Условия проживания. 12 страница

Часть 5

ПРОБЛЕМЫ ДЕТЕЙ

Жестокость и садизм

Жестокость — это извращенная любовь, поэтому крайние случаи садизма — всегда извращенная сексуальность. Жестокий человек не может отдавать, потому что давать означает проявлять любовь.

Инстинкта жестокости не существует. Животные не жестоки. Кош­ка играет с мышью не потому, что она жестока, в ее игре нет никакой умышленной жестокости.

Мотивы жестокости у людей, как правило, неосознанны. За долгие годы работы с детьми в Саммерхилле мне почти не встречались дети, которым хотелось бы мучить животных. Один такой исключительный случай произошел несколько лет назад. Тринадцатилетнему Джону по­дарили на день рождения щенка. Его мать написала: «Он очень любит животных». Когда Джон начал выводить маленького Спота на прогул­ки, сразу стало видно, что он скверно обращается с собакой. Я предпо­ложил, что парень идентифицирует Спота со своим младшим братом Джимом, любимцем матери.

Однажды я увидел, как Джон бьет Спота. Я подошел к щенку, по­гладил его и сказал: «Привет, Джим». Таким образом я заставил Джона осознать, что он вымещает на бедном щенке свою ненависть к бра­ту-сопернику. С тех пор он перестал проявлять жестокость по отноше­нию к Споту, но я лишь прикоснулся к его симптому, а не излечил его садизм.

Свободные счастливые дети не склонны быть жестокими. Жесто­кость многих детей вырастает из жестокости, которую проявляли по отношению к ним взрослые. Когда вас бьют, вы не можете не захотеть тоже побить кого-нибудь. Как и в случае с учителями, вы выбираете для этого кого-то, кто физически слабее вас. Мальчики в строгих школах более жестоки друг к другу, чем дети в Саммерхилле.

Жестокость неизменно рационализируется: мне еще больнее, чем тебе. Редко какой-нибудь садист прямо говорит: «Я избиваю людей, потому что я получаю от этого удовольствие», хотя именно это и было бы правдой. Они оправдывают свой садизм нравственными побужде­ниями, говоря: «Я не желаю, чтобы мой мальчик был слишком мяг­ким, я хочу, чтобы он смог приспособиться к миру, который нанесет ему немало тяжелых ударов. Я бью своего сына, потому что меня били, когда я был мальчиком, и это принесло мне чертовски много пользы».

У родителей, которые бьют своих детей, подобные бойкие объясне­ния всегда наготове. Я еще не встречал родителя, который бы честно признался: «Я бью моего ребенка, потому что ненавижу его, ненавижу себя, ненавижу жену, работу, родственников, фактически я ненавижу жизнь как таковую. Я бью моего сына, потому что он маленький и не может дать мне сдачи. Я бью его, потому что боюсь своего начальника. Когда на работе мне попадает от начальника, я дома вымещаю это на ребенке».

Если бы родителям хватило честности, чтобы сказать себе все это, они бы почувствовали, что на самом деле нет никакой необходимости в жестокости к детям. Жестокость рождается из невежества и ненавис­ти к себе. Жестокость защищает садиста от осознания извращенности его собственной природы.

В гитлеровской Германии людей пытали сексуальные извращенцы вроде Юлиуса Штрайхера[56]; его статья «Штурмовик» была полна злоб­ного извращенного секса задолго до того, как были созданы концент­рационные лагеря. Тем не менее многие отцы, готовые с негодованием осудить сексуальную извращенность тюремного сади­ста, не рассматривают с той же точки зрения собственные маленькие садистические выходки. Бить ребенка дома или в школе — это, по сути, то же самое, что пытать евреев в Бельзене. Если в Бельзене са­дизм имел сексуальную природу, то такую же подоплёку он имеет в школе или в семье. Я слышу протестующий голос какой-нибудь мате­ри: «Ерунда! Уж не хотите ли вы сказать, что, когда я сегодня шлепну­ла Джимми по руке за то, что он трогал вазу, подаренную бабушкой, я проявляла сексуальное извращение?!»

Мой ответ — да, пусть и в слабой степени. Если ваш брак счастли­вый и ваша сексуальная жизнь вас полностью удовлетворяет, вы не станете шлепать Джимми. Шлепанье — проявление ненависти к пло­ти, а плоть означает тело со всеми его требованиями и стремлениями. Если вы любите свою собственную плоть, вы не захотите причинить боль плоти Джимми.

Родители вольны бить своих детей, сколько им заблагорассудится, если только они при этом не оставляют следов, которые могут быть обнаружены в местном суде. Наш уголовный кодекс — это длинный список жестокостей, маскирующихся под справедливость.

С психологической жестокостью справиться еще труднее, чем с фи­зической. Телесные наказания в школах можно отменить муниципаль­ным законом, но человек, проявляющий психологическую жестокость, недосягаем ни для какого закона. Циничный или злобный родитель­ский язык способен нанести ребенку невообразимый вред. Все мы зна­ем отцов, которые глумятся над своими детьми. «Безрукий, ты ничего не можешь сделать, чтобы не испортить». Аналогичным образом такие мужчины выказывают и свою ненависть к женам, постоянно критикуя их. Встречаются и жены, правящие своими мужьями и детьми с помо­щью запугивания и потоков оскорблений.

Особая форма психологической жестокости — жестокость отца, вы­мещающего на детях свою ненависть к жене.

Жестокость учителей иногда принимает форму высокомерия и сар­казма. Такие учителя рассчитывают услышать хохот учеников, когда они подобным образом истязают какого-нибудь несчастного запуган­ного ребенка.

Дети никогда не бывают жестокими, если только их не вынуждают подавить какое-нибудь сильное чувство. У свободных детей нет или почти нет ненависти к себе, которая искала бы выхода. Нет у них и не­нависти к другим, так что они не жестоки.

У каждого маленького задиры жизнь каким-то образом изуродова­на. Часто он просто совершает по отношению к другим буквально то же самое, что делали с ним. Каждая порка превращает ребенка в сади­ста — в мечтах или на практике.

Подавленные дети жестоки в своих шутках. Мне почти никогда не приходилось сталкиваться в Саммерхилле с жестокими розыгрыша­ми, а все те, что я видел, были обычно выдуманы новоприбывшими из других школ. Иногда в начале семестра, когда дети возвращаются из-под значительно более сильного подавления дома, случаются вспышки этой болезни школ-интернатов — прячут велосипеды или что-нибудь еще в этом роде, но это продолжается не более недели. В основном юмор Саммерхилла доброжелателен. И дело здесь в том, что дети пользуются признанием и любовью учителей, а когда необходи­мость ненавидеть и бояться уничтожена, дети становятся хорошими.

Истоки правонарушений

Многие психологи считают, что ребенок не рождается хорошим или плохим, но имеет врожденные задатки как добропорядочности, так и криминальности. Я считаю, что никакого криминального инстинкта не существует, равно как нет у ребенка и какой-либо природной склонности к плохому поведению. Криминальность проявляется у ре­бенка как извращенная форма любви. Это — открытое проявление жестокости, и, так же как и жестокость, криминальность возникает из-за недостатка любви.

Однажды один из моих учеников, девятилетний мальчик, играя, с удовольствием бормотал себе под нос: «Я хочу убить маму». Это было вполне бессознательное поведение, потому что мальчик занимал­ся изготовлением лодки и весь его сознательный интерес был сосредо­точен на этом. А дело было в том, что его мать жила своей жизнью и виделась с ним редко. Она не любила его, и он подсознательно знал это.

Но ведь этот мальчик — один из самых симпатичных детей в Сам­мерхилле — не начинал свой путь в жизни с преступными мыслями. Это старая история: Если я не могу получить любовь, то могу получить ненависть. Каждый случай детской преступности, и это всегда можно проследить, имеет в своей основе недостаток любви.

У другого девятилетнего ученика была фобия: он боялся, что мать отравит его. Когда она поднималась из-за стола, он следил за каждым ее движением и нередко говорил: «Я знаю, ты пошла за ядом, ты хо­чешь отравить меня». Я заподозрил, что это был случай проекции. Мать, похоже, больше любила другого сына, и возможно, что невро- тичный мальчик в своих фантазиях готов был отравить и брата, и мать. Его страхи, вероятно, были страхами возмездия: «Яхочу отравить ее, а она может в отместку отравить меня».

Преступление — очевидное выражение ненависти. Изучение дет­ской преступности неизбежно превращается в изучение причин, при­ведших ребенка к ненависти. Это проблема травмированного Я.

Мы не можем игнорировать тот факт, что ребенок в первую очередь эгоист. Все остальное не имеет для него никакого значения. Когда его Я удовлетворено, мы имеем дело с тем, что обычно называем добро­той, а когда Я истощено, мы сталкиваемся с преступностью. Преступ­ник мстит за себя обществу, мстит за то, что общество не сумело оценить его Я, не проявило любви к нему.

Если бы люди рождались с преступными склонностями, хорошие семьи из среднего класса давали бы столько же преступников, сколько семьи из трущоб. Но обеспеченные люди имеют больше возможно­стей для выражения своего Я. Удовольствия, которые можно купить за деньги, изящная обстановка, культура и фамильная гордость — все это льстит Я. У бедняков Я голодает. Очень немногие мальчики из бедных семей достигают каких-либо отличий. Стать преступником, гангсте­ром, просто забиякой — это один из способов отличиться.

Немало людей полагают, что преступниками людей делают плохие фильмы. Такой взгляд представляется мне близоруким. Я очень со­мневаюсь в том, что какой-нибудь фильм когда-нибудь кого-нибудь испортил. Конечно, фильм может подсказать подростку способ дейст­вия, но только в том случае, если преступный мотив возник еще до по­явления этой картины. Фильм может сделать преступление более искусным, но он не может внушить преступный замысел никому, кто бы его уже не имел.

Преступление — дело в первую очередь семейное и лишь во вто­рую — общественное. Большинство из нас, те, кто будут честны, при­знают, что убивали своих близких в фантазиях. У меня была одна ученица, которая придумывала для членов своей семьи, особенно для матери, самые ужасные способы смерти.

За многими сообщениями об убийствах видны власть и ревность. Власть для любого ребенка нестерпима, и я еще удивляюсь, что в мире так мало убийц, когда думаю о том, скольких детей в возрасте от 4 до 16 лет постоянно бьют.

У ребенка стремление к власти — это желание быть любимым и вы­зывать восхищение. Ребенок обычно старается вызвать восхищение собой и внимание к себе. Поэтому преступные мысли чаще обнаружи­ваются у детей-интровертов — робких детей, не имеющих дара общи­тельности. Невзрачная маленькая девочка, чья очаровательная сестренка танцует соло перед гостями, может лелеять ужасные фанта­зии о внезапной смерти сестры.

У экстраверта нет таких поводов для ненависти, он смеется, танцует и разговаривает, признание аудитории удовлетворяет его потребность в восхищении. А интроверт сидит в углу и мечтает о том, как все дол­жно было бы быть. Самый интровертированный мальчик в моей шко­ле не принимает участия в общих вечеринках. Он никогда не танцует, не поет, не участвует в шутливой возне. Во время личных уроков он рассказывает мне о прекрасном волшебнике, который ему служит. Ему достаточно сказать одно только слово, и волшебник подарит ему роллс-ройс. Однажды я рассказал ему историю, в которой все ребята Саммерхилла оказались заброшенными на необитаемый остров. Ис­тория, как я понял, ему не понравилась. Я предложил ему попробо­вать изменить ее к лучшему. «Сделай так, чтобы я был единственным, кто спасся», — сказал он.

Нам всем знаком этот механизм карабкания наверх путем сталкива­ния другого вниз. Такова, например, психология ябедника. «Извини­те, сэр, но Томми ругается» означает «Я не ругаюсь, я — хороший мальчик».

Различие между человеком, убивающим соперников в вображении, и преступником, который делает это в действительности, — различие в степени. Поскольку все мы в большей или меньшей степени испы­тываем голод любви, мы все — потенциальные преступники. Раньше я тешил себя мыслью о том, что излечиваю детей от криминальных фан­тазий своими психологическими методами. Но теперь я думаю, что первенство должно быть отдано любви. Утверждать, что я люблю вся­кого нового ученика, было бы глупостью, тем не менее ребенок чувст­вует, что я люблю его, потому что уважаю его Я.

Предоставить ребенку свободу быть самим собой — настоящее ле­карство от криминальности. Я понял это много лет назад, когда по­знакомился с «Маленьким содружеством» Гомера Лейна. Он предоставлял детям-правонарушителям свободу быть самими собой, и они становились хорошими. В трущобах у таких детей есть один лишь способ удовлетворить свое Я — привлечь к себе внимание асо­циальным поведением. Лейн рассказал мне, что видел, как во время судебных разбирательств некоторые подростки-преступники с гордо­стью поглядывали на суд и зал. В сельскохозяйственной общине у Лейна эти мальчики нашли новые общественно приемлемые ценно­сти, т. е. хорошие ценности. То, что я увидел на этой ферме в Дорсете, убедительно доказывало, что врожденной склонности к преступле­нию не существует.

Я вспоминаю историю о том, как один из новых подопечных Лейна сбежал. Лейн выследил его и поймал. Мальчик, привыкший к тычкам, поднял руку, защищаясь. Лейн улыбнулся и сунул ему в руку какие-то деньги.

— Зачем это? — оторопел мальчишка.

— Поезжай домой на поезде, парень, не иди пешком, — сказал Лейн.

Той же ночью мальчик вернулся в «Содружество».

Я думаю об этом способе и о суровых методах большинства испра­вительных школ. Преступления создает закон. В семье закон, провоз­глашаемый отцовскими запрещающими приказами, ограничивает Я ребенка и тем самым делает ребенка плохим. Государственный закон лишь оживляет хранящуюся в подсознании память о домашних огра­ничениях.

Подавление вызывает протест, а протест, естественно, ищет мести. Преступление — это месть. Чтобы уничтожить преступность, мы дол­жны уничтожить то, что делает ребенка ищущим мщения, мы должны проявлять уважение к ребенку.

Воровство

Следует различать два детского вида воровства: воровство нормаль­ного ребенка и невротичного ребенка.

Нормальный здоровый ребенок может украсть — он просто хочет удовлетворить свою жажду приобретения или вместе с друзьями ищет приключений. Он еще не провел черты между своим и чужим. Многие дети в Саммерхилле до определенного возраста подвержены такого рода воровству. Им предоставлена свобода изжить эту склонность.

Когда в разговорах с директорами школ речь заходит о школьных фруктовых садах, часто приходится слышать, что ученики растаскива­ют большую часть урожая. У нас в Саммерхилле сейчас большой сад, полный плодовых деревьев и кустарников. Но наши дети редко вору­ют плоды. Некоторое время назад двое новеньких были оштрафованы общим собранием школы за кражу фруктов из сада. Когда их тревоги исчезли, у мальчиков пропал и интерес к краже фруктов.

Школьное воровство — дело по большей части групповое. Когда случается групповая кража, всегда есть основания считать, что здесь важную роль сыграла страсть к приключениям. И не только она, но еще и возможность покрасоваться, проявить предприимчивость и ли­дерские качества.

Мошенник-одиночка встречается очень редко. И всегда им оказы­вается застенчивый мальчик с ангельской невинностью на лице, кото­рому часто удаются его проделки, потому что в Саммерхилле не найдется стукача, который его выдал бы. Нет, вам никогда не удастся определить юного воришку по лицу. У меня есть мальчик с невинной улыбкой и ясными бесхитростными голубыми глазами, и я сильно со­мневаюсь, что он так уж совершенно ничего и не знает о местонахож­дении некоей банки фруктов, которая исчезла из школьной кладовой прошлой ночью.

Мне, однако, пришлось повидать немало детей, которые в возрасте 13 лет воровали, а выросли честными гражданами. Похоже, правда со­стоит в том, 4то детям нужно гораздо больше времени, чтобы повзрос­леть, чем мы привыкли думать. Когда я говорю «повзрослеть», я имею в виду «стать социально ответственным существом».

Ребенок в первую очередь эгоист — обычно вплоть до начала пубер­татного периода. И до этих пор он, как правило, не способен иденти­фицировать себя как автономную личность. «Мое» и «чужое» — взрослые понятия. У ребенка оно сформируется, когда он для этого созреет.

Если дети любимы и свободны, они в свое время станут хорошими и честными. Звучит просто, но я отдаю себе отчет в том, сколько пре­пятствий возникает на этом пути.

У себя в Саммерхилле я не могу оставлять незапертыми ни холоди­льник, ни ящик с деньгами. На наших школьных собраниях одни дети обвиняют других во взламывании их чемоданов. Даже один вор спосо­бен заставить все сообщество озаботиться замками и ключами, и не­много найдется детских сообществ, которые были бы совершенно свободны от этого. Пятьдесят пять лет назад я не решался оставить ко­шелек в кармане пальто в студенческой раздевалке университета. А недавно мне рассказали, что некоторые члены парламента опасаются оставлять ценные вещи в своих пальто или сумках.

Похоже, что честность — как свойство человека — возникла доволь­но поздно; ее появление, возможно, было связано с приходом частной собственности. Вполне вероятно, что честность диктуется прежде все­го страхом. От мошенничества с налогами меня удерживает не абст­рактная честность, а страх, что игра может не стоить свеч и осуждение, которое последует, если этот обман обнаружится, может разрушить и репутацию, и работу, и семью.

Если есть закон, направленный против каких-то конкретных дейст­вий, само собой разумеется, что он был создан из-за того, что сущест­вуют люди, склонные к их совершению. Если бы в какой-нибудь стране вообще все запретили, то там не было бы нужды в отдельном законе против вождения автомобиля в нетрезвом виде. Множество за­конов, принятых во всех странах против воровства, грабежа, мошен­ничества и т. п., объясняется тем, что человек крадет, если может. Это — правда.

В конце концов большинство взрослых более или менее нечестны. Мало найдется людей, которые не протащили что-нибудь через та­можню, еще меньше тех, кто не жульничает с подоходным налогом. И тем не менее почти всякий глубоко огорчается, если его сын украдет пенс.

В то же время в обращении друг с другом большинство людей впол­не честны. Совсем нетрудно, будучи в гостях, опустить одну из хозяй­ских серебряных ложек себе в карман, если бы вам это пришло в голову. Подобная мысль не приходит вам в голову, но вполне вероят­но, что вы воспользуетесь обратным билетом, который контролер за­был прокомпостировать. Взрослые различают индивидуальную собственность и собственность организации, будь то государственная организация или частная. Надуть страховую компанию — нормально, а надуть бакалейщика — предосудительно. Дети такого различия не делают. Они без разбора тянут вещи у товарищей по комнате, у учите­лей, из магазинов. Конечно, так поступают не все дети, однако в раз­деле украденного согласны участвовать многие. Это значит, что у свободных и счастливых детей среднего класса обнаруживается та же нечестность, что и у их менее состоятельных товарищей.

Я думаю, что многие дети готовы украсть, если предоставится такая возможность. Будучи мальчиком, я не крал потому, что был ужасно запуган. Украсть означало бы схлопотать хорошую порку, если бы кража обнаружилась, и вечно гореть в адском огне. Но дети, не столь запуганные, как я, естественно, будут красть. Тем не менее я настаи­ваю, что со временем и при условии, что ребенок воспитывается в любви, он перерастет эту стадию воровства и превратится в честного человека.

Другой вид воровства — привычное непреодолимое воровство — свидетельство наличия у ребенка невроза. Воровство невротичного ребенка обычно означает, что ему не хватает любви. Мотив этот не осознается. Почти в каждом доказанном случае подросткового воров­ства ребенок чувствует себя нелюбимым. Его воровство — символиче­ская попытка добыть что-то, имеющее большую ценность. Что бы ни было украдено — деньги, драгоценности или что-то еще, бессознате­льное желание состоит в том, чтобы украсть любовь. Этот род воровст­ва может быть излечен только любовью к ребенку. Следовательно, когда я даю мальчику деньги за кражу моего табака, я обращаюсь к его неосознанным чувствам, а не к сознательным мыслям. Он может счи­тать меня дураком, но то, что он думает, значения не имеет, важно то, что он чувствует. А чувствует он, что я — его друг, что я его прини­маю, что я — человек, дающий ему любовь вместо ненависти. Рано или поздно воровство прекращается, потому что любовь, которую он символически крал в виде денег или вещей, теперь дается ему свобод­но, поэтому уже нет нужды ее красть.

В связи с этим вспоминается мальчик, все время катавшийся на ве­лосипедах других детей. На общем собрании школы он был обвинен в постоянном нарушении правила личной собственности — использо­вании чужих велосипедов. Приговор: виновен. Наказание: сообщест­во просят принять участие в сборе денег на покупку ему велосипеда. Деньги были собраны.

Использование этого приема — вознаграждения за воровство — тре­бует, однако, некоторого уточнения. Если интеллект воришки невы­сок или, что еще хуже, он эмоционально неразвит, вознаграждение не дает желаемого эффекта. Он не извлечет пользы из символического дара и в том случае, если у него завышенное мнение о себе. В работе с трудными детьми я обнаружил, что почти все юные воры хорошо реа­гировали на мое вознаграждение за воровство. Немногие неудачи были связаны с теми, кого можно было бы назвать сознательными мо­шенниками, не доступными терапии, или, во всяком случае, такой скрытой терапии вознаграждением.

Положение, однако, усложняется, когда за воровством скрываются одновременно и недостаток родительской любви, и чрезмерные за­преты в отношении секса. К этой категории принадлежит клептома­ния — неконтролируемое протягивание руки за чем-то запретным (мастурбация). Наилучший прогноз по этому виду воровства сущест­вует в том случае, если родители осознают свою ошибку и начинают все сначала, причем начинают с того, что честно говорят ребенку: мы были не правы в своих запретах. Учитель, лишенный помощи родите­лей, вряд ли может излечить клептоманию[57]. Лучше всего для снятия запрета подходит тот, кто его первоначально и наложил.

Однажды у меня был шестнадцатилетний мальчик, присланный в Саммерхилл из-за злостного воровства. По приезде он отдал мне льготный билет, купленный родителями в Лондоне, — детский би­лет, который ему уже не полагался. Я хотел бы убедить родителей при­вычно нечестных детей сначала посмотреть на себя, постараться выяснить, что именно в их обращении с ребенком сделало его нечест­ным.

Родители сильно ошибаются, когда возлагают вину за привыч­ную нечестность своего ребенка на плохих товарищей, гангстерские фильмы, недостаток родительского контроля (папа служил в армии) и т. п. Сами по себе перечисленные факторы едва ли могли существенно повлиять на ребенка, если бы он воспитывался без подавления в отно­шении секса и чувствовал себя любимым и принятым.

Я не знаю, скольким юным воришкам идут на пользу ежедневные или еженедельные визиты в детскую социальную клинику. Однако уверен, что методы в таких клиниках не грубые и не злые, а социаль­ные работники очень стараются понять ребенка, не читают ему нота­ции и не распекают его. Впрочем, усилия детского психолога и инспектора по делам малолетних правонарушителей сводятся на нет семьей, в которой живет психически нездоровый ребенок. Я утверж­даю, что успех приходит только тогда, когда психологу или инспекто­ру удается убедить родителей изменить свое обращение с ребенком. Потому что юные воришки подобны юношеским прыщам, внешним признакам болезни тела, больного тела нашего общества. Никакой объем индивидуальной терапии не может компенсировать зло, кото­рое наносят плохая семья, жизнь в трущобах и нищета.

К несчастью, большинство детей от 5 до 15 лет получают образова­ние, адресованное только разуму. При этом их эмоциональной жизни не уделяется практически никакого внимания. Но именно эмоциона­льные нарушения у невротичного ребенка ответственны за его непрео­долимую тягу к кражам. А все знания по школьным предметам или их отсутствие никакого отношения к его воровству не имеют.

Совершенно очевидно, что ни один счастливый человек не ворует непреодолимо и постоянно. В случае привычного воровства надо прежде всего выяснить: в какой семье рос ребенок? Было ли его детст­во счастливым? Всегда ли его родители говорили ему правду? Испы­тывал ли он чувство вины по поводу мастурбации? Чувствовал ли он себя виноватым в связи с религией? Почему он вел себя неуважитель­но по отношению к родителям? Не чувствовал ли он, что они не любят его? Что-то ужасное должно было случиться с его душой, чтобы он превратился в вора. И почти наверняка тот ад, в который его готовы послать некоторые наши судьи, не сможет преодолеть ад, завладев­ший его душой.

Курс терапии вовсе не обязательно решает проблемы юного вора. Конечно, он мог бы сильно помочь ребенку, возможно, отчасти изба­вил его от страхов и ненависти, дал немного самоуважения, но, пока в окружении сохраняются изначальные истоки ненависти, воришка в любой момент может скатиться на прежний уровень. Так что терапия его родителей представляется куда более полезной.

У меня однажды был здоровенный парень, чей психологический возраст был года 3 или 4. Он воровал из магазинов. Я решил пойти с ним вместе в магазин и украсть что-нибудь у него на глазах (сговорив­шись предварительно с хозяином). Для этого мальчика я был Отцом и Богом. Я был склонен думать, что причиной воровства было неодоб­рительное отношение к сыну его настоящего отца. Мне казалось, что если он увидит своего нового Отца и Бога крадущим, то будет вынуж­ден пересмотреть свои представления о воровстве. Я вполне опреде­ленно ожидал, что он резко воспротивится этому.

В лечении невротичного ребенка от воровства я не вижу никакого другого способа, кроме одобрения. Невроз — результат конфликта между тем, что человеку предписано не делать, и тем, что он на самом деле хочет делать. Я неизменно обнаруживаю, что ослабление этого ложного противопоставления делает ребенка счастливее и лучше. Освободите ребенка от угрызений совести — и вы излечите его от во­ровства.

Правонарушители

В наши дни диких столкновений с применением оружия и кастетов власти не знают, что делать с юношеской преступностью, и, видимо, готовы прибегнуть к любым средствам, чтобы обуздать ее. Об одном новом способе рассказали газеты. Способ суров: подростков пригово­ром суда направляют в исправительные школы, в которых установле­на система тяжелых работ со строгими наказаниями. В газете напечатана фотография мальчиков с огромными бревнами на плечах. В репрессивных учреждениях, кажется, не существует никаких по­слаблений.

Я допускаю, что несколько месяцев в подобном аду могут удержать нескольких потенциальных правонарушителей. Но такое обращение никогда не уничтожает истинные корни правонарушений. И что го­раздо хуже, оно убеждает большинство подростков в ненависти обще­ства к ним. Суровость обречена постоянно создавать людей, ненавидящих общество.

Более 30 лет назад Гомер Лейн доказал своей работой в исправите­льном лагере «Маленькое содружество», что малолетние правонару­шители могут быть излечены любовью и такой властью, которая встает на сторону ребенка. Лейн забирал из лондонских судов самых трудных мальчиков и девочек, асоциальных крутых подростков, изве­стных своей репутацией головорезов, воров и бандитов. Эти «неисп­равимые» приезжали в «Маленькое содружество» и сталкивались с самоуправлением, любовью и принятием. Постепенно молодые люди становились порядочными, честными гражданами, многие из кото­рых давно стали моими друзьями.

Лейн был гением понимания детей-правонарушителей и взаимо­действия с ними. Он излечивал их, потому что постоянно давал им любовь и понимание. Убежденный в том, что за каждым преступлени­ем скрывается побуждение, которое изначально было хорошим, он всегда искал в правонарушении скрытый мотив. Он обнаружил, что разговоры с детьми бесполезны, а значение имеют только поступки. Лейн утверждал, что ребенок перестанет вести себя скверно или асо­циально, если предоставить ему возможность изжить свои желания. Однажды, когда один из его юных подопечных — Джейбетс, разозлив­шись, захотел перебить чашки и блюдца на чайном столе, Лейн протя­нул ему железную кочергу и скомандовал: «Валяй!» Джейбетс сделал то, что хотел, но уже на следующий день он пришел к Лейну и попро­сил перевести его на более ответственную и лучше оплачиваемую ра­боту, чем та, которую он делал до этого. Лейн спросил, зачем ему нужна лучше оплачиваемая работа. «Потому что я хочу заплатить за те чашки и блюдца», — ответил Джейбетс. Лейн объяснял это так: дейст­вие разбивания чашек сбросило груз его запретов и конфликтов. Тот факт, что в первый раз в жизни он был поддержан властью в желании что-то разбить, освободил его от злости и произвел на него благотвор­ное эмоциональное действие.

Правонарушители из «Маленького содружества» Гомера Лейна были выходцами из ужасных городских трущоб. Тем не менее я никог­да не слышал, чтобы кто-нибудь из них вернулся в старую компанию. Я называю метод Лейна методом любви. А создание ада-для-правонару- шителей я называю методом ненависти. И поскольку ненависть еще ни разу никого и ни от чего не излечила, я убежден, что этот адский метод никогда не поможет ни одному подростку стать на путь обще­ственно приемлемого поведения.

И все же я очень хорошо представляю себе, что, будь я мировым су­дьей и мне было бы надо принять решение в отношении грубого и уг­рюмого правонарушителя, я бы совершенно не знал, что с ним делать. Ибо сегодня в Англии нет исправительной школы, похожей на «Мале­нькое содружество», куда можно было бы его направить. Я говорю это со стыдом. Лейн умер в 1925 году, и наши английские власти ничему не научились у этого потрясающего человека.

Поиск по сайту: