Условия проживания. 6 страница

У меня большой огород. Несколько мальчишек и девчонок могли бы оказать мне немалую помощь в сезон прополки. Вполне можно было бы приказать им помочь мне в этой работе, но у этих детей 8 — 10 лет не сформировалось никакого собственного представления о не­обходимости прополки, они не имеют к этому никакого интереса.

Я однажды подошел к группе маленьких ребят и спросил: «Кто-ни­будь хочет помочь мне с прополкой?» Все отказались. Я поинтересо­вался — почему? Раздались ответы: «Скучно. Пусть себе растут. У меня кроссворд. Ненавижу работать в огороде».

Я, между прочим, тоже нахожу прополку скучной, мне тоже нравит­ся решать кроссворды, и, если быть совсем справедливым к этим ма­лышам, ну, действительно: какое им дело до прополки? Это мой огород, это я испытываю гордость при виде пробивающихся из почвы ростков. Это я экономлю деньги на счетах за овощи. Короче гово­ря, огород затрагивает мои эгоистические интересы, я не могу прину­дительно заинтересовать им детей. Единственно возможным для меня способом было бы нанимать их на работу с почасовой оплатой. Тогда они и я были бы совершенно на равных: я заинтересован в обработке моего огорода, а они — в небольшом приработке.

Интерес в своей основе всегда эгоистичен. Мод, 14 лет, часто по­могает мне в саду, хотя и заявляет, что ненавидит работу в огороде. Но она не ненавидит меня. Она занимается прополкой, поскольку хочет побыть со мной. То есть прополка в это время служит ее инте­ресам.

Когда Деррек, который тоже не любит прополку, вызывается по­мочь мне, я знаю, что он собирается снова попробовать выпросить мой перочинный нож, которого он давно домогается, и его единствен­ный интерес состоит именно в этом.

Вознаграждением в большинстве случаев должно быть чисто субъ­ективное удовлетворение от выполненной работы. Тут на ум приходят разные неблагодарные занятия, которые существуют в мире: добыча угля, наворачивание шайбы номер 51 на болт номер 51, копание ка­нав, складывание цифр. Мир полон занятий, которые не вызывают никакого интереса и не приносят ни малейшего удовольствия. Похо­же, мы пытаемся приспособить наши школы к той скуке, которой на­полнена жизнь. Заставляя учеников заниматься предметами, заведомо неинтересными им, мы, по сути дела, приучаем детей выполнять ра­боту, от которой они не будут получать удовольствия.

Если Мэри учится читать или считать, это должно происходить вследствие ее интереса, а не потому, что за хорошие оценки она полу­чит новый велосипед, и не ради маминого удовольствия.

Одна мать сказала сыну, что, если он перестанет сосать большой па­лец, она подарит ему радиоприемник. Как это несправедливо — созда­вать такой конфликт у ребенка! Сосание пальца — бессознательное действие, не контролируемое волей. Ребенок может мужественно предпринять усилие, чтобы избавиться от этого, но, так же как и при­вычный мастурбатор, он снова и снова будет терпеть неудачу, тем са­мым все увеличивая тяжесть вины и несчастья.

Родительский страх перед будущим становится опасен, когда на­ходит выражение в предложениях, похожих на подкуп: «Когда ты на­учишься читать, мой дорогой, папочка купит тебе самокат». Этот путь ведет к тому, чтобы ребенок научился с готовностью принимать нашу жадную, ищущую только выгоды цивилизацию. Я рад сообщить, что не раз видел детей, предпочитавших неграмотность сверкающему новому велосипеду.

Другим вариантом этой формы подкупа являются высказывания, обращенные к чувствам ребенка: «Мама почувствует себя очень не­счастной, если ты все время будешь последним в классе». Обе эти формы подкупа игнорируют природные интересы ребенка.

Не менее резкое отношение вызывают у меня и попытки заставить детей делать нашу работу. Если мы хотим, чтобы ребенок работал на нас, то должны платить ему в соответствии с его способностями. Ни­кто из детей не пожелает таскать для меня кирпичи просто потому, что я решил перестроить разрушенную стену. Но если я предложу по три пенса за тачку, любой мальчик охотно мне поможет, потому что в этом случае я учитываю его собственный интерес. Однако мне не нравится, когда ребенка заставляют выполнять какую-нибудь нудную работу ради так необходимых ему карманных денег. Родители должны давать, не ожидая и не требуя ничего взамен.

Наказание не бывает справедливым, потому что никакой человек не может быть справедливым. Справедливость предполагает полное по­нимание другого человека, судьи же отнюдь не более нравственны и свободны от предрассудков, чем уборщики мусора. Если судья — убеж­денный консерватор и милитарист, ему очень трудно быть справедли­вым к антимилитаристу, арестованному за крики: «Долой армию!»

Осознанно или бессознательно, но учитель, жестоко наказываю­щий ребенка, совершившего сексуальный проступок, почти наверня­ка имеет скрытое чувство вины в отношении секса. В суде же судья с неосознанными гомосексуальными стремлениями скорее всего будет очень суров, вынося приговор подсудимому, обвиняемому в гомосек­суальных действиях.

Мы не можем быть справедливыми просто потому, что не знаем себя и не признаем наших собственных подавленных стремлений. Это трагически несправедливо по отношению к детям. Взрослый в процессе воспитания ребенка никогда не сможет подняться над соб­ственными комплексами. Если мы сами связаны нашими подавлен­ными страхами, то не можем сделать наших детей свободными. Мы нагружаем детей собственными комплексами и не можем поступать иначе.

Если мы постараемся понять себя, нам станет трудно наказывать ре­бенка, поскольку ясно, что мы пытаемся выместить на нем злость, от­носящуюся к чему-то другому. Давным-давно я колотил учеников всякий раз, когда бывал в скверном настроении — то инспектор при­шел, то я поссорился с приятелем. Любой повод годился, и я срывал злость на учениках, вместо того чтобы попробовать понять себя, осоз­нать, почему я сержусь на самом деле. Теперь я на собственном опыте убедился, что в наказаниях нет необходимости. Я никогда не наказы­ваю детей, у меня даже не возникает подобного намерения.

Недавно я сказал одному новому ученику, мальчику, который вел себя вызывающе: «Ты выделываешь все эти дурацкие трюки просто для того, чтобы вынудить меня ударить тебя, потому что всю твою жизнь тебя постоянно лупили. Но зря теряешь время, я не стану тебя наказывать, что бы ты ни сделал». И он перестал крушить все вокруг себя — ему больше не надо было испытывать ненависть.

Наказание всегда представляет собой акт ненависти. В акте наказа­ния учитель или родитель ненавидит ребенка — и ребенок понимает это. Явное раскаяние или нежная любовь, которую проявляет к родителю отшлепанный ребенок, — не настоящие. Что действительно чувствует побитый ребенок, так это ненависть, которую он должен скрывать, чтобы не испытывать чувства вины, потому что ребенок, которого бьют, мечтает в этот момент, например, вот о чем: «Яхочу, чтобы мой отец упал и умер». Подобная фантазия немедленно вызывает чувство вины — я хотел, чтобы мой отец умер, какой же я злодей! И раскаяние приводит ребенка на колени отца в кажущейся нежности, но под ней уже поселилась ненависть, которая никуда не исчезает.

Что еще хуже, наказание всегда замыкает порочный круг. Битье — вымещенная ненависть, и каждая новая порка вызывает в ребенке все больше и больше ненависти. Нарастающая в нем ненависть вы­ражается во все худшем поведении, за которое его еще больше бьют. Повторные порки приносят дополнительные дивиденды ненависти в ребенке. В результате возникает наглый маленький ненавистник со страстью к разрушению и плохими манерами, для которого наказа­ния настолько вошли в привычку, что он безобразничает уже лишь для того, чтобы вызвать хоть какой-то эмоциональный отклик со стороны родителей, поскольку, когда нет любви, годится даже ис­полненный ненависти эмоциональный отклик. И снова ребенка бьют, и он раскаивается, и на следующее утро он заново начинает прежний цикл.

Насколько мне довелось наблюдать, саморегулирующийся ребенок не нуждается в наказаниях и не проходит через этот ненавистниче­ский цикл. Его никогда не наказывают, и у него нет нужды вести себя скверно. Ему не нужны ложь и разрушение вещей. Его тело никогда не называли развратным или грязным, у него не было необходимости восставать против власти родителей или бояться их. Вспышки раздра­жения у него, безусловно, бывают, но они кратковременны и не ведут к неврозам.

Конечно, решить, что является наказанием, а что — нет, вовсе не так легко. Однажды один ученик позаимствовал мою лучшую пилу. На следующее утро я нашел ее — она валялась под дождем. Я сказал маль­чику, что больше никогда не дам ему свою пилу. Это не было наказа­нием, потому что наказание всегда предполагает вовлечение нравственного аспекта. Оставить пилу под дождем означает причи­нить ущерб пиле, но это не безнравственный поступок. Для ребенка важно узнать, что нельзя одолжить у кого-нибудь инструменты и ис­портить их и вообще наносить ущерб чужой собственности или лич­ности. Потому что позволить ребенку делать то, что он хочет, и так, как он хочет, за счет другого — очень скверно для ребенка, это портит его. А испорченный ребенок и есть плохой гражданин.

Некоторое время тому назад к нам пришел маленький мальчик из школы, где он всех измучил, швыряя вещи и угрожая убить. Он попро­бовал ту же игру и со мной. Я быстро догадался, что он нарочно впадал в ярость, чтобы всех пугать и таким образом обращать на себя внимание.

Однажды, зайдя в игровую комнату, я обнаружил, что все дети сби­лись в кучу в одном углу. В другом конце комнаты стоял маленький террорист с молотком в руке. Он грозился ударить всякого, кто подой­дет к нему.

— Кончай это, малыш, — сказал я резко, — мы тебя не боимся.

Он уронил молоток и бросился на меня. Он укусил меня и ударил.

— Каждый раз, когда ты ударишь или укусишь меня, — произнес я спокойно, — я ударю тебя в ответ.

Я его не наказывал. Он очень быстро прекратил схватку и бросился вон из комнаты.

Это не было наказанием. Это был необходимый урок: он узнал, что человек не может бесконечно приносить вред другим ради собствен­ного удовольствия.

В большинстве семей наказывают за непослушание. В школах тоже непослушание и дерзость рассматриваются как тяжкие преступления. Когда я был молодым учителем и имел привычку бить детей, как это позволено учителям в Великобритании, я всегда больше всего сердил­ся на тех мальчиков, которые меня не слушались. Мое маленькое до­стоинство чувствовало себя оскорбленным. Я ведь был оловянным божком класса, так же как папа — оловянный божок в семье. Наказы­вать за непослушание значит идентифицировать себя со Всемогущим: ты не должен иметь других богов!

Позднее, когда я преподавал в Германии и Австрии, мне всегда бы­вало стыдно, когда учителя спрашивали меня, применяются ли телес­ные наказания в Британии. В Германии учителя, ударившего ученика, судят и обычно наказывают. Битье и порка детей в британских шко­лах — наш величайший позор.

Однажды врач из одного большого города сказал мне: «Директор од­ной из наших школ — настоящий зверь, он жестоко избивает детей. Ко мне часто приводят детей, доведенных им до нервного срыва, но я ничего не могу сделать, на его стороне закон и общественное мнение».

Не так давно газеты рассказывали о судебном деле, в котором су­дья сказал двум грешным братьям, что, если бы их почаще пороли, они бы никогда не появились в суде. Как показали свидетели, отец из­бивал мальчиков почти каждый вечер.

Вред Соломоновой теории розог перевешивает добро всех его притч. Ни один человек, сколько-нибудь способный заглянуть себе в душу, не стал бы бить ребенка, он не мог бы даже захотеть уда­рить его.

Повторюсь: удар порождает в ребенке страх только в том случае, если удар связан с моральной идеей, с идеей зла. Если бы мальчишка на улице сбил с меня шляпу комком глины, а я поймал бы его и дал за­трещину, мальчик посчитал бы мою реакцию совершенно естествен­ной, его душе не было нанесено никакого вреда. Но если бы я отправился к директору его школы и потребовал наказать преступни­ка, страх, связанный с этим наказанием, очень повредил бы ребенку. Дело сразу превратилось бы в вопрос нравственности и наказания. Ре­бенок чувствовал бы, вероятно, что совершил преступление.

Легко представить себе эту сцену! Я топчусь там со своей заляпан­ной шляпой. Директор сидит и сверлит мальчика зловещим взглядом. Мальчик стоит с опущенной головой. Он сокрушен достоинством об­винителей. Погнавшись за ним на улице, я был бы ему ровней. После того как с меня сбили шляпу, у меня уже нет достоинства, я просто еще какой-то мужик, а мальчишка получил бы необходимый жизнен­ный урок: если ты ударишь кого-то, он разозлится и даст тебе сдачи.

Наказание не имеет ничего общего с горячим нравом, оно холодно и беспристрастно. Наказание высоконравственно. Наказание объяв­ляет, что оно совершается ради самого преступника. (В случае смерт­ной казни оно совершается для блага общества.) Наказание — акт, в котором человек отождествляет себя с богом и вершит нравственный суд.

Многие рЬдители живут в соответствии с представлением, что раз бог награждает и наказывает, то и они должны награждать и наказы­вать своих детей. Эти родители честно пытаются быть справедливыми, и часто им удается убедить себя, что они наказывают ребенка для его же блага. Мне это больнее, чем тебе, — это не столько ложь, сколько благочестивый самообман.

Следует помнить, что религия и мораль делают наказание в каком-то смысле привлекательным институтом, потому что оно облегчает со­весть. «Я расплатился», — говорит грешник.

Когда после моих лекций наступает время задавать вопросы, часто встает какой-нибудь приверженец старых порядков и говорит: «Мой отец все время колотил меня туфлей, и я об этом не жалею, сэр. Я бы никогда не стал тем, что я есть сегодня, если бы меня не били». Мне всегда не хватает смелости спросить: «Ну, и чем же вы стали?»

Говорить, что наказание не всегда вызывает психические травмы, значит уходить от вопроса, потому что мы не знаем, какую реакцию вызовет наказание у человека в его более поздние годы. Многие эксги­биционисты, задержанные за бесстыдный самопоказ, — жертвы ран­него наказания за детские сексуальные привычки.

Если бы наказание хоть когда-нибудь приводило к успеху, тог­да имели бы право на существование хоть какие-то аргументы в его пользу. А вот то, что оно способно раздавить человека страхом, — правда, об этом вам расскажет любой служивший в армии. Если роди­теля радует, что дух ребенка полностью сломлен страхом, для такого родителя, конечно, наказание приводит к успеху.

Никто не знает, сколько детей, подвергавшихся телесным наказа­ниям, остаются сломленными духом и кастрированными для жизни, а сколько восстают и становятся еще более антиобщественными. За 50 лет моего преподавания в школах я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из родителей сказал: «Я побил моего ребенка, и теперь это хороший мальчик». Наоборот, сотни раз приходилось мне выслуши­вать одну и ту же печальную историю: «Я и бил его, и разговаривал с ним, и во всем ему помогал, а он становится все хуже и хуже».

Ребенок, которого наказывают, действительно становится хуже и хуже. Но, что еще хуже, из него вырастает отец или мать, которые на­казывают своих детей, и цикл ненависти снова растягивается на дол­гие годы.

Я часто спрашиваю себя: «Как это может быть, чтобы родители, ко­торые сами — добрые люди, мирились с жестокими школами для сво­их детей?» Эти родители, вероятно, озабочены в первую очередь хорошим образованием для своих детей. Но они не понимают, что хотя наказывающий учитель и может вызвать у ребенка интерес, но интерес, возникающий в результате принуждения, — интерес к нака­занию, а не к арифметическим примерам на доске. Дело в том, что бо­льшинство лучших учащихся в наших школах и колледжах позднее превратятся в посредственности. Интерес к успешной учебе был по большей части вызван давлением родителей, а существо дела их мало интересовало.

Страх перед учителями и перед наказаниями не может не сказаться на отношениях между родителями и ребенком, потому что символиче­ски всякий взрослый для ребенка — это отец или мать, и каждый раз, когда учитель наказывает ребенка, он усиливает его страх и ненависть к тем взрослым, которых символизирует, т. е. к отцу или матери. Ужасно, если вдуматься. Дети, как правило, не осознают это чувство, но я однажды слышал, как тринадцатилетний мальчик говорил: «Ди­ректор в моей последней школе часто бил меня, и я не могу понять, почему папа и мама держали меня там. Они знали, что он — жестокая скотина, но ничего не делали».

Наказание в форме нотации еще более опаснее, чем порка. Как ужасны бывают такие нотации! «Неужели ты не знал, что поступаешь неправильно?!» Всхлипывающий кивок. «Скажи, что ты сожалеешь о содеянном». Эта форма наказаний не имеет себе равных в качестве тренировки для ханжей и лицемеров. Хуже может быть только возне­сение молитв за заблудшую душу ребенка в его присутствии. Послед­нее вообще непростительно, потому что призвано возбудить в ребенке глубокое чувство вины.

Еще один тип наказания — не физический, но не менее опасный для развития ребенка — постоянные одергивания. Сколько раз прихо­дилось мне слышать, как мать целый день «квохчет» над десятилетней дочерью: «Не ходи по солнцу, дорогая... Дорогая, пожалуйста, держись подальше от этих перил... Нет, любимая, ты не пойдешь сегодня в бас­сейн, ты можешь ужасно простудиться!» Постоянные придирки, безу­словно, не являются знаком любви, они — знак материнского страха, скрывающего бессознательную ненависть.

Мне хотелось бы, чтобы защитники наказаний посмотрели и ос­мыслили восхитительный французский фильм, рассказывающий ис­торию жизни плута. Когда он был мальчиком, его наказали за какой-то проступок, запретив участвовать в воскресном ужине, кото­рый, как впоследствии оказалось, состоял из ядовитых грибов. Позд­нее, когда он наблюдал, как выносили из дома гробы с телами членов его семьи, он решил, что быть хорошим нет никакого смысла. Без­нравственная история с моралью, которую большинство сторонников наказания не могут разглядеть.

Дефекация и воспитание чистоплотности

Порой мы все производим довольно странное впечатление на посе­тителей Саммерхилла, потому что время от времени разговариваем о туалете. Я считаю, что это абсолютно необходимо делать. Я нахожу, что каждый ребенок интересуется испражнениями. Об интересе ре­бенка к его испражнениям и моче написано так много, что я ожидал увидеть немало интересного, наблюдая за своей маленькой дочерью. Однако она не проявляла к своим испражнениям ни интереса, ни от­вращения — у нее не возникало желания играть с продуктами ее тела. Но когда Зое было три года, ее подружка — девочка на год старше, ко­торую приучали к чистоплотности, — познакомила нашу дочь с сек­ретной игрой в экскременты, отмеченной таинственным шепотом и стыдливым и виноватым хихиканьем. Для нас эта игра была довольно скучной, но мы ничего не могли поделать, понимая, что вмешиваться опасно, поскольку запреты вообще опасны. К счастью, Зоя вскоре устала от одноколейного интереса этой маленькой девочки, и игра с испражнениями кончилась.

Взрослые редко понимают, что для ребенка нет ничего отталкиваюшего в испражнениях и соответствующих запахах. Ребенок фиксируется на них лишь потому, что это шокирует взрослых. Я вспоминаю одну одиннадцатилетнюю девочку, приехавшую в Саммерхилл. Туалеты были единственным, что ее интересовало в жизни. Она приходила в вос­торг только от подглядывания в замочную скважину. Я срочно изменил содержание ее занятий: теперь она могла вместо географии изучать туа­леты, что сделало ее очень счастливой. Через десять дней я отпустил ка- кое-то замечание по поводу туалета. «Не желаю об этом слышать, — сказала она устало, — я по горло сыта разговорами о туалетах».

Другой ученик, мальчик, не мог заинтересоваться ни одним уроком, потому что был слишком озабочен экскрементами и тому подобным. Я знал, что, только истощив свой интерес, он перейдет к математике. Так и оказалось.

Работа учителя проста: выясни, в чем состоит интерес ребенка, и помоги изжить его. Только так всегда и бывает. Подавление и замал­чивание лишь загоняют интерес в подполье.

— Но не приведет ли этот ваш метод к тому, что дети станут грязно мыслить? — спрашивает г-жа Мораль.

— Нет, это ваш метод постоянно фиксирует интерес на том, что вы называете грязным. Только изжив какой-нибудь такой интерес, чело­век получает свободу перехода к чему-то новому.

— Так что же, вы сами поощряете детей разговаривать о туалете?

— Да, поощряю, когда обнаруживаю, что они этим интересуются, и только в наиболее невротических случаях подобные разговоры зани­мают больше недели.

Один такой невротический случай произошел несколько лет назад. У нас был маленький мальчик, которого перевели к нам, потому что он все время пачкал штаны. Мать порола сына за это и, отчаявшись, в конце концов заставила его есть собственные экскременты. Можете себе представить, с какой проблемой мы столкнулись. Выяснилось, что у мальчика был младший брат и проблемы начались именно с его рождением. Причины были достаточно очевидны. Мальчик рассудил: он забрал у меня мамину любовь. Если я буду таким, как он: стану пач­кать брюки, как он пеленки, то мама снова меня полюбит.

Я давал ему личные уроки, цель которых — открыть ребенку его ис­тинные мотивы, но излечения редко происходят внезапно и драма­тично. Почти год мальчик пачкал штаны три раза в день. Никто не сказал ему худого слова. Миссис Коркхилл, наша нянечка, выполняла всю неблагодарную работу, не говоря ни слова упрека, но и она вос­противилась, когда я начал вознаграждать его всякий раз, когда он устраивал действительно большую грязь. Награда означала, что я одобряю его поведение.

На протяжении этого времени мальчик вел себя просто как злоб­ный дьяволенок. И неудивительно — у него были проблемы и внут­ренние конфликты. Но после излечения он стал абсолютно чистоплотным и оставался таким на протяжении еще трех лет, кото­рые провел с нами. Постепенно он превратился в очень симпатично­го парня. Мать забрала его из Саммерхилла, потому что хотела устроить сына в такую школу, в которой он чему-нибудь научился бы. Когда после года пребывания в новой школе он приехал нас прове­дать, это был другой мальчик — неискренний, запуганный и несчаст­ный. Он сказал, что никогда не простит мать за то, что она забрала его из Саммерхилла. И он не простит. Как ни странно, это единствен­ный случай пачканья штанов, с которым мы столкнулись за все годы. Не исключено, что большинство подобных случаев по своему проис­хождению связано с ненавистью к матери, отнявшей у ребенка свою любовь.

Но ребенка можно сделать чистоплотным, не нагружая его постоян­ным и подавленным интересом к телесным отправлениям. Ни коте­нок, ни бычок не имеют ведь никаких комплексов по поводу экскрементов. У ребенка комплексы появляются в связи со способом обучения чистоплотности. Когда мать говорит «бяка», «гадость» или даже только «фу», возникает проблема добра и зла, вопрос переводит­ся в нравственную плоскость, хотя следовало бы его оставить чисто физическим.

Таким образом, неправильный способ обращения с копрофилией[42] состоит в том, чтобы говорить ребенку, что он — грязный. Правильно — позволить ребенку изжить интерес к экскрементам, обеспечив его гря­зью или глиной. Так он сможет сублимировать свой интерес без репрес­сии[43]. Он сможет прожить свой интерес и тем самым уничтожить его.

Однажды в газетной статье я упомянул о праве ребенка делать пи­рожки из глины. Известный педагог, последователь Марии Монтессо- ри, откликнулся на нее письмом, в котором сообщал, что, как показывает его опыт, ребенок не хочет делать пирожки из глины, если у него есть для занятий что-нибудь получше (курсив мой. — А. Н.). Но не может быть ничего лучше, если интерес сосредоточен именно на грязи. Однако трудному ребенку следует сказать, что, собственно, он делает, ибо можно ведь годами делать пирожки из грязи, не изживая исходного интереса к экскрементам. Я вспоминаю восьмилетнего Джима, у которого были фантазии по поводу экскрементов. Я предло­жил ему лепить пирожки из грязи. Но всякий раз, когда он этим зани­мался, я говорил ему, в чем состоял его подлинный интерес. Таким образом я подгонял процесс излечения. Я не говорил ему прямо: ты лепишь пирожки из грязи потому, что они замещают то-то и то-то, я лишь напоминал ему о сходстве между обоими объектами. Слова ра­ботали. Ребенку поменьше, скажем лет 5, ничего не надо говорить, потому что он легко изживет свои фантазии просто в процессе изго­товления этих пирожков из грязи.

Для ребенка экскременты — очень важный объект изучения. Всякое подавление этого интереса опасно и глупо. Не следует придавать им слишком большого значения, за исключением случаев, когда ребенок гордится своей продукцией, — тогда восхищение вполне уместно. Если ребенок случайно наделает в штаны, к этому следует отнестись спокойно, как к чему-то нормальному.

Дефекация для ребенка не просто дело созидательное (кстати, такова она и для многих взрослых: взрослые нередко находят и удовольствие, и гордость в том факте, что им удалось как следует опростаться) — симво­лически это что-то очень ценное. Грабитель, накладывающий кучу на половике после того, как он ограбил сейф, не имеет намерения доба­вить к преступлению оскорбление: он символически показывает, что его совесть нечиста, оставляя нечто ценное в возмещение украденного.

Животные не осознают своих естественных функций. Соба­ки и кошки, автоматически зарывающие свой помет, действуют ин­стинктивно: когда-то это было необходимо для того, чтобы отделить от чистой пищи. Отношение человека к собственным экскрементам, возможно, в большой степени связано с его неестественным питани­ем. Экскременты лошадей, овец и кроликов чисты и вовсе не омерзи­тельны. Человеческие экскременты, напротив, отвратительны, потому что его пища — ужасное месиво искусственных продуктов. Я порой думаю, что если бы к человеческим экскрементам было бы так же легко прикоснуться, как к экскрементам животных, у детей повы­сились бы шансы вырасти эмоционально свободными.

Отвращение, которое взрослые испытывают к человеческим экск­рементам, не может не сыграть значительную роль в формировании негативной, жизнеотрицающей части детской души. Поскольку при­рода разместила экскреторные и половые органы близко друг к другу, ребенок заключает, что и те, и другие — грязные. Поэтому родитель­ское неодобрение в отношении экскрементов почти наверняка заста­вит ребенка видеть и секс в том же свете. Неприятие секса и экскрементов формирует единое подавление.

Мать не испытывает никакого отвращения, стирая пеленки своего младенца, однако уже через 3 года она заметно раздражается, если ей приходится убрать небольшую кучку с ковра. Мать должна очень осторожно обращаться с ребенком в таких ситуациях, помня, что ее гнев никогда не проходит для ребенка даром. Гнев проникает в душу ребенка, сохраняется и запечатлевается в характере.

Питание

Тоталитаризм всегда начинался и до сих пор начинается в детской. Самое первое вмешательство в природу ребенка есть первое проявле­ние деспотизма. И это первое вмешательство всегда связано с питани­ем. Оно начинается с принуждения новорожденного младенца есть и пить по расписанию.

Поверхностное объяснение данного явления состоит в том, что кор­мление по расписанию меньше нарушает повседневный распорядок и удобства взрослых. Но истинный, глубинный мотив — ненависть к новорожденной жизни и ее естественным потребностям. Сказанное подтверждают те равнодушие и спокойствие, с которыми в некоторых семьях относятся к воплям голодного младенца.

Саморегуляция должна начинаться с рождения, с самых первых кормлений. Каждый младенец имеет прирожденное право быть на­кормленным тогда, когда он хочет есть. Когда ребенок с матерью на­ходятся дома, матери легко следовать его потребностям, но в большинстве родильных домов ребенка забирают при рождении и по­мещают в детскую палату. Матери не позволяют понянчить его или дать ему бутылочку в течение первых 24 часов. Кто может сказать, ка­кой непоправимый вред наносится этому младенцу?

Сегодня в некоторых клиниках младенцу позволяют постоянно быть вместе с матерью и под ее личной опекой. Записаться в родиль­ное отделение, не проверив, предоставляет ли оно такую возмож­ность, означает принимать существующую систему. Любая мать, собирающаяся создать своему ребенку условия для саморегуляции, должна позаботиться о том, чтобы ни в коем случае не попасть в кли­нику, которая не предоставляет такой возможности, — иными слова­ми, в клинику, которая не одобряет саморегуляцию для младенцев. Гораздо лучше родить ребенка дома, чем подвергать его подобной же­стокости.

Кормление по расписанию, так долго внедрявшееся врачами и ня­нями, вызвало столько нападок, что многие педиатры отказались от него. Оно очевидно неправильно и опасно. Если ребенок, скажем, в 4 часа кричит от голода, но его не кормят, пока не настанет предписан­ное схемой время, это означает, что он подвергается тупой, жестокой, жизнеотрицающей дисциплине, бесконечно опасной для его телесно­го и духовного развития. Младенец должен кормиться тогда, когда он хочет кормиться. Поначалу он будет требовать еду часто, потому что не может поглотить большое количество ее за один раз.

Обычай давать младенцу ночью бутылку с водой плох. В ночное вре­мя, если ребенок голоден, его следует накормить, как обычно. За 2 — 3 месяца ребенок настроит себя на принятие больших количеств пищи, и интервалы между кормлениями увеличатся. К 3 или 4 меся­цам ребенок будет хотеть есть, например, между 10 и 11 вечера и, ска­жем, между 5 и 6 следующего утра, но, конечно, никакого жесткого правила здесь нет.

Одна фундаментальная истина должна быть написана на стене каж­дой детской: нельзя допускать, чтобы ребенок кричал до изнеможения. Его потребности должны каждый раз удовлетворяться.

Поиск по сайту: