Последнее «почему»

Если цивилизация не в состоянии объяснить, как все происходит, пусть даже ее толкование на девять частей предстает как нечто неразгаданное и лишь одну часть составляет анализ, она не может результативно планировать общественную жизнь. Людям, выполнявшим общезначимые предписания своей культуры, необходима была уверенность, что их поведение приведет к желательному итогу. И это предполагало некоторый ответ на исконное «почему». Развивавшаяся цивилизация Второй волны опиралась на столь мощную теорию, что с ее помощью, казалось, можно было объяснить все.

Камень столкнулся с водной поверхностью. От места его падения по воде быстро разошлись круги. Почему? Чем вызвано это явление? Возможно, люди индустриального периода ответили бы так: «это от того, что кто–то бросил камень».

Образованный европейский дворянин, живший в XII или XIII в., пытаясь ответить на этот вопрос, основывался бы на совсем иных представлениях, чем мы. Возможно, он прибег бы к учению Аристотеля и искал материальную причину, формальную причину, рациональную причину (efficiente cause) и конечную причину (final cause), ни одной из которых самой по себе недостаточно, чтобы объяснить что–либо[196]. Средневековый китайский мудрец мог бы рассуждать об инь и ян[197]и о силовом поле влияний (the force–field of influences), в котором, на его взгляд, происходили все явления[198].

Цивилизация Второй волны находит объяснение тайнам причинной связи в потрясающем открытии Ньютона — законе всемирного тяготения. По Ньютону, причина заключалась в том, что «силы, воздействующие на тела, порождают движение»[199]. Примером сущности причинности — порождения причиной следствия — могут служить бильярдные шары, которые, ударяясь друг об друга, приходят в движение. Такое понятие перемены, сосредоточенное исключительно на внешних силах, которые вполне измеримы и легко опознаваемы, было чрезвычайно убедительным, поскольку оно полностью согласовывалось с новыми понятиями линейного пространства и времени, порожденными индустриальной эпохой. И действительно, ньютоновская или механистическая причинность, воспринятая в то время, когда в Европе происходила промышленная революция, упорядочила индуст–реальность, подогнав все ее составляющие. Если мир состоял из отдельных частиц — миниатюрных бильярдных шаров — тогда все причины были обусловлены взаимодействием этих шаров. Одна частица или атом ударяла об другую. Первая являлась причиной движения следующего. А его движение становилось следствием движения первого. Не было действия без движения в пространстве, и атом не мог находиться в одно время более, чем в одном месте.

Мир, казавшийся прежде таким сложным, хаотичным, непредсказуемым, таинственным и бессистемным, внезапно предстал согласованным и хорошо организованным. Любое явление, будь то семейная ячейка или холодная звезда в далеком ночном небе, представляло собой материю в движении, каждая частица активизировала соседнюю, вынуждая ее двигаться в нескончаемом танце жизни. Для атеиста подобная точка зрения давала объяснение жизни, в котором, как позднее выразился Лаплас[200], гипотеза о Боге была излишней[201]. Однако же для верующего человека это по–прежнему предполагало присутствие Бога как первопричины всего сущего, именно он изначально привел в движение бильярдные шары, а потом, возможно, вышел из игры.

Такая метафора для реальности стала подобием инъекции интеллектуального адреналина в нарождавшуюся индуст–реальную культуру. Один из радикальных философов, идеолог Великой французской революции барон Гольбах с удовлетворением писал: «Вселенная, это необозримое скопление всего сущего, являет собой только материю и движение; действительность, воспринимаемая нами, есть нечто иное как необъятная, непрерывная последовательность причин и следствий».

В этом кратком, торжествующем утверждении заключалось самое главное: вселенная — это составная реальность, где разрозненные части, объединенные вместе, представляют собой единое целое. Постоянный признак материи — движение в пространстве. События совершаются в линейной последовательности, развитие событий происходит вдоль линии времени. Человеческие чувства, например ненависть, эгоизм или любовь, согласно Гольбаху[202], сопоставимы с такими материальными силами, как отталкивание, инерция или сцепление, и при мудрой политической организации общества возможно было манипулировать ими для общественного блага, подобно тому, как наука могла для всеобщего блага манипулировать физическим миром.

Именно такой индуст–реальный образ вселенной, порождаемые им представления во многом повлияли на наш образ жизни в его личных, общественных и политических проявлениях. Из подобного взгляда на мир неизбежно проистекало, что не только космос и природа, но и общество и люди действовали согласно вполне определенным и предсказуемым законам. Величайшими мыслителями Второй волны были как раз те, кто наиболее логично и убедительно доказывал связь и взаимозависимость явлений объективной действительности.

Ньютон создал основы небесной механики. Дарвин открыл законы, которые объясняли социальную эволюцию. А Фрейд открыл закономерность психических процессов. Поиски других исследователей — ученых, инженеров, социологов, психологов — способствовали открытию множества других разных законов.

Цивилизация Второй волны получила в свое распоряжение теорию причинности, в которой виделись чудодейственные возможности и которая применялась всюду. Многое из того, что до тех пор казалось невероятно сложным, теперь можно было привести к элементарной объяснимой формуле. И эти законы получили всеобщее признание не только потому, что их провозгласили Ньютон, Маркс или кто–либо еще. Они были объектом экспериментов и эмпирических исследований и получали подтверждения. Используя их, мы могли строить мосты, посылать в небо радиоволны, предсказывать и производить биологические изменения; мы могли воздействовать на экономику, основывать политические движения или организации и даже, как считалось, предвидеть и формировать поведение индивида.

Чтобы объяснить любое явление, необходимо было лишь найти критическую переменную величину. Этого можно было достичь, если только мы находили подходящий «бильярдный шар» и ударяли по нему под нужным углом. Новая причинность в сочетании с новыми представлениями о времени, пространстве и материи избавила сознание многих людей от старых иррациональных компонентов. Это обеспечило достижение величайших успехов в науке и технологии, огромные сдвиги в мышлении и практической деятельности людей. Был брошен вызов авторитаризму, и разум освободился от тысячелетних оков.

Однако же индуст–реальность создала новую тюрьму — индустриальный менталитет, который исходил из практицизма, превозносил критическую требовательность и карал воображение, сводил людей к простейшим протоплазменным единицам и в конечном счете искал инженерного решения любой проблемы. Индуст–реальность вовсе не была морально нейтральной, хотя и претендовала на то. Она представляла собой, как мы видели, воинствующую суперидеологию цивилизации Второй волны, из нее возникли все основные идеологические направления индустриальной эпохи, как левой, так и правой ориентации. Подобно всякой культуре, цивилизация Второй волны создавала искаженный механизм восприятия человеком себя и окружающего его мира. Выработанный комплекс идей, образов, представлений — и проистекающие из них аналогии — оказался самой мощной культурной системой в истории человечества.

И наконец, индуст–реальность, культурное лицо индустриализма, побуждала общество развиваться в нужном направлении. Благодаря ей создавались сложные организованные единства, крупные города, централизованная бюрократия и всеобъемлющий рынок, будь он капиталистическим или социалистическим. Это отличным образом согласовывалось с новыми энергосистемами, устройством семьи, технологиями, экономическими отношениями, политическими и духовными ценностями, что вместе взятое образовывало цивилизацию Второй волны.

Вот и получается, что вся эта цивилизация вместе со всеми организациями и учреждениями, технологией и культурой разрушается под воздействием перемен, привносимых Третьей волной, которая прокатывается по планете. Мы живем в завершающий, кризисный период безвозвратно отступающего индустриализма. Индустриальная эпоха уходит в историю, рождается новая эпоха.

Глава 10

КОДА: КРАТКИЙ МИГ

Одно остается непонятным. Индустриализм был кратким мигом в истории — всего лишь три столетия, исчезнувшие в безмерности времени. Что вызвало промышленный переворот? Что заставило Вторую волну пронестись по планете?

Множество ручьев происходящих перемен стеклись в один бурный поток. Открытие Нового Света дало толчок к развитию европейской культуры и экономики накануне индустриальной революции[203]. Прирост населения обуславливал перемещение людей в города. Истощение лесов в Англии побудило использовать каменный уголь. В свой черед стволы шахт становились все глубже и глубже, и настал момент, когда прежние насосы на конной тяге уже не могли больше откачивать из них воду. Усовершенствование парового двигателя, призванного решить данную проблему, открыло невиданное множество новых технологических возможностей. Постепенное внедрение индуст–реальных идей представляло собой вызов церковной и политической власти. Распространение грамотности, усовершенствование дорог и транспорта — все это сошлось во времени, вынудив открыть шлюзы перемен.

Все попытки найти главную причину индустриальной революции обречены на неудачу. Сама по себе технология, как и отдельно взятые идеи или духовные ценности, не является движущей силой истории. То же относится и к классовой борьбе. История — не просто свод данных об экологических изменениях, демографических тенденциях или развитии средств коммуникации. Политическая экономия не может объяснить какое–либо историческое событие. В данном случае нет «независимой переменной», от которой зависят все другие переменные величины. Здесь есть только взаимосоотносимые переменные величины, чрезвычайно запутанные.

Находясь перед лабиринтом каузальных влияний и даже не имея возможности проследить все их взаимодействия, лучшее, что мы можем предпринять, — это сосредоточить свое внимание на тех, которые кажутся нам наиболее подходящими для наших целей, и признать неизбежность искажения при подобном подходе. В этой связи вполне очевидно, что из всех многочисленных факторов, которые в своей совокупности создали цивилизацию Второй волны, очевидные последствия имело углубляющееся расхождение между производителем и потребителем, развитие той замысловатой системы обмена, которую мы теперь называем рынком, независимо от того, капиталистический он по форме или социалистический.

