахивают руками, притоптывают в такт музыке.

Мы танцуем. Музыка пробегает через меня, звуковые волны хватают за позвоночник, двигают моими ногами, бедрами, плечами; голова не участвует. («Красивая девчонка, классное платье, скромная улыбка, о да, где она теперь, знать бы мне».) Открываю глаза и вижу, что Генри, танцуя, наблюдает за мной. Когда я поднимаю руки, он хватает меня за талию, и я подпрыгиваю. Целую вечность рассматриваю зал с высоты. Кто-то машет мне рукой, но я не вижу, кто это, потому что Генри ставит меня на место. Мы касаемся друг друга в танце, потом распадаемся. («Как объяснить свою боль?») Пот течет по мне. Генри трясет головой, черной волной разлетаются волосы, брызги пота летят мне в лицо. Музыка затягивает, играет мной («Мне незачем жить, мне незачем жить, мне незачем жить».) Мы бросаемся в эту музыку. Мое тело эластично, ноги глухи, ощущение белого огня идет от паха к темени. Музыка разбивается о стену и останавливается. Мое сердце выпрыгивает из груди. Прикладываю ладонь к груди Генри и удивляюсь, что он лишь чуть запыхался.

Немного погодя захожу в женский туалет и вижу, что Ингрид сидит на раковине и плачет. Маленькая черная женщина с черными длинными косичками стоит перед ней, тихо говорит что-то и гладит по голове. Звуки рыданий Ингрид отражаются от сырой желтой плитки. Я начинаю пятиться из туалета, но мое движение привлекает их внимание. Они смотрят на меня. Ингрид выглядит ужасно. Вся ее тевтонская холодность исчезла, лицо красное и припухшее, тушь потекла. Она смотрит на меня, унылая и изможденная. Черная женщина подходит ко мне. Она мила, нежна, темна и грустна. Подходит ко мне близко и тихо говорит:

– Сестренка, тебя как зовут?

– Клэр, – поколебавшись, отвечаю я. Она оглядывается на Ингрид:

– Клэр. Послушай мудрого совета. Ты лезешь туда, куда не надо лезть. Генри – это печально, но это печаль Ингрид, и ты просто дурочка, что лезешь в это. Ты меня слышишь?

Я не хочу знать, но ничего не могу с собой поделать.

– О чем ты?

– Они собирались пожениться. Потом Генри все разрывает, говорит Ингрид, что ему жаль, просит не обращать внимания, просто забыть. Мне кажется, что ей будет так лучше, но она слышать ничего не хочет. Он плохо к ней относится, пьет, ведет себя, как будто ничего не было, исчезает на несколько дней, потом возвращается, как будто ничего не произошло, трахает все, что шевелится. Это Генри. Когда он заставит тебя рыдать и страдать, не говори, что тебя не предупреждали.

Она резко поворачивается и идет обратно к Ингрид, которая продолжает смотреть на меня с немым отчаянием.

Наверное, я слишком уж на нее таращусь.

– Извините,– говорю я и убегаю.

Брожу по коридорам и наконец нахожу нишу, где никого нет, кроме спящей готического вида девушки на виниловой кушетке с зажженной сигаретой между пальцев. Я забираю у нее бычок и тушу о грязный кафель. Сажусь на подлокотник кушетки и чувствую, как музыка вибрирует через копчик вверх по позвоночнику. Доходит до зубов. Я по-прежнему хочу писать, болит голова. Хочется плакать. Я не понимаю, что только что произошло. То есть я понимаю, но не знаю, что с этим делать. Я не знаю, нужно ли мне это просто забыть, или обидеться на Генри и потребовать объяснений, или что. Чего я ждала? Как бы мне хотелось послать в прошлое открытку, тому хаму Генри, которого я не знаю: «Ничего не делай. Жди меня. Скучаю».

Генри высовывает голову из-за угла.

– Вот ты где. Я уж подумал, что потерял тебя.

Короткие волосы. Генри или постригся за последние полчаса, или я смотрю на своего любимого потерянного во времени человека. Я подпрыгиваю и бросаюсь к нему.

– Упс… эй, я тоже рад тебя видеть…

– Как же я скучала… – Теперь я действительно плачу.

– Я был с тобой последние несколько недель без перерыва.

– Я знаю, но… ты – это все же не ты – в смысле, ты не такой. Черт…

Я прислоняюсь к стене, и Генри прижимается ко мне. Мы целуемся, и потом Генри начинает облизывать мое лицо, как кошка своего котенка. Я стараюсь мурлыкать и начинаю смеяться.

– Ты придурок. Ты пытаешься отвлечь меня от своего позорного поведения…

– Какого поведения? Я не знал, что ты есть на свете. Я мучительно встречался с Ингрид. Я порвал с ней меньше чем за двадцать четыре часа до встречи с тобой. Я имею в виду – неверность ведь не обладает обратной силой, а?

– Она сказала…

– Кто сказал?

– Черная женщина. – Я передразниваю ее прическу.– Невысокая, большие глаза, косички…

– Боже. Это Селия Аттли. Она презирает меня. И влюблена в Ингрид.

– Она сказала, что ты собирался жениться на Ингрид. Что ты постоянно пьешь, трахаешь всех подряд и вообще плохой человек и что мне нужно бежать от тебя. Вот что она мне сказала.

Кажется, Генри не знает, смеяться ему или плакать.

– Ну, кое-что из этого правда. Я на самом деле трахал всех подряд, и много, и естественно, я был известен как алкаш-профессионал. Но мы не были помолвлены. Я никогда не был достаточно сумасшедшим, чтобы жениться на Ингрид. Мы немало крови попортили друг другу.

– Но тогда почему…

– Клэр, очень немного людей встречают свою любовь в возрасте шести лет. Поэтому ты должна понять. Ингрид была очень… терпеливой. Слишком терпеливой. Мирилась со странным поведением, в надежде, что когда-нибудь я приду в себя и женюсь на ее великомученической заднице. И когда кто-нибудь настолько терпелив, ты обязан чувствовать себя признательным, и потом ты хочешь причинить такому человеку зло. Ты понимаешь?

– Думаю, да. Нет, то есть для меня это невозможно, но я об этом не думаю.

– Как это мило, что ты ничего не понимаешь в запутанной природе большинства отношений, – вздыхает Генри. – Поверь мне. Когда мы встретились, я был разбит, уничтожен и проклят, и я потихоньку приходил в себя, потому что я видел, что ты – человек и я тоже стану таким. И я пытался делать это незаметно для тебя, потому что еще не выяснил, что притворяться без толку. Но для того, с кем ты общаешься в девяносто первом году, эта мысль еще далека, в девяносто шестом году я уже другой. Тебе нужно работать надо мной; один я не справлюсь.

– Да, но это трудно. Я не привыкла быть учителем.

– Ну, когда почувствуешь упадок сил, вспомни обо всех часах, которые я провел рядом с маленькой тобой. Математика и ботаника, правописание и история Америки. В смысле, ты можешь обругать меня по-французски, потому что я сидел и пытал тебя французскими глаголами.

– И то верно. Il a les défauts de ses qualités [48] . Ho думаю, всему этому учить проще, чем мне научить тебя быть… счастливым.

– Но ты делаешь меня счастливым. Трудно быть достойным такого счастья. – Генри играет с моими волосами, завязывает их в маленькие узелки. – Послушай, Клэр, я собираюсь вернуть тебя бедному imbécile [49] , с которым ты пришла. Я сижу наверху и чувствую себя ужасно и волнуюсь за тебя.

Я понимаю, что от радости видеть своего знакомого и будущего Генри я забыла о Генри настоящем, и мне становится стыдно. Я чувствую практически материнское желание утешить странного мальчика, который мужает у меня на глазах, который целует меня и оставляет с указанием вести себя хорошо. Поднимаясь по лестнице, я вижу, как Генри из моего будущего ныряет в бесноватую толпу танцующих, и я двигаюсь как во сне, чтобы найти Генри, который мой, здесь и сейчас.

 

КАНУН РОЖДЕСТВА,
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

 

24, 25, 26 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА,
ВТОРНИК, СРЕДА, ЧЕТВЕРГ
(КЛЭР 20, ГЕНРИ 28)

 

КЛЭР: Сейчас 8:32 утра двадцать четвертого декабря, и мы с Генри направляемся в Медоуларк на Рождество. Восхитительный ясный день, в Чикаго снега нет, но в Саут-Хейвене лежит не меньше шести дюймов. Перед тем как поехать, Генри переложил все вещи в машине, проверил покрышки, заглянул под капот. Не думаю, что он понимал, что ищет. Моя машина – классная белая «хонда-сивик» 1990 года, и я ее обожаю, но Генри просто ненавидит ездить на машинах, особенно на маленьких. Он ужасный пассажир, все время, пока мы едем, держится за подлокотник и просит ехать помедленнее. Возможно, он бы меньше боялся, если бы сам сидел за рулем, но по очевидной причине водительских прав у Генри нет. В общем, мы едем по Индиана-Толл-роуд прекрасным зимним днем; я спокойна и жду не дождусь увидеться с семьей, а Генри психует. Утром он не бегал, что ситуацию не облегчает; я заметила, что Генри для счастья нужно невероятное количество физической деятельности. Это все равно что бегать вместе с борзой. В реальном времени Генри другой. Когда я росла, Генри приходил и уходил, и наши встречи были насыщенными, яркими и тревожными. Генри много о чем не хотел говорить мне, и большую часть времени не позволял к себе приближаться, поэтому у меня постоянно было напряженное чувство неудовлетворенности. Когда наконец я нашла его в настоящем, я подумала, что все будет так же. Но на самом деле во многих отношениях все гораздо лучше. Во-первых, и это самое главное, вместо того чтобы отказываться до меня дотрагиваться, Генри постоянно меня трогает, целует, занимается со мной любовью. Я чувствую себя абсолютно другим человеком, я словно купаюсь в теплом озере наслаждения. И он рассказывает мне все! Что я ни спрошу, о его жизни, семье, – он мне рассказывает, называет имена, места, даты. Все, что казалось мне бесконечно загадочным, пока я была маленькой, становится абсолютно логичным. Но самое замечательное то, что я могу долго видеть его – часы, дни напролет. Я знаю, где найти его. Он уходит на работу и возвращается. Иногда я открываю адресную книгу, просто чтобы увидеть в ней запись: Генри Детамбль, Деарборн 714, 11-я ул., Чикаго, Иллинойс, 60610, 312-431-8313. И фамилия, и адрес, и номер телефона. Я могу позвонить ему по телефону! Это просто чудо. Я чувствую себя как Дороти, когда ее дом приземлился в стране Оз и мир превратился из черно-белого в цветной. Мы больше не в Канзасе.

На самом деле мы почти въехали в Мичиган, и здесь можно отдохнуть у дороги. Я сворачиваю на парковку, и мы выходим размять ноги. Идем внутрь, здесь есть карты и брошюры для туристов и множество автоматов с продуктами.

– Ух ты,– говорит Генри.

Он внимательно изучает еду и начинает читать брошюры.

– Эй, давай поедем в Франкенмус! «Рождество триста шестьдесят пять дней в году!» Боже, я себе харакири сделаю через час еще в одном таком месте. У тебя мелочь есть?

Я нахожу пригоршню мелочи на дне кошелька, и мы радостно спускаем ее на две банки колы, коробку печений и шоколадку «Херши». Выходим обратно в холодный сухой воздух, держась за руки. В машине мы открываем колу и едим сладости. Генри смотрит на мои часы:

– Как грустно. Всего девять пятнадцать.

– Ну, еще пара минут, и будет десять пятнадцать.

– А точно, Мичиган же на час вперед. Так странно. Я смотрю на него и говорю:

– Все странно. Я не могу поверить, что ты собираешься познакомиться с моей семьей. Я провела столько времени, пряча тебя от нее.

– Я делаю это только потому, что я тебя безумно люблю. Я провел много времени, избегая автомобильных поездок, знакомств с семьями девушек и Рождества. То, что я выношу все три вещи вместе, доказывает, как я тебя люблю.

– Генри…– Я поворачиваюсь к нему; мы целуемся.

Поцелуй начинает перерастать в нечто большее, когда краем глаза я замечаю троих подростков и большую собаку: стоят неподалеку и с интересом за нами наблюдают. Генри поворачивается, видит, на кого я смотрю, парни улыбаются и показывают знак: класс! Потом возвращаются в фургончик, где их ждут родители.

– Кстати… где мы в твоем доме будем спать?

– О боже. Этта звонила мне сегодня по этому поводу. Я – в своей комнате, а ты – в голубой. Мы в разных концах коридора, и между нами – комната родителей и Алисии.

– И что мы будем делать с этим несчастьем? Я завожу машину, мы выезжаем на магистраль.


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.082 сек.)