Чем значительней оказывалось расхождение между производителем и потребителем во времени, пространстве, в социальной и психологической отдаленности, тем больше рынок, во всей его удивительной сложности, при всем сочетании оценок, невысказанных метафор и не обнаруживающих себя представлений, становился доминирующей социальной реальностью.

Как мы видели, разъединительной силой здесь выступала современная финансовая система с ее главными банковскими учреждениями, фондовыми биржами, внешней торговлей, административным планированием, стяжательской и расчетливой сущностью, договорной этикой, материалистическим подходом, односторонней выгодой, жесткими системами вознаграждения и мощным аппаратом учета, хотя культурное значение этого явления мы обычно недооценивали. Именно отделение производителя от потребителя оказало воздействие на развитие стандартизации, специализации, синхронизации и централизации[204]. Это обусловило различия половых ролей и темперамента. Однако же при всей важности многих других факторов, породивших Вторую волну, первостепенное значение имеет именно расщепление очень давнего атома, объединявшего производство и потребление. Ударные волны от этого процесса ощущаются еще и сегодня.

Цивилизация Второй волны не только изменила технологию, природу и культуру. Она изменила личность, способствуя появлению нового социального типа. Конечно же и женщины и дети составляли цивилизацию Второй волны и были сформированы ею. Но все же в основном мужчины непосредственно попадали в водоворот рыночных отношений, воплощали новые методы работы, в них более явно, чем в женщинах, проявлялись характерные черты, присущие данному периоду, а образованные женщины, также обладавшие этими новыми качествами, вполне соответствовали понятию человека индустриальной эпохи.

Человек индустриальной эпохи (Industrial Man) отличался от всех своих предшественников. Он повелевал мощностями, которые в значительной степени повышали его слабые силы. Большую часть жизни он проводил в производственной среде, соприкасаясь с машинами и организациями, которые подавляли личность. С детства его учили, что выживание главным образом зависит от денег. Как правило, он вырастал в нуклеарной семье и ходил в стандартную школу. Представление о мире, в основном, складывалось у него благодаря средствам массовой информации. Он работал в крупном акционерном обществе или состоял на государственной службе, был членом профсоюза, относился к определенному церковному приходу, входил в другие организации — в каждом из этих мест он оставлял часть своего делимого «Я». Он все меньше отождествлял себя со своей деревней или городом, а соотносил себя со страной в целом. Он ощущал свое противостояние природе, в процессе трудовой деятельности он постоянно эксплуатировал ее. И все же он парадоксальным образом стремился провести уикэнд на лоне природы. (В самом деле, чем более жестоко он обходился с природой, тем сильнее романтизировал ее и чтил на словах.) Он научился воспринимать себя частью громадной взаимозависимой экономической, социальной и политической системы, постичь которую в целом было выше его понимания.

Сталкиваясь с подобной реальностью, он протестовал, но безуспешно. Он вел борьбу за существование. Он научился играть в игры, которые ему навязывало общество, приноравливался к отведенной ему роли, часто ненавидя все это и ощущая себя жертвой той системы, которая повышала его жизненный уровень. Он чувствовал прямолинейность времени, которое безжалостно приближало его к будущему, где его ожидала смерть. И когда его наручные часы отсчитывали секунды, что означало для него приближение конца, он осознавал, что земля и каждый человек на ней, включая и его самого, лишь часть огромной космической машины, чье движение неизменно и неумолимо.

Среда, в которой обитал человек индустриальной эпохи, во многом отличалась от той, в которой жили его предки. Несходными были даже наиболее элементарные сенсорные сигналы.

Вторая волна внесла изменения в шумовой фон: заводской гудок заменил крик петуха, визг тормозов — стрекотание сверчков. Особенно явственно это ощущалось по ночам, удлиняя часы бодрствования. Появились зрительные образы, не существовавшие прежде для человеческого глаза — съемки земной поверхности, сделанные с самолета, сюрреалистический монтаж в кинематографе, биологические организмы, впервые обнаруженные с помощью высокомощного микроскопа. Аромат ночной земли вытеснили запах бензина и зловоние карболки[205]. Изменился вкус мяса и овощей. Стало иным восприятие ландшафта в целом.

Перемены затронули и тело человека, оно увеличилось в высоту, достигнув того, что мы теперь считаем нормальным ростом; каждое следующее поколение было выше ростом, чем их родители. Равным образом менялось и отношение к телу. Норберт Элиас в книге «Цивилизующий процесс» пишет, что вплоть до XVI в. в Германии, как и в других местах Европы, «вид обнаженного тела вполне соответствовал общественной норме», после прохождения Второй волны нагота стала считаться постыдной[206]. С появлением особой ночной одежды изменилось поведение человека в спальне. Введение в употребление вилок и других специальных столовых приборов изменило процесс еды. Если прежде удовольствие получали от зрелища поданного на стол мертвого животного, то со временем «напоминания о том, что мясное блюдо было приготовлено из убитого животного, всячески стремились избегать».

Брак стал преследовать иные цели, нежели только экономическую выгоду. Перемены во взаимоотношениях детей и родителей в условиях возрастающей мобильности обусловили для миллионов людей полностью переменившееся ощущение собственной личности.

Столкнувшись с таким множеством психологических и экономических, политических и социальных перемен, ум остается в нерешимости дать им оценку. По какому критерию следует оценивать цивилизацию в целом? По уровню жизни народных масс? По ее влиянию на тех, кто живет за ее пределами? По ее воздействию на биосферу? По высокоразвитости ее искусств? По увеличению продолжительности жизни ее народа?

По ее научным достижениям? По степени свободы личности?

Несмотря на тяжелое экономическое угнетение и громадные потери человеческих жизней, цивилизация Второй волны внутри своих границ несомненно улучшила материальный уровень жизни простого человека. Критики индустриализма, описывая массовую нищету рабочего класса в Англии на протяжении ХVIII и XIX вв., часто идеализируют времена Первой волны. Они изображают сельское прошлое как вполне зажиточное, общинное, стабильное, хорошо организованное, где духовные ценности преобладали над материальными. Однако же исторические исследования свидетельствуют, что это предполагаемое прекрасное прошлое в действительности заключало в себе недоедание, болезни, бедность, бесприютность и тиранию, когда люди были беззащитны против голода, холода и хлыста своих помещиков и хозяев[207].

Многое было сделано в отношении отвратительных трущоб, возникших в больших городах или в их предместьях, недоброкачественных продуктов питания, болезнетворного водоснабжения, работных домов, повседневной нищеты. Все же, хотя условия, конечно же, оставались ужасными, осуществляемые меры, несомненно, представляли собой значительное улучшение для народа по сравнению с тем, что было прежде. Английский ученый Джон Вейзи писал: «Изображение буколической крестьянской Англии было преувеличением». И для значительного числа людей переезд в городские трущобы означал «фактически значительный подъем уровня жизни, включающий такие понятия, как продолжительность жизни, улучшение условий проживания, улучшение питания и большее его разнообразие»[208].

Что касается здоровья, то достаточно прочитать «Эпоху агонии» Гая Вильямса или «Смерть, болезни и голод в доиндустриальной Англии» Л. А. Кларксона, чтобы противодействовать тем, кто восхваляет цивилизацию Первой волны, ополчаясь против Второй волны. Кристина Ларнер в рецензии на эти книги отмечает: «В исследованиях историков и демографов приведены ошеломляющие данные о болезнях, страданиях и смерти как в сельской местности, так и в губительных городах. Средняя продолжительность жизни была низкой: около 40 лет в XVI в., в насыщенном эпидемиями XVII в. она понизилась до 35, а в XVIII в. достигла 40 с небольшим... Супружеские пары редко жили вместе много лет... появление на свет детей не всегда соответствовало желанию иметь их»[209]. Конечно же, мы можем критиковать нынешнюю, пребывающую в кризисе, несовершенную систему здравоохранения, но стоит помнить, что до промышленного переворота медицина находилась в ужасном состоянии, используя главным образом кровопускания и делая хирургические вмешательства без анестезии.

Главными причинами смерти были чума, тиф, грипп, дизентерия, оспа и туберкулез. «Мудрые люди часто отмечали, что в наше время эти болезни уступили место убийцам другого вида, — пишет Ларнер, — но и они должны в будущем перестать досаждать нам. Эпидемические болезни доиндустриального времени косили и молодых и старых».

Переходя от охраны здоровья и экономики к искусству и идеологии, зададимся вопросом: был ли индустриализм при всей его материалистичности более ограниченным в идейном плане, чем предшествовавший ему феодализм? Был ли механистический склад ума, или индуст–реальность, менее открыт новым идеям, пусть даже еретического свойства, нежели средневековая церковь или монархии прошлого? Мы питаем отвращение к нашей разросшейся бюрократии, но разве же она более косная, чем китайская бюрократия века назад или административный аппарат Древнего Египта? А если обратиться к искусству, то были ли романы, поэмы и картины трех прошедших столетий на Западе менее живыми, глубокими, содержательными или сложными, чем произведения более раннего времени или созданные в других частях мира?

Однако есть здесь и отрицательные моменты. Цивилизация Второй волны значительно улучшила условия жизни наших отцов и матерей, но это повлекло за собой неожиданные последствия. Ущерб, причиненный хрупкой земной биосфере, был весьма значителен, а, возможно, непоправим. Вследствие своего индуст–реального противостояния природе, увеличивающегося населения, вредоносных технологий, ненасытной потребности в экспансии цивилизация Второй волны нанесла окружающей среде больше разрушений, чем любая предыдущая эпоха. Я ознакомился с данными о количестве конского навоза на улицах доиндустриальных городов (обычно их использовали как веский аргумент, доказывая, что загрязненность существовала и прежде). Я понимаю, что нечистоты заполняли улицы старинных городов. И все же настоящее не идет ни в какое сравнение с прошлым, в индустриальном обществе проблемы загрязнения окружающей среды и использования ресурсов приобрели крайнюю остроту.

Никогда прежде ни одна цивилизация не создавали средства для уничтожения не просто города, но всей планеты. Никогда прежде целым океанам не грозила опасность быть отравленными, не было такого, чтобы отдельные виды животных и растений полностью исчезали в результате человеческой жадности или по недосмотру, рудники не оставляли столь безжалостных рубцов на земной поверхности, не существовали аэрозоли с лаками для фиксации прически, истощавшие озоновый слой, а тепловое загрязнение не угрожало климату планеты.

К весьма напряженному положению привело развитие империализма. Порабощение индейцев и их эксплуатация на рудниках Южной Америки, введение плантационного хозяйства на больших территориях Африки и Азии, преднамеренный перекос колониальной экономики, отвечавший потребностям промышленно развитых стран — все приводило к мучениям, голоду, болезням, отрицательно влияло на развитие духовной культуры. Расизм, выдвинувшийся в период цивилизации Второй волны, принудительная интеграция мелкотоварных замкнутых экономик в международную торговую систему оставили гноящиеся раны, которые не могут зажить и поныне.

Еще раз хотелось бы отметить, что восхвалять прежде существовавшую экономическую систему было бы ошибкой. Достаточно спорным остается вопрос, хуже ли стало положение народов непромышленных регионов мира, если проводить параллель между сегодняшним днем и тем, что было три столетия назад. Если рассматривать такие факторы, как продолжительность жизни, потребление продовольствия, детская смертность, грамотность, равно как и чувство человеческого достоинства, то сотни миллионов людей сегодня от Сахары до Центральной Америки живут в ужасающей нищете. И все же, стремясь вынести приговор настоящему, не следует придумывать им фальсифицированное, идеализированное прошлое. Дорога в будущее не предусматривает возврата вспять, к еще более жалкому прошлому.

Как невозможно обозначить единую причину, которая вызвала появление цивилизации Второй волны, так нельзя дать однозначную ее оценку. Я пытался представить цивилизацию Второй волны со всеми присущими ей недостатками. Если создается впечатление, что я, с одной стороны, осуждаю ее, а с другой — говорю о преимуществах, то это оттого, что здесь недопустим однобокий подход. Я не приемлю способ, которым индустриализм сокрушал Первую волну и народы, находившиеся на нижней ступени развития. Я не могу забыть истребительную войну и изобретенный Аушвиц, а также атомную бомбу, испепелившую Хиросиму. Мне стыдно, что цивилизация Второй волны считает себя носительницей высшей культуры и провозглашает свое превосходство над остальным миром. Невыносимо сознавать, что в наших гетто и трущобах попусту растрачиваются человеческие силы, творческая фантазия и умственные способности.

Тем не менее бесполезная ненависть к окружающей действительности и своим современникам едва ли может стать опорой для созидания будущего. Конечно же, индустриализм приводил в угнетенное состояние, опустошал души людей, порождал в них постоянные страхи. Разумеется, ему была присуща определенная ограниченность, о чем твердили те, кто враждебно относился к науке и технологии. И все же не только это составляло его суть. Он, как и сама жизнь, — только горьковато–сладкое мгновение вечности.

Если берешься оценивать постепенно исчезающее настоящее, крайне важно понять, что индустриализация завершена, ее силы истощены, Вторая волна всюду пошла на убыль, поскольку надвигается следующая волна перемен. Два важных обстоятельства делают невозможным дальнейшее существование индустриальной цивилизации.

Первое: «борьба с природой» достигла критической точки. Биосфера просто не вынесет дальнейшего наступления промышленности. Второе: мы не можем далее неограниченно расходовать невосстанавливаемые энергоресурсы, которые до сих пор представляли собой основную часть дотации индустриального развития.

Эти факты вовсе не означают закат технологического общества или конец энергетики. Они лишь предвещают то, что в будущем технический прогресс будет по–иному строить свои взаимоотношения с окружающей средой. Они также подразумевают, что до тех пор, пока не будут введены в действие новые источники энергии, индустриальным странам суждено периодически претерпевать энергетические кризисы, а сами усилия по переходу на новые виды энергии станут ускорять социальные и политические преобразования.

Очевидно одно — по меньшей мере через несколько десятилетий мы лишимся дешевой энергии. Цивилизация Второй волны утратила одну из двух основных субсидий.

Одновременно изымается другая скрытая дотация — дешевое сырье. Столкнувшись с концом колониализма и неоимпериализма, страны с высокой технологией станут создавать новую сырьевую базу, используя собственные ресурсы или покупая друг у друга и постепенно ослабляя экономические связи с неиндустриальными государствами, или же они будут продолжать покупать необходимое им сырье у неиндустриальных стран, но на совершенно новых договорных условиях. В любом случае ожидается значительный рост цен, и вся ресурсная основа цивилизации преобразуется вместе с энергетической основой.

Это внешнее воздействие на индустриальное общество сочетается с дезинтеграционными процессами внутри системы. Возьмем ли мы в качестве примера устройство семьи в Соединенных Штатах или телефонную сеть во Франции (которая сегодня хуже, чем в некоторых «банановых» республиках), или же пригородное железнодорожное сообщение в Токио (которое настолько не удовлетворяет современным требованиям, что пассажиры приступом берут станции и в знак протеста удерживают железнодорожных служащих как заложников), суть одна и та же: люди и системы напряжены до предела.

Системы Второй волны находятся в кризисе. Кризис проявляется в системе социального обеспечения. Переживает кризис система почтовой связи. Кризис охватил систему школьного образования. Кризис в системах здравоохранения. Кризис в системах городского хозяйства. Кризис в международной финансовой системе. Кризис в национальном вопросе. Вся система Второй волны в целом пребывает в кризисе.

Даже ролевая система, скрепляющая индустриальную цивилизацию, находится в кризисе. Наиболее драматично это проявляется в борьбе за перераспределение половых ролей. В феминистском движении, в требованиях легализации гомосексуализма, в стирании различий между полами в моде просматривается продолжающееся расшатывание традиционных представлений по вопросам пола. Претерпевают изменения и профессиональные ролевые установки. Медицинские сестры и пациенты также перераспределяют роли в отношении врачей. Полицейские и учителя преступили рамки отведенных им ролей и проводят незаконные забастовки. Нарушители закона поменялись ролями с юристами. Рабочие все более требуют участия в управлении производством, посягая на традиционную роль менеджеров. И это охватившее все общество разрушение ролевой структуры, от которой зависел индустриализм, является гораздо более революционным по своей сути, чем массовые политические митинги и демонстрации, о которых сообщают средства массовой информации.

В конечном счете сочетание всех этих факторов (потеря основных дотаций, неисправное функционирование главных опорных систем жизнеобеспечения общества, развал ролевой структуры) вызывает кризис в изначальной и самой хрупкой из структур — личности человека. Крушение цивилизации Второй волны приводит к эпидемии кризиса личности.

Сегодня мы наблюдаем миллионы людей, безнадежно ищущих свои тени, поглощающих кинофильмы, пьесы, романы и книги по психологии в надежде с их помощью установить свою идентификацию. В Соединенных Штатах можно встретить довольно странные проявления кризиса личности.

Его жертвы устремляются в групповую психотерапию, мистицизм или сексуальные игры. Они жаждут перемен, но и страшатся их, страстно желают отринуть тот образ жизни, который ведут, и каким–нибудь образом оказаться в новой жизни — стать совсем иными по сравнению с тем, чем они являются. Они хотят переменить работу, жену или мужа, роль, отведенную им в обществе, свои обязанности.

Даже вполне солидные и преуспевающие американские бизнесмены испытывают состояние неудовлетворенности. В последнем отчете Американской ассоциации менеджмента[210]сообщается о том, что 40% управленцев среднего звена недовольны своей работой и свыше трети мечтают заняться другим видом деятельности, в которой, по их мнению, они были бы более счастливы. Они оставляют работу, становятся фермерами или посвящают себя лыжам, они ищут для себя новый стиль жизни, они возвращаются в школу или просто гонят себя все быстрей по сужающемуся кругу и в конце концов ломаются, не выдержав нагрузки.

Всматриваясь в себя из желания понять причину внутреннего дискомфорта, они испытывают муки комплекса вины. Они и не подозревают, что их ощущения — это субъективное отражение всеобъемлющего объективного кризиса: они невольно играют драму в драме.

Можно упорно продолжать рассматривать каждый из этих разнообразных кризисов как единичное явление. Мы можем не принимать во внимание связь между энергетическим кризисом и кризисом личности, между новыми технологиями и новыми половыми ролями и прочие скрытые взаимосвязи. Но мы делаем это на свою беду. Поскольку то, что происходит, неимоверно значительней каждого взятого в отдельности кризиса. Если же мы представляем происходящее как надвигающиеся одна за другой волны взаимосвязанных перемен, столкновение этих волн, мы осознаем весьма важную истину нашего времени — индустриализм увядает, и можем приступить к рассмотрению симптомов перемен, пытаясь понять, что нового возникло в сегодняшней жизни, что проявляет себя вестником из грядущего. Так мы можем распознать Третью волну.

Остальная наша жизнь пройдет под знаком наступающей Третьей волны. Если нам удастся сгладить переход от старой, умирающей цивилизации к новой, обретающей форму, если мы сохраним собственную личность и сможем в обстановке усиливающихся кризисов управлять своей жизнью, мы будем в состоянии обнаружить и способствовать установлению нововведений Третьей волны.

Ибо, если мы посмотрим вокруг себя, мы найдем под покровом несостоятельности и разрушений первые признаки роста и новые возможности.

Если же мы повнимательней вслушаемся, то услышим, как Третья волна уже бьется о не столь отдаленные берега.

ТРЕТЬЯ ВОЛНА

Глава 11

НОВЫЙ СИНТЕЗ

В январе 1950 г., в самом начале второй половины XX в., долговязый двадцатидвухлетний молодой человек с новеньким, только что полученным университетским дипломом предпринял длительное автобусное путешествие через ночь в то, что он считал основной реальностью нашего времени. С подружкой рядом и картонным чемоданом, набитым книгами, под сиденьем, он наблюдал начало появления пушечного металла в виде заводов американского Среднего Запада, которые бесконечно мелькали за забрызганным дождем окном.

Америка была сердцем мира. Район Великих озер был промышленным сердцем Америки. И заводы были пульсирующей сердцевиной этого сердца сердец: заводы по производству стали, алюминия, инструментальные и штамповочные цеха, заводы по переработке нефти и производству автомобилей, миля за милей, закопченные здания, вибрирующие от огромных машин для чеканки, штамповки, сверления, сгибания, сварки, ковки и литья металла. Заводы были символами целой индустриальной эпохи, и для молодого человека, выросшего в полукомфортабельном доме представителей нижних слоев среднего класса, после четырех лет изучения Платона и Т. С. Элиота[211], истории искусств и абстрактной социальной теории, мир, который они представляли, был таким же экзотичным, как Ташкент или Огненная Земля.

Я провел на этих заводах пять лет, но не клерком или помощником по персоналу, а работая на ручной сборке конвейера, слесарем–монтером, сварщиком, управляя грузоподъемником, работая оператором штамповочного пресса, — штампуя вентиляторы, закрепляя станки в литейной, изготовляя гигантские приборы по определению содержания пыли для африканских рудников, шлифуя металл на легких грузовиках, когда они с грохотом и скрежетом проносились мимо меня по сборочному конвейеру. Я узнал из первых рук, как заводские рабочие борются за то, чтобы заработать на жизнь в индустриальную эпоху.

Я глотал пыль, испарения и дым литейного цеха. Я был оглушен шипеньем пара, звоном цепей, шумом прокатного стана. Я ощущал жар раскаленного добела потока стали при разливке. Искры сварки оставили на моих ногах метки. За смену я перебрасывал под пресс тысячи предметов, повторяя одни и те же движения до тех пор, пока мой мозг и мои мускулы не начинали отчаянно протестовать. Я наблюдал менеджеров, задерживающих рабочих на их местах; за «белыми воротничками» вышестоящее начальство тоже постоянно следило и без конца подгоняло. Я помогал извлечь 65–летнюю женщину из окровавленного станка, который только что оторвал ей четыре пальца на руке, и я до сих пор слышу ее крик: «Иисус–Мария, я больше не смогу работать

Завод. Многая лета заводу! Сегодня, даже когда строятся новые заводы, цивилизация, превратившая завод в храм, умирает. И где–то прямо сейчас другие молодые мужчины и женщины едут через ночь в сердце неожиданно возникающей цивилизации Третьей волны. С этого момента нашей задачей будет, так сказать, присоединиться к их поискам завтрашнего дня.

Если мы последуем за ними к месту их назначения, куда мы прибудем? На пусковую станцию, которая забрасывает пылающий корабль и фрагменты человеческого сознания в открытый космос? В океанографическую лабораторию? В семейную коммуну? В группу, работающую над созданием искусственного интеллекта? В фанатичную религиозную секту? Живут ли они в добровольно избранной простоте? Продвигаются ли по служебной лестнице? Переправляют ли оружие для террористов? Где куется будущее?

Если мы сами спланируем подобную экспедицию в будущее, как подготовить наши карты? Легко говорить, что будущее начинается в настоящем. Но в каком настоящем? Наше настоящее взорвано противоречиями.

Наши дети более чем осведомлены о наркотиках, сексе или космических войнах, некоторые знают о компьютерах гораздо больше родителей. Тем не менее тесты на образование оставляют тяжкое впечатление[212]. Количество разводов продолжает расти, то же самое происходит с повторными браками[213]. Противники феминизма поднимаются тогда, когда женщины завоевывают права, одобренные даже антифеминистами[214]. Геи требуют прав и выходят из клозетов только для того, чтобы встретится с ожидающей их Анитой Брайант[215].

Непокорная инфляция охватила все нации Второй волны, однако безработица продолжает расти, противореча всем классическим теориям. В то же самое время, не считаясь с логикой спроса и предложения, миллионы требуют не просто работы, но работы творческой, психологически наполненной или социально ответственной. Растут экономические противоречия.

В политике партии лишаются преданности своих членов в тот самый момент, когда ключевые проблемы — например технологии — становятся более политизированными, чем когда–либо. На обширных просторах земли националистические течения набирают силу именно тогда, когда ставится под сомнение концепция национального государства во имя глобального или планетарного сознания.

За подобными противоречиями как увидеть, что скрывается за тенденциями и контртенденциями? Никто, увы, не имеет волшебного ответа на этот вопрос. Несмотря на все компьютерные распечатки, математические модели и матрицы, используемые футурологами, наши попытки всмотреться в завтра — или хотя бы осознать сегодня — остаются, как и должно быть, больше искусством, чем наукой.

Систематические исследования могут научить нас многому. Но в конце концов мы должны учитывать, а не игнорировать парадоксы и противоречия, догадки, фантазии и отважиться на синтез (хотя бы предварительный).

Поэтому, зондируя будущее на последующих страницах, мы должны сделать большее, чем просто определить основные тенденции. Как бы ни было трудно, мы должны противостоять искушению ограничиться прямой линией. Большинство людей, включая многих футурологов, рассматривают завтра как простое продолжение сегодня, забывая, что тенденции, неважно, насколько они кажутся сильными, не просто продолжаются в линейном направлении. Они доходят, слегка касаясь их, до тех проблем в новом явлении, о которые они спотыкаются. Они меняют направление. Они останавливаются и начинают снова. Нет никакой гарантии, что происходящее сегодня или происходившее на протяжении 300 лет будет продолжаться. На последующих страницах мы рассмотрим именно те противоречия, конфликты, повороты и переломные моменты, которые и составляют постоянную неожиданность будущего.

Еще важнее исследовать скрытые связи между событиями, которые, на первый взгляд, кажутся не связанными между собой. Бесполезно предсказывать будущее полупроводников, или энергии, или семьи (даже собственной), если прогноз основывается на предпосылке, что все остается без изменений. Ибо ничто не останется без изменений. Будущее текуче, а не заморожено. Оно зависит от наших колебаний и ежедневных изменений решений, и каждое событие влияет на все другие.

Вторая волна цивилизации расширила наши способности расчленять проблему на ее составляющие: она реже награждает нас за способность собрать части снова в единое целое. Большинство людей более искусны в анализе, чем в синтезе. Это одна из причин того, почему наше представление о будущем (и о нас в этом будущем) так фрагментарно, бессистемно — и неверно. Постараемся мыслить широко, а не узкоспециально.

Я уверен, что сегодня мы стоим на пороге новой эры синтеза. Во всех отраслях знаний — от точных наук до социологии, психологии и экономики, особенно экономики — мы, вероятно, увидим возврат к крупномасштабному мышлению, к обобщающей теории, к составлению частей снова в единое целое. Ибо становится ясно, что наше стремление рассматривать выдернутые из контекста количественные детали при все более и более точном исследовании все более и более мелких проблем приводит к тому, что мы узнаем все больше и больше о все меньшем и меньшем.

Из этого следует, что наш подход будет состоять в рассмотрении потоков перемен, потрясающих нашу жизнь, не просто потому, что каждый из этих потоков важен сам по себе, а потому, что эти потоки перемен сливаются и образуют еще большие, более глубокие, более быстрые реки перемен, которые в свою очередь сливаются в нечто еще большее: в Третью волну.

Как тот молодой человек, который в середине нашего века поставил перед собой задачу найти сердцевину настоящего, мы начинаем теперь наши поиски будущего. Эти поиски могут стать самым важным в нашей жизни.

Глава 12

КОМАНДНЫЕ ВЫСОТЫ

8 августа 1960 г. родившийся в Западной Виргинии инженер–химик по имени Монро Расбон, сидя в своем офисе высоко над площадью Рокфеллера на Манхеттене, принял решение, которое будущие историки смогут когда–нибудь избрать символом окончания эры Второй волны.

Немногие уделили какое–то внимание тому дню, когда Расбон, исполнительный директор гигантской корпорации Экссон, предпринял шаги по снижению платежей странам–производителям нефти[216]. Его решение, хотя и проигнорированное западной прессой, прогремело подобно грому для правительств этих стран, поскольку реально все их доходы были производными от платежей нефтяных компаний.

Через несколько дней другие ведущие нефтяные компании последовали за Экссоном, и спустя месяц, 9 сентября, в сказочном городе Багдаде делегаты наиболее пострадавших от этого решения стран собрались на чрезвычайное совещание. Прижатые к стене, они образовали комитет стран–экспортеров нефти. На протяжении целых 13 лет деятельность этой организации и само ее название игнорировались всеми, за исключением нескольких журналов по нефтяной промышленности. Так было до 1973 г., когда разразилась война Йом–Киппур, и Организация стран–экспортеров нефти (ОПЕК) неожиданно вышла из тени. Прекратив поставки сырой нефти миру, они отправили всю экономику Второй волны в вызывающий дрожь штопор.

Помимо увеличения в четыре раза своих нефтяных прибылей, ОПЕК ускорила революцию, которая уже назревала в техносфере Второй волны.

Поиск по сайту